Denn alle Dinge sind getauft am Borne der Ewigkeit und jenseits von Gut und Böse; Gut und Böse selber aber sind nur Zwischenschatten und feuchte Trübsale und Zieh-Wolken.

Wahrlich, ein Segnen ist es und kein Lästern, wenn ich lehre: „über allen Dingen steht der Himmel Zufall, der Himmel Unschuld, der Himmel Ohngefähr, der Himmel Übermuth.“

„Von Ohngefähr“ — das ist der älteste Adel der Welt, den gab ich allen Dingen zurück, ich erlöste sie von der Knechtschaft unter dem Zwecke.

Diese Freiheit und Himmels-Heiterkeit stellte ich gleich azurner Glocke über alle Dinge, als ich lehrte, dass über ihnen und durch sie kein „ewiger Wille“ — will.

Diesen Übermuth und diese Narrheit stellte ich an die Stelle jenes Willens, als ich lehrte: „bei Allem ist Eins unmöglich — Vernünftigkeit!“

Ein Wenig Vernunft zwar, ein Same der Weisheit zerstreut von Stern zu Stern, — dieser Sauerteig ist allen Dingen eingemischt: um der Narrheit willen ist Weisheit allen Dingen eingemischt!

Ein Wenig Weisheit ist schon möglich; aber diese selige Sicherheit fand ich an allen Dingen: dass sie lieber noch auf den Füssen des Zufalls — tanzen.

Oh du mein Wille! Du Wende aller Noth, du meine Nothwendigkeit! Bewahre mich vor allen kleinen Siegen!
Du Schickung meiner Seele, die ich Schicksal heisse! Du In-mir! Über-mir! Bewahre und spare mich auf zu Einem grossen Schicksale!
Und deine letzte Grösse, mein Wille, spare dir für dein Letztes auf, — dass du unerbittlich bist in deinem Siege! Ach, wer unterlag nicht seinem Siege!

Ach, wessen Auge dunkelte nicht in dieser trunkenen Dämmerung! Ach, wessen Fuss taumelte nicht und verlernte im Siege — stehen! —
— Dass ich einst bereit und reif sei im grossen Mittage: bereit und reif gleich glühendem Erze, blitzschwangrer Wolke und schwellendem Milch-Euter: —
— bereit zu mir selber und zu meinem verborgensten Willen: ein Bogen brünstig nach seinem Pfeile, ein Pfeil brünstig nach seinem Sterne: —
— ein Stern bereit und reif in seinem Mittage, glühend, durchbohrt, selig vor vernichtenden Sonnen-Pfeilen: —
— eine Sonne selber und ein unerbittlicher Sonnen-Wille, zum Vernichten bereit im Siegen!

Oh Wille, Wende aller Noth, du meine Nothwendigkeit! Spare mich auf zu Einem grossen Siege! — —

Also sprach Zarathustra.

[... Dies Mosaik von Worten, wo jedes Wort als Klang, als Ort, als Begriff, nach rechts und links und über das Ganze hin seine Kraft ausströmt, dies minimum in Umfang und Zahl der Zeichen, dies damit erzielte maximum in der Energie der Zeichen — das Alles ist römisch und, wenn man mir glauben will, vornehm par excellence...

Здесь видим: заменив "поэзия" на "философия", - получаем как минимум примерное описание, - что есть "Dionysos Philosophos": "minimum объема и числа и достигаемый таким путем maximum энергии", а именно, - достижение замысла "сделать сильнее [stärker], злее [böser] и глубже [tiefer]; а также прекраснее [auf schöner]".
Именно в подоплёке последнего и раскрывается смысл "дионисического" феномена: Zarathustra есть философ der Wille zur Macht в той мере, в которой он способствует "второму пришествию" Диониса (формы жизни, означаемой как "сверхчеловек"). При этом понятием "власти"/Macht Ницше не ограничивается, - понятие "избытка", Überfluss есть то, что составляет сущность "Диониса" (Begriff des Dionysos [понятие Begriff заслуживает отдельного внимания, - но в контексте того, что здесь рассматривается]):
— die Seele, welche die längste Leiter hat und am tiefsten hinunter kann,
die umfänglichste Seele, welche am weitesten in sich laufen und irren und schweifen kann,
die nothwendigste, welche sich mit Lust in den Zufall stürzt,
die seiende Seele, welche ins Werden, die habende, welche ins Wollen und Verlangen will —
die sich selber fliehende, welche sich selber in weitesten Kreisen einholt,
die weiseste Seele, welcher die Narrheit am süssesten zuredet,
die sich selber liebendste, in der alle Dinge ihr Strömen und Wiederströmen und Ebbe und Fluth haben — —
то есть в той мере, в которой понимание понятия "власть" ограничивает, - особенно в силу невозможности понятие "власть" как-то определить (ибо это и есть акт "Macht", власти, могущества), - сверх этой меры оно преодолевается [is superseded] именно концепцией избытка, "Диониса", - и уже исходя из этой позиции, - позиции избытка, - и достигается (диалектически) понятие "вечного возвращения" (которое заменяет/преодолевает[/supersedes] понятие "избытка"; так как, к тому же, denn alle Dinge sind getauft am Borne der Ewigkeit und jenseits von Gut und Böse и über allen Dingen steht der Himmel Zufall, der Himmel Unschuld, der Himmel Ohngefähr, der Himmel Übermuth), которое и завершает всю идею [вечного "выживания", - а точнее ("выживание" как цель (пример: FEP Фристона), - это либо нигилизм, либо, - спинозизм), - проживания, - Жизни, - в форме "возвращения того же самого", в "вечности"].

Если мыслитель во всякой «причинной связи» и «психологической необходимости» уже чувствует некоторую долю приневоливания, нужды, необходимости следствия, давления, несвободы, то это почти всегда симптом того, чего не хватает ему самому: чувствовать так - предательство: личность выдает себя.

Или, говоря другими словами, выше, - "необходимость" [Nothwendigkeit] преодолевает "власть", - но не "Macht", не "der Wille zur Macht" (которая есть "du mein Wille"; "Macht" это и есть Nothwendigkeit), - а все определения, вообще ей, "Macht", приписываемые (в любой эпохе). (Соответствено, упоминаемая в ТГЗ "воля к будущему", как развитие идеи "der Wille zur Macht": "Sonnen-Wille", "das Land „Menschen-Zukunft“", "Licht der Zukunft", "Was gut und böse ist, das weiss noch Niemand: — es sei denn der Schaffende! — Das aber ist Der, welcher des Menschen Ziel schafft und der Erde ihren Sinn giebt und ihre Zukunft: Dieser erst schafft es, dass Etwas gut und böse ist.", - ZGM-II-1; нет ни одного определения, и не будет, которое сможет (machen) как-то определить (овладеть) Macht (так как именно здесь возникает циклическое даже не противоречие, а зависимость в процессе самого определения: не противоречия "опровергают" смысл, - парадоксы слишком часты, эмпирически действительны и неопровержимы, - а невозможности устранить круговые зависимости в акте действия ("попытка укусить себя за хвост").)
И в силу:
1) "Vernunft ist auch in mir eine Ausnahme, sagte Zarathustra: Chaos und Nothwendigkeit und Wirbel der Sterne — das ist auch in der weisesten Welt die Regel. Als ich den Zweck dachte, dachte ich auch den Zufall und die Thorheit. Meine Brüder, die Natur ist dumm: und so weit wir Natur sind, sind wir alle dumm. Auch die Dummheit hat einen schönen Namen: sie nennt sich Nothwendigkeit. Kommen wir doch der Nothwendigkeit zu Hülfe!"
2) "...himmlischen Noth, die noch Zufälle zwingt, Sternen-Reigen zu tanzen..."
достигается завершение (в смысле completion), - и этой идеи, - вечного возвращения того же самого (с поправкой на то, что "танцевальная метафора" (Das Andere Tanzlied) есть истинное описание этой идеи (Chaos und Nothwendigkeit und Wirbel der Sterne), - а вовсе не то, что сказали [моральные (!)] звери Заратустры в главе das Genesende [хотя и такое имеет место: "Müssen nicht um der Leichten, Leichtesten willen — Maulwürfe und schwere Zwerge dasein?" (то есть интерпретация моральных зверей - это, - потенциальное, - возвращение к "духу тяжести")], - и что четвёртая часть ТГЗ также необходимым образом включена в смысле этой идеи (мысли о вечном возвращении, в частности "Eins ist nothwendiger als das Andre")).

Из чего следует (повторение тезиса), что в "По ту сторону добра и зла" (а именно: в Borne der Ewigkeit, - "6000 Fuss jenseits von Mensch und Zeit"; Vorspiel einer Philosophie der Zukunft; как бы "ключ к философии Ницше") и "Так говорил [Дионис /] Заратустра", - изложена вся философия Фридриха Ницше, - и в силу смысла четвёртой части ТГЗ, - логически и согласованно следует то, что Ницше предпринял начиная с труда "Казус Вагнер" (проявление "воли льва", то есть, - "большая политика") и заканчивая трудами "Анти-Христ" (как концентрированная квинтэссенция всех идей позднего (c "волей льва", т.е. в существенной степени, и после третьей книги ("Семь печатей" в черновиках также называлась: "Дионис" ("О великом томлении": "Ариадна")): Диониса) Заратустры / "ницшеанства") и "Ницше против Вагнера".
Следовательно, нет никакой "незаконченности" в философии Ницше (Хайдеггер и Делёз не могли его правильно интерпретировать, так как работа над архивом Ницше была закончена разве что ~ в 2022 году, когда закончили работу над KGW IX). Философия Ницше есть полностью завершённое произведение ("Как? В этот миг не стал ли мир совершенным? Округлым и зрелым? О, куда мчится он, золотой шар? Побегу за ним!").
"Политический" период его активности есть разве что следствие отсутствия рецепции, и необходимости непонимание предотвратить, ради т.н. "детей" (например, "детей" учения о вечном возвращении):
"В мой последний грех? – гневно воскликнул Заратустра, рассмеявшись собственным словам, – что же было уготовано для меня как последний грех?"
И вновь Заратустра ушел в себя, и снова в раздумье опустился на камень и погрузился в размышление. Вдруг вскочил он.
"Сострадание! Сострадание к высшему человеку! – воскликнул он, и лицо его потемнело и стало суровым. – Ну что ж! Этому – было свое время!
Мое страдание и сострадание мое – что мне до этого! Разве к счастью стремлюсь я? Я стремлюсь к делу своему!
Вперед! Явился лев, близко дети мои, созрел Заратустра, настал мой час:
Это мое утро, мой день загорается: вставай, поднимайся, Великий Полдень!"
Так говорил Заратустра, покидая пещеру свою, сияющий и сильный, словно утреннее солнце, восходящее из-за темных гор.
И "Dionysos Philosophos" - это тот, кто следует ряду вышеозначенных принципов (включая мысль о вечном возвращении; "Dionysos" возможен по-различному: начинается с "Ich bin dein Labyrinth", а заканчивается, например, Заратустрой, - но может быть, - и Цезарем, - и Александром (... oder Alexander, dieser leibhafte Dionysos...)).]

>>1175
[Означает ли эта "воля льва" именно геноцид, - это определяется не Ницше. Судя по самой идее "вечного возвращения", уничтоженным страницам Ecce Homo (с объявлением "войны" дому Гогенцоллернов, Бисмарку, Фридриху, и даже антисемитам, в пользу, например, дома Баденов), и попытке публикации в Journal des débats (включая письмо об этой ситуации), - Ницше всегда и прежде всего интересовали бескровные способы войны.
Если кто-то, прочтя "Анти-христ" (включая "Закон против христианства"), - делает вывод о геноциде (радикальном насилии), - то это только показывает его уровень безвластия (учитывая что физическое, радикальное насилие это признак отсутствия умения властвовать: на примере церкви - "церковь есть прежде всего структура господства, гарантирующая высший ранг более духовным людям и настолько уверенная в могуществе духовности, что запрещающая себе всякие более грубые средства насилия, - уже одним этим церковь при всех обстоятельствах есть более аристократическая интуиция, чем государство") и т.н. "испорченности", "декаданса", т.к. "Анти-христ" это в том числе, прежде всего, рассуждение о методе, т.е. о способе выбора действий, possible worlds: только в силу заблаговременного исключения тех или иных событий (образующих "теологическую" истину) и достигается победа, ведущаяся средствами, по возможности, - без пролития крови ("духовной войны").

Конечно, если такие методы не возможны, и не достаточны, - то только в ситуации неизбежности, необходимости, - начинается война, физическая, насильственная, и даже та не предполагает обязательно, геноцид:
Одухотворение чувственности называется любовью: оно является великой победой над христианством. Другая победа – это наше одухотворение вражды. Оно состоит в глубоком понимании ценности иметь врагов: словом, в том, что поступаешь и умозаключаешь обратно тому, как поступали и умозаключали некогда. Церковь хотела во все времена уничтожения своих врагов – мы же, мы, имморалисты и антихристиане, видим нашу выгоду [!] в том, чтобы церковь продолжала существовать....]

>>1176
[Пусть послушают, как говорит Заратустра с самим собою перед восходом солнца: таким изумрудным счастьем, такой божественной нежностью не обладал еще ни один язык до меня. Даже глубочайшая тоска такого Диониса все еще обращается в дифирамб; я беру в доказательство Ночную песнь – бессмертную жалобу того, кто из-за преизбытка света и власти, из-за своей солнечной натуры обречен не любить.

Наконец, примечательно смещение и уравнение ранее дихотомии Аполлон/Дионис в "Mitternacht ist auch Mittag" и "Nacht ist auch eine Sonne", ведь Das Nachtwander-Lied, во первых, происходит как раз во время Nacht (и вдобавок к этому есть и ещё полное описание, "to ti esti Nacht", а именно, - Das Nachtlied (которую Ницше описывает как "такого Диониса", - следовательно, могут быть и "другие" "Дионисы"; к тому же есть ещё одна речь "перед восходом солнца": Vor Sonnen-Aufgang)), во-вторых, является разъяснением Mitternachtslied ("Rundgesang"; "Was spricht die tiefe Mitternacht?"), в-третьих, указывает на различную природную силу: "die Welt ist tief, und tiefer als der Tag gedacht", - познания в разные периоды осознания ("дневной свет" = "разумность"; см. JGB-190 и JGB-191), - что познание непрерывно и происходит даже тогда, когда есть "тьма" ("Finsterniss"; "Dionysos ist, man weiss es, auch der Gott der Finsterniss"; "ночь" это период ("от" и "до"), "тьма" это состояние вне всяких "периодов"): оно происходит по принципу "диалектического" взаимодействия: "Weh spricht: Vergeh! Doch alle Lust will Ewigkeit ,— will tiefe, tiefe Ewigkeit!"

Самый яркий дневной свет, разумность во что бы то ни стало, ясная, холодная, осторожная, сознательная, без инстинкта, сопротивляющаяся инстинктам жизнь сама была лишь болезнью, иной болезнью – а вовсе не возвращением к «добродетели», к «здоровью», к счастью... Быть вынужденным побеждать инстинкты – вот формула для décadence; но пока жизнь восходит, счастье равно инстинкту.

...к твоему великому избавителю, о душа моя, – пока еще безымянному; лишь песни будущего найдут имя ему! И поистине, уже благоухает дыхание твое этими песнями...
Золотарь — единственный истинный благодетель человечества.
То, что ценности переоцениваются, что из малого делается много, из ничтожного — золото, — это единственный способ быть благодетелем человечества.
Они — единственные обогатители.
Все остальные — просто менялы.
Предположим, что есть нечто, что наиболее ненавидимо, осуждаемо, — и что это как раз превращается в золото: вот это мой случай...
— naufragium feci: bene navigavi —

Следовательно, "Аполлон" ("Рождение трагедии") и "Сократ" (как "самый яркий дневной свет"), - устраняются, - эта дихотомия заменяется дихотомией-взаимодействием "Ариадны"[-"души"] и "Диониса"[-"избытка"/-"вечного возвращения"]: из "лабиринта" "тьмы" достигается возвращение к Жизни ("die Mitternachts-Seele" Заратустры возвращается к Жизни, снова и снова ("alle Lust will Ewigkeit")), - вообще становится возможным ориентирование, навигация, движение ("... lasst uns in die Nacht wandeln!") в условиях "тьмы", - неразумности, "необходимости", - а именно это и есть искомая проблема философии, которую она и призвана была решить ("ночь" Афин, и полная "неразбериха" (подобна моменту всеобщей войны на Коркире)). Строго обозначенным решением этой проблемы (ориентированием (Orientierung, "Что значит ориентироваться в мышлении"): настоящее ориентирование есть ориентирование не в мышлении, не только днём (выискивая "необходимости", Nothwendigkeit), - а ещё и ночью: Weh spricht: Vergeh! Doch alle Lust will Ewigkeit ,— will tiefe, tiefe Ewigkeit!), в том числе, и является философия Ницше.

И в заключение:
Общая формула, которая лежит в основе каждой религии и морали, звучит так: "Делай то и то, воздерживайся от того и того — и будешь счастлив! В противном случае..." Каждая мораль, каждая религия — это именно этот императив, — я называю его великим первородным грехом разума, бессмертной безумностью. В моем устах эта формула превращается в свою противоположность — первый пример моей "переоценки всех ценностей": благоразумный человек, "счастливый", должен совершать определенные действия и инстинктивно избегать других, он переносит порядок, который он физиологически представляет, в свои отношения с людьми и вещами. Формулируя: его добродетель — это следствие его счастья... Долгая жизнь, богатое потомство — это не награда за добродетель, добродетель же есть та замедленность обмена веществ, которая, среди прочего, приводит и к долгой жизни, и к богатому потомству, одним словом, к ["корнаризму" / Glück].

— Denn so lange das Leben aufsteigt, ist Glück gleich Instinkt. —]

. . . . .

Siebenter Satz. — Der Rest folgt daraus.

[ Verschenke dich selber erst, oh Zarathustra!
— Ich bin deine Wahrheit...

[Vorausgesetzt, dass die Wahrheit ein Weib ist.] ]

[„Die Form ist flüssig, der „Sinn“ ist es aber noch mehr.“
— Man ist um den Preis Künstler, daß man das, was alle Nichtkünstler Form nennen, als Inhalt, als die Sache selbst empfindet. Damit gehört man freilich in eine verkehrte Welt.]

[... und alte Tafeln zerbrochen in steile Tiefen rollte ...

Oh meine Brüder, bin ich denn grausam? Aber ich sage: was fällt, das soll man auch noch stossen!
Das Alles von Heute — das fällt, das verfällt: wer wollte es halten! Aber ich — ich will es noch stossen!
Kennt ihr die Wollust, die Steine in steile Tiefen rollt? — Diese Menschen von heute: seht sie doch, wie sie in meine Tiefen rollen!
Ein Vorspiel bin ich besserer Spieler, oh meine Brüder! Ein Beispiel! Thut nach meinem Beispiele!
Und wen ihr nicht fliegen lehrt, den lehrt mir — schneller fallen! —

Denn, wie das Sprichwort Zarathustra’s sagt: „ — Eins ist nothwendiger als das Andre — “.]

[... von jener himmlischen Noth, die noch Zufälle zwingt, Sternen-Reigen zu tanzen ...

„So geht die Rede aller Fische, sprachst du; was sie nicht ergründen, ist unergründlich.
Aber veränderlich bin ich nur und wild und in Allem ein Weib, und kein tugendhaftes:
Ob ich schon euch Männern „die Tiefe“ heisse oder „die Treue“, „die Ewige“, die „Geheimnissvolle.“
Doch ihr Männer beschenkt uns stets mit den eignen Tugenden — ach, ihr Tugendhaften!“

Vernunft ist auch in mir eine Ausnahme, sagte Zarathustra: Chaos und Nothwendigkeit und Wirbel der Sterne — das ist auch in der weisesten Welt die Regel. Als ich den Zweck dachte, dachte ich auch den Zufall und die Thorheit. Meine Brüder, die Natur ist dumm: und so weit wir Natur sind, sind wir alle dumm. Auch die Dummheit hat einen schönen Namen: sie nennt sich Nothwendigkeit. Kommen wir doch der Nothwendigkeit zu Hülfe!

Der Weise als Astronom. — So lange du noch die Sterne fühlst als ein „Über-dir“, fehlt dir noch der Blick des Erkennenden. (Nicht die Stärke, sondern die Dauer der hohen Empfindung macht die hohen Menschen.)

Ich höre mit Vergnügen, dass unsre Sonne in rascher Bewegung gegen das Sternbild des Herkules hin begriffen ist: und ich hoffe, dass der Mensch auf dieser Erde es darin der Sonne gleich thut. Und wir voran, wir guten Europäer! —]

... Oh wie sollte ich nicht nach der Ewigkeit brünstig sein und nach dem hochzeitlichen Ring der Ringe, — dem Ring der Wiederkunft?
Nie noch fand ich das Weib, von dem ich Kinder mochte, es sei denn dieses Weib, das ich liebe: denn ich liebe dich, oh Ewigkeit! ...

Höchstes Gestirn des Seins!
Ewiger Bildwerke Tafel!
Du kommst zu mir? —
Was Keiner erschaut hat,
deine stumme Schönheit, —
wie? sie flieht vor meinen Blicken nicht?
Schild der Nothwendigkeit!
Ewiger Bildwerke Tafel!
— aber du weisst es ja:
was Alle hassen,
was allein ich liebe,
dass du ewig bist!
dass du nothwendig bist!
Meine Liebe entzündet
sich ewig nur an der Nothwendigkeit.
Schild der Nothwendigkeit!
Höchstes Gestirn des Seins!
— das kein Wunsch erreicht,
das kein Nein befleckt,
ewiges Ja des Sein’s,
ewig bin ich dein Ja:

D e n n i c h l i e b e d i c h, o h E w i g k e i t! — —

— Denn so lange das Leben aufsteigt, ist Glück gleich Instinkt. —

>>1151
["Ныне впервые мечется в родовых муках гора человеческого будущего." - превосходный экзистенциалистский перевод как всегда, ведь оригинал говорит совсем другую речь: "Nun erst kreist der Berg der Menschen-Zukunft", подразумевая скорее "кривые тропки" (подобно тем, по которым Заратустра ходил с карликом в "Видении и загадке"), либо вот это:
Все хорошие вещи, кривыми путями, приближаются к своей цели. Как кошки, они выгибают спины, мурлыкают внутренне перед своим близким счастьем — все хорошие вещи смеются.
Шаг выдает, идешь ли ты уже по своему пути: смотрите, как я иду! А тот, кто близок к своей цели, тот танцует.
И, правда, я не стал статуей, не стою здесь, застывший, тупой, каменный, как колонна; я люблю быстрое движение.
И даже если на Земле есть болота и густая тьма: тот, кто имеет легкие ноги, пройдет через грязь и танцует, как по выметенному льду.
Возвышайте ваши сердца, мои братья, высоко! Еще выше! И не забывайте о ногах! Поднимайте также ноги, вы хорошие танцоры, и еще лучше: вы стоите на голове!
(как можно прекратить, если ошибка за ошибкой постоянно выявляется? вынужден снова повторить: Ницше не экзистенциалист, и ни в коем случае - не [Х/]хайдеггер - такое чтение - грубая ошибка)

sapienti sat]

[The powerful exact [alt.: do] what they can, and the weak have to comply. [NB: no necessity is introduced, at all.]]

>>1153
[— Die „Vernunft“ in der Sprache: oh was für eine alte betrügerische Weibsperson! Ich fürchte, wir werden Gott nicht los, weil wir noch an die Grammatik glauben... —

"NB": археология политики Бушрона и археология субъекта де Либера - в отношении к психоанализу поведения на основании идей Лакана (в смысле анализа языка), пост-скиннерианского бихевиоризма (хотя бы functional analysis (RFT)), и известного двухтомника Делёза, - по отношению к идее Фукидида о таинственной "природе человека" [функционирующей по-разному: chaos sive natura]. (Быть может потому и существует "предиктивность" поведения - "потому, что".)]

Die wahre Welt haben wir abgeschafft: welche Welt blieb übrig? die scheinbare vielleicht?… Aber nein! mit der wahren Welt haben wir auch die scheinbare abgeschafft!

Mittag ["Mitternacht ist auch Mittag"]; Augenblick des kürzesten Schattens; Ende des längsten Irrthums; Höhepunkt der Menschheit; INCIPIT ZARATHUSTRA.

Das Zeichen.

Des Morgens aber nach dieser Nacht sprang Zarathustra von seinem Lager auf, gürtete sich die Lenden und kam heraus aus seiner Höhle, glühend und stark, wie eine Morgensonne, die aus dunklen Bergen kommt.

„Du grosses Gestirn, sprach er, wie er einstmals gesprochen hatte, du tiefes Glücks-Auge, was wäre all dein Glück, wenn du nicht Die hättest, welchen du leuchtest!
Und wenn sie in ihren Kammern blieben, während du schon wach bist und kommst und schenkst und austheilst: wie würde darob deine stolze Scham zürnen!
Wohlan! sie schlafen noch, diese höheren Menschen, während ich wach bin: das sind nicht meine rechten Gefährten! Nicht auf sie warte ich hier in meinen Bergen.
Zu meinem Werke will ich, zu meinem Tage: aber sie verstehen nicht, was die Zeichen meines Morgens sind, mein Schritt — ist für sie kein Weckruf.
Sie schlafen noch in meiner Höhle, ihr Traum käut noch an meinen Mitternächten. Das Ohr, das nach mir horcht, — das gehorchende Ohr fehlt in ihren Gliedern.“
— Diess hatte Zarathustra zu seinem Herzen gesprochen, als die Sonne aufgieng: da blickte er fragend in die Höhe, denn er hörte über sich den scharfen Ruf seines Adlers. „Wohlan! rief er hinauf, so gefällt und gebührt es mir. Meine Thiere sind wach, denn ich bin wach.
Mein Adler ist wach und ehrt gleich mir die Sonne. Mit Adlers-Klauen greift er nach dem neuen Lichte. Ihr seid meine rechten Thiere; ich liebe euch.
Aber noch fehlen mir meine rechten Menschen!“ —

Also sprach Zarathustra; da aber geschah es, dass er sich plötzlich wie von unzähligen Vögeln umschwärmt und umflattert hörte, — das Geschwirr so vieler Flügel aber und das Gedräng um sein Haupt war so gross, dass er die Augen schloss. Und wahrlich, einer Wolke gleich fiel es über ihn her, einer Wolke von Pfeilen gleich, welche sich über einen neuen Feind ausschüttet. Aber siehe, hier war es eine Wolke der Liebe, und über einen neuen Freund.

„Was geschieht mir?“ dachte Zarathustra in seinem erstaunten Herzen und liess sich langsam auf dem grossen Steine nieder, der neben dem Ausgange seiner Höhle lag. Aber, indem er mit den Händen um sich und über sich und unter sich griff, und den zärtlichen Vögeln wehrte, siehe, da geschah ihm etwas noch Seltsameres: er griff nämlich dabei unvermerkt in ein dichtes warmes Haar-Gezottel hinein; zugleich aber erscholl vor ihm ein Gebrüll, — ein sanftes langes Löwen-Brüllen.

„Das Zeichen kommt,“ sprach Zarathustra und sein Herz verwandelte sich. Und in Wahrheit, als es helle vor ihm wurde, da lag ihm ein gelbes mächtiges Gethier zu Füssen und schmiegte das Haupt an seine Knie und wollte nicht von ihm lassen vor Liebe und that einem Hunde gleich, welcher seinen alten Herrn wiederfindet. Die Tauben aber waren mit ihrer Liebe nicht minder eifrig als der Löwe; und jedes Mal, wenn eine Taube über die Nase des Löwen huschte, schüttelte der Löwe das Haupt und wunderte sich und lachte dazu.

Zu dem Allen sprach Zarathustra nur Ein Wort: „meine Kinder sind nahe, meine Kinder“ —, dann wurde er ganz stumm. Sein Herz aber war gelöst, und aus seinen Augen tropften Thränen herab und fielen auf seine Hände. Und er achtete keines Dings mehr und sass da, unbeweglich und ohne dass er sich noch gegen die Thiere wehrte. Da flogen die Tauben ab und zu und setzten sich ihm auf die Schulter und liebkosten sein weisses Haar und wurden nicht müde mit Zärtlichkeit und Frohlocken. Der starke Löwe aber leckte immer die Thränen, welche auf die Hände Zarathustra’s herabfielen und brüllte und brummte schüchtern dazu. Also trieben es diese Thiere. —

Diess Alles dauerte eine lange Zeit, oder eine kurze Zeit: denn, recht gesprochen, giebt es für dergleichen Dinge auf Erden keine Zeit —. Inzwischen aber waren die höheren Menschen in der Höhle Zarathustra’s wach geworden und ordneten sich mit einander zu einem Zuge an, dass sie Zarathustra entgegen giengen und ihm den Morgengruss böten: denn sie hatten gefunden, als sie erwachten, dass er schon nicht mehr unter ihnen weilte. Als sie aber zur Thür der Höhle gelangten, und das Geräusch ihrer Schritte ihnen voranlief, da stutzte der Löwe gewaltig, kehrte sich mit Einem Male von Zarathustra ab und sprang, wild brüllend, auf die Höhle los; die höheren Menschen aber, als sie ihn brüllen hörten, schrien alle auf, wie mit Einem Munde, und flohen zurück und waren im Nu verschwunden.

Zarathustra selber aber, betäubt und fremd, erhob sich von seinem Sitze, sah um sich, stand staunend da, fragte sein Herz, besann sich und war allein. „Was hörte ich doch? sprach er endlich langsam, was geschah mir eben?“

Und schon kam ihm die Erinnerung, und er begriff mit Einem Blicke Alles, was zwischen Gestern und Heute sich begeben hatte. „Hier ist ja der Stein, sprach er und strich sich den Bart, auf dem sass ich gestern am Morgen; und hier trat der Wahrsager zu mir, und hier hörte ich zuerst den Schrei, den ich eben hörte, den grossen Nothschrei.
Oh ihr höheren Menschen, von eurer Noth war’s ja, dass gestern am Morgen jener alte Wahrsager mir wahrsagte, —
— zu eurer Noth wollte er mich verführen und versuchen: oh Zarathustra, sprach er zu mir, ich komme, dass ich dich zu deiner letzten Sünde verführe.
Zu meiner letzten Sünde? rief Zarathustra und lachte zornig über sein eigenes Wort: was blieb mir doch aufgespart als meine letzte Sünde?“
— Und noch ein Mal versank Zarathustra in sich und setzte sich wieder auf den grossen Stein nieder und sann nach. Plötzlich sprang er empor, —

„Mitleiden! Das Mitleiden mit dem höheren Menschen! schrie er auf, und sein Antlitz verwandelte sich in Erz. Wohlan! Das — hatte seine Zeit!
Mein Leid und mein Mitleiden — was liegt daran! Trachte ich denn nach Glücke? Ich trachte nach meinem Werke!
Wohlan! Der Löwe kam, meine Kinder sind nahe, Zarathustra ward reif, meine Stunde kam: —
Diess ist mein Morgen, mein Tag hebt an: herauf nun, herauf, du grosser Mittag!“ — —

Also sprach Zarathustra und verliess seine Höhle, glühend und stark, wie eine Morgensonne, die aus dunklen Bergen kommt.

[— — —]

— The end. —

В итоге, "по существу": чисто технически "стабильной" (неизменной) Жизнь не может быть. [Это - аксиома.]

И только отсюда, вследствие и в силу [Macht] логики действительности:
Лишь в дионисических Мистериях, в психологии дионисического состояния выражает себя основной факт эллинского инстинкта – его «воля к жизни». Что обеспечивал себе эллин этими мистериями? Вечную жизнь, вечное возвращение жизни; будущее, обетованное и освященное в прошедшем; торжествующее Да, сказанное жизни наперекор смерти и изменению; истинную жизнь как общее продолжение жизни через соитие, через мистерии половой жизни. Поэтому сам символ половой жизни был почитаем греками, был подлинно глубоким смыслом среди всего античного благочестия. Всё, что присутствует в акте соития, беременности, родов, возбуждало высшие и торжественные чувства. В учении Мистерий освящено «страдание»: муки роженицы» освящают страдание вообще, – всякое становление и рост, всё, что служит залогом будущего, обусловливает страдание… Чтобы существовала вечная радость созидания, чтобы воля к жизни вечно подтверждала саму себя, для этого должны также существовать «муки роженицы»… Все это означает слово «Дионис»: я не знаю высшей символики, чем эта греческая символика, символика дионисий. В ней религиозный смысл придается глубочайшему инстинкту жизни, инстинкту будущности жизни, вечности жизни, – самый путь к жизни, соитие, понимается как священный путь...

[... понимая вышесказанное про "мистерии" в том числе и в первую очередь как философское, а не как гипостазированно-реифицированное суждение (подобно афоризму о "книге, ставшей почти человеком", т.е. как "движущуюся толпу метафор,
метонимий, антропоморфизмов, – короче, сумму человеческих отношений, которые были возвышены, перенесены
и украшены поэзией и риторикой и после долгого употребления кажутся людям каноническими и обязательными"), - но и включая и те толкования, которые дают тот или иной "результат" (следствия, Consequenz как выражение Kraft/действий, Consequenz от der Wille zur Macht, другими, метафорическими (и не очень), словами: "дети" (действий и - действительности)).]

[Конец.]

....

Только исходя из включения этого императива жизнеутверждения, можно говорить о какой-то "объективности" (понимая, что всякая Жизнь есть в своей основе "насилие" взаимодействующих сил, даже в моменты рождения) относительно Целого.
Включение "дионисийского взгляда на мир" - есть условие правдивости философского суждения. ["Die Geburt der Tragödie" как "Критика способности суждения".]

– С каким изумлением должны были взирать на него [дифирамбического служителя Диониса] аполлоновские греки! С изумлением тем большим, что к нему примешивалось жуткое сознание: все это, в сущности, не так уж и чуждо им самим, а их аполлоновское сознание – лишь покрывало, скрывающее от них этот дионисовский мир. –

[NB: нет и не было никакой т.н. "дихотомии" - "Mitternacht ist auch Mittag" и "Nacht ist auch eine Sonne" - "Аполлон" ("Великое светило!") - это и есть - "Дионис" (в т.ч. "Заратустра, сияющий и сильный, словно утреннее солнце"; и в том, и другом случае речь идёт о опьянении, - даже в случае Сократа).]

[Дионисовский дифирамб побуждает человека к высшему подъему всех его способностей символизации; нечто еще никогда не испытанное ищет своего выражения – уничтожение покрывала Майи, единство бытия как гений рода и даже самой природы. Глубина природы должна найти себе теперь символическое выражение; необходим новый мир символов – сначала телесная символика во всей ее полноте, не только символика уст, лица, слова, но и целостный, ритмизирующий все члены тела плясовой жест. Затем в ритмике, динамике и гармонии внезапно и порывисто вырастают другие символические силы, силы музыки.]

Всё остальное следует из вышесказанного... ["Рождение трагедии" как новый способ [всеприятия] взгляда на "мир" (борьба с десубъективацией, исключением явлений из сознания объекта "мир" посредством дифирамба (или: дифирамбической мысли)). ["Переоценка всех ценностей."]]

The end.

– Вся психология до сих пор застряла на моральных предрассудках и опасениях: она не решилась погрузиться в глубину. Рассматривать психологию как морфологию и теорию развития воли к власти, как я это делаю — никто ещё не осмелился даже прикоснуться к этой мысли. Если только можно считать тем, что было написано, симптомом того, что было скрыто. Сила моральных предрассудков глубоко проникла в самую духовную, кажущуюся самой холодной и беспристрастной сферу — и, как и следовало ожидать, она разрушает, тормозит, ослепляет и искажает. Настоящая физио-психология сталкивается с бессознательным сопротивлением в сердце исследователя, она сталкивается с «сердцем» направленным против себя: уже учение о взаимной обусловленности «хороших» и «плохих» стремлений вызывает, как более тонкую аморальность, у крепкой и здоровой совести боль и усталость — а тем более учение о выводимости всех добродетелей из порочных. Пусть, однако, кто-то примет даже аффекты ненависти, зависти, алчности, стремления к власти как аффекты, необходимые для жизни, как нечто, что должно присутствовать в общей хозяйственной структуре жизни, и следовательно должно быть усилено, если жизнь должна быть усилена — такой человек будеть страдать от такого направления своего суждения, как от морской болезни. И тем не менее эта гипотеза далеко не самая мучительная и чуждая в этом огромном, почти ещё новом царстве опасных знаний: — и действительно, есть сто веских причин, чтобы каждый, кто может, держался подальше от неё! С другой стороны: если уж человек оказался здесь, в таком путешествии, что ж! вперёд! теперь нужно крепко сжать зубы! открывать глаза! рука твёрдо на штурвале! — мы мчимся прямо через мораль, мы, возможно, раздавим, смелее того, уничтожим остатки своей моральности, отправляясь в этот путь и рискуя — но что нам с того! Ни одному отважному путешественнику и искателю приключений ещё не открывалась более глубокая мирозданческая истина: и психолог, который таким образом «приносит жертвы» ["Die Geburt der Tragödie."] — это не жертва разума, наоборот! — по крайней мере, может требовать, чтобы психология [мнение авторов Nietzsche-Kommentar: здесь и далее правильно писать не "психология", а 'философия "воли к власти"'] снова была признана как господствующая наука, к служению и подготовке которой предназначены другие науки. Ведь психология теперь снова становится путём к основным проблемам. –

Ну что ж, если должны быть предприняты такие усилия, то не будет вовсе лишним попытаться в эту сторону идти, - при условии что данный orientierung есть вещь продуманная [почти что математически, а хотя бы и логически/диалектически] строго и грамотно.

На этом - всё.

[Ende von "Die fröhliche Wissenschaft".]

Философ, как мы его понимаем, мы, свободные духи, — это человек, обладающий самой широкой [всеобъемлющей] ответственностью, тот, кто несет в себе совесть за всеобщее развитие человечества: этот философ будет использовать религии как средства для воспитания и формирования [для своей работы по выращиванию и выведению ["породы"]], так же, как он будет использовать политические и экономические условия. Отборочное, воспитывающее [селекционное], а значит, одновременно и разрушительное, и созидательное, формирующее влияние, которое может быть оказано с помощью религий, зависит от типа людей, находящихся под их покровительством [чарами] и защитой, и бывает многогранным и разным. Для сильных, независимых, подготовленных и предопределенных к командованию [повелевать], в которых разум и искусство правящей расы воплощаются телесно, религия становится еще одним средством преодоления сопротивлений, чтобы обрести власть: как связь [узел], связывающая правителей и подданных, и которая выдает и передает совесть последних, их сокровенное [скрытое] и внутреннее, что [сущность] с радостью может избежать [уклонялось бы от] подчинения, первым. И если некоторые из таких высоких [благородных] природ, обладая высокой духовностью, склоняются к более отстраненной [уединённой] и созерцательной жизни и сохраняют только самые утонченные способы властвовать (над избранными учениками или [религиозными] братьями), то религия сама может быть использована как средство для создания покоя от шума и труда грубого правления и чистоты перед неизбежной [необходимой] грязью политической работы [политиканства]. Так, например, понимали это брахманы: с помощью религиозной организации они обрели власть назначать королей для народа, в то время как сами они оставались в стороне, чувствуя себя людьми более высокого и сверхкоролевского предназначения. Между тем, религия дает части подчиненных руководство и возможность готовиться к будущему правлению [и повелеванию/приказанию], этим медленно восходящим классам и сословиям, в которых, благодаря удачным брачным обычаям, сила [die Kraft] и стремление [желание, Lust des Willens] воли, воля к самоконтролю [Selbstbeherrschung] всегда растет: — религия предлагает им достаточно стимулов [импульсов] и искушений [соблазнов] идти по пути [чтобы встать на путь] высшей духовности, испытывать чувства великого самоотречения [Selbstüberwindung], молчания [Schweigens] и одиночества [Einsamkeit, FW-285; мысль о вечном возвращении (FW-109, FW-341 в добавление к этому)]: — аскетизм и пуританизм становятся почти необходимыми средствами воспитания и усовершенствования, если раса хочет выйти из своего низкого происхождения и подняться к будущему правлению [Herrschaft]. Наконец, религия дает обычному человеку [простым людям], большинству, созданному [существующему] для служения и общего блага, неоценимую удовлетворенность своим положением и видом [природой], многократный внутренний мир [Frieden des Herzens], облагораживание послушания, счастье и страдания, разделяемые с себе подобными, и нечто вроде преображения и украшения, нечто вроде оправдания всего повседневного [обыденного], всей низости, всей полуживотной бедности их души. Религия и религиозное значение жизни наделяют сиянием [освещают солнечным светом] таких людей, всегда терзаемых [вечно страдающих], и делают их собственное существование более терпимым [делают для них даже вид самих себя сносным], она действует, как эпикурейская философия на страдающих людей более высокого положения, освежающе, утонченно [облагораживая], как бы использующая страдания, и в конце концов освещая их и оправдывая. Возможно, что в христианстве и буддизме нет ничего более достойного уважения [пожалуй, ничто так не почетно], чем их искусство обучать [наставлять] даже самых низких [Niedrigsten] людей через благочестие становиться частью высшего, кажущегося порядка вещей, и таким образом сохранять удовлетворение от реального порядка [помещать себя через благочестие в более высокий видимый порядок вещей и тем самым сохранять внутри себя удовлетворение от реального порядка], в котором они жестоко живут, — и именно эта жестокость и — необходима! [...в рамках которого они живут достаточно тяжело - и именно эта тяжесть необходима! - чтобы удержать себя.]

Женщину считают глубокой. Почему? Потому что у неё никогда не дойдешь до дна. Женщина даже и не мелка.

Предположив, что истина есть женщина... — Если у женщины мужские добродетели, то от нее впору бежать; если же у нее нет мужских добродетелей, то она убежит сама.
[Между женщинами. «Истина? О, вы не знаете истины! Разве она не покушение на все наши pudeurs?..»]

— Затрагивать основную [впасть в ошибку при разрешении] проблему «мужчины и женщины», и отрицать самый глубокий антагонизм, необходимость вечного враждебного напряжения, возможно мечтая о равных правах, одинаковом воспитании, одинаковых требованиях и обязательствах – это типичный признак поверхностного ума, и мыслитель, который на этом опасном месте проявил свою поверхностность — поверхностность инстинкта! — может вообще считаться подозрительным, более того, разгаданным, разоблачённым: вероятно, он окажется слишком «недалёким» для всех основополагающих вопросов жизни, включая будущее, и не сможет углубиться в их суть [не достигнет никакой глубины]. Мужчина [Mann], напротив, обладающий глубиной, как в разуме [Geiste], так и в желаниях [Begierden], включая ту глубину доброжелательности [Wohlwollens], которая способна быть строгой и жёсткой, и которая легко может быть с ней перепутана, может думать о женщине только восточно [nur orientalisch denken]: он должен воспринимать женщину как собственность [Besitz], как закрытое имущество [Eigenthum], как нечто предназначенное для служения [Dienstbarkeit] и завершающееся в нём, — он должен опираться на необъятную разумность [Vernunft] Азии, на её инстинктивное превосходство [Instinkt-Überlegenheit]: как это когда-то делали греки, эти лучшие наследники и ученики Азии, которые, как известно, от Гомера до времён Перикла, с каждым шагом, с каждым развитием культуры [Cultur] и силы [Kraft] становились всё строже по отношению к женщине, короче, восточнее. Как необходимо, как логично, как даже человечно желаемо это было: пусть каждый рассудит [подумает] об этом про себя! —

[End.]

[— — —

— Другая плясовая песнь. —

1.

"В твои глаза взглянул я недавно, о Жизнь: сверкало золото в ночи глаз твоих – и стихло сердце мое перед страстным желанием:
– я видел, как золотой челнок сверкал в темных водах, то исчезая, то появляясь вновь, ныряя, всплывая, манил он к себе, золотой челн-качалка!
На ноги мои, рвущиеся в пляс, бросила ты взгляд – смеющийся, вопросительный, жаркий, пьянящий.
Маленькими ручками своими только дважды тронула ты кастаньеты – и вот уже ноги мои ожили, одурманенные пляской.
Пятки отрывались от земли, пальцы ног словно прислушивались, внемля тебе: ибо слух у танцора – в пальцах ног его!
Я устремился к тебе – и попятилась ты от меня; зашелестели, взлетели, взвились на меня извивы волос твоих!
От тебя и от этих змей отпрянул я: и остановилась ты, полуотвернувшись, и страстное желание сквозило во взгляде твоем.
Лукавыми взорами учишь ты меня кривым путям; на кривых путях научаются коварству ноги мои!
Вблизи я боюсь тебя, издали – обожаю; твое бегство завлекает, твой взыскующий взгляд – останавливает: я страдаю, но чего не выстрадал бы я ради тебя!
Ради тебя, чей холод воспламеняет, чья ненависть обольщает, чье бегство привязывает, чьи насмешки волнуют:
– кто не испытывал ненависти к тебе – сковывающей, опутывающей, соблазняющей, ищущей, обретающей! Кто не любил тебя – невинную, нетерпеливую, взбалмошную грешницу с глазами ребенка!
Куда влечешь ты меня теперь, ты – верх совершенства и неукротимости? И вновь убегаешь – сладостная и неблагодарная ветреница!
В танце стремлюсь я за тобой, по малейшему следу, тобой оставленному. Где ты? Подай же мне руку! Дай хоть один пальчик!
Тут пещеры и заросли: можно заблудиться! Стой! Подожди! Разве не видишь ты, как проносятся совы и летучие мыши?
Ты – сова! Ты – летучая мышь! Хочешь дразнить меня? Где мы? Не у собак ли научилась ты выть и отрывисто лаять?
Как мило скалишь ты на меня свои белые зубки, а злые глаза так и сверкают в тени кудрей!
Вот это танец так танец! Я – охотник, кем же хочешь ты быть: моей собакой или серной?
Вот ты и рядом! Еще быстрее, злая попрыгунья! А теперь вверх! И туда! Увы! Прыгая, упал я сам!
О надменная, смотри, – я лежу и молю о пощаде! Более приятными тропами хотел бы идти я с тобой:
– тропами любви через безмолвие пестрых зарослей! Или там, по берегу озера, в глубинах которого танцуют золотые рыбки!
Ты утомилась? Взгляни на вечернюю зарю; а вон – пасутся овцы; разве не чудесно уснуть под звуки пастушьей свирели?
Ты так устала? Я отнесу тебя туда, обними меня! А если ты чувствуешь жажду, я найду чем напоить тебя, только от этого питья откажутся уста твои!
О эта гибкая, проворная змея, проклятая колдунья! Ускользнула! Где ты? А на лице моем остались два красных пятна от прикосновения рук твоих!
Право, устал я вечно быть пастухом твоим! До сих пор я пел тебе, чародейка, а теперь – ты у меня закричишь!
В такт плетке моей [моих мыслей] будешь ты плясать и кричать! Ведь я не забыл плетку? Нет!"

2.

Так отвечала мне Жизнь, зажимая руками нежные ушки свои: "О Заратустра! Не щелкай так страшно плеткой своей! Ты же знаешь: шум убивает мысли, а ко мне как раз пришли такие нежные мысли!
Мы с тобой оба – вне добра и вне зла, и не творим ни того, ни другого. По ту сторону добра и зла обрели мы остров свой и зеленый луг – мы вдвоем, только я и ты! Поэтому должны мы жить в мире и согласии!
А если мы и не любим друг друга от всего сердца, нужно ли из-за этого сердиться?
Ты же знаешь, что хорошо отношусь я к тебе, а зачастую даже слишком хорошо: и все потому, что ревную тебя к мудрости твоей. Ах, эта мудрость, сумасшедшая старая дура!
Но если мудрость твоя возьмет и покинет тебя, тогда и любовь моя недолго останется с тобой".

Тут Жизнь задумчиво оглянулась вокруг и тихо произнесла: "О Заратустра, ты не слишком-то верен мне!
Ты давно уже любишь меня не так сильно, как говоришь; я знаю, ты собираешься скоро покинуть меня.
Ибо есть старый, тяжелый-тяжелый, гулкий колокол – до самой пещеры твоей доносятся ночью удары его:
– И когда слышишь ты, как он в полночь отбивает часы, ты думаешь между первым и последним – двенадцатым ударом -
– думаешь о том, о Заратустра, что скоро покинешь меня, – я знаю это!"

"Да, – колеблясь, отвечал я, – но ты знаешь также..." – И я сказал ей кое-что на ухо, шепотом, сквозь золотистые пряди ее спутанных, безумных волос.
"Ты знаешь это, о Заратустра? Этого не знает никто".

И смотрели мы друг на друга, и бросали взгляды на зеленый луг; на который опускалась вечерняя прохлада, и рыдали. И в тот раз Жизнь была мне милее, чем когда-либо вся мудрость моя.

Так говорил Заратустра.

3.

Eins!

Oh Mensch! Gieb Acht!

Zwei!

Was spricht die tiefe Mitternacht?

Drei!

„Ich schlief, ich schlief —,

Vier!

„Aus tiefem Traum bin ich erwacht: —

Fünf!

„Die Welt ist tief,

Sechs!

„Und tiefer als der Tag gedacht.

Sieben!

„Tief ist ihr Weh —,

Acht!

„Lust — tiefer noch als Herzeleid:

Neun!

„Weh spricht: Vergeh!

Zehn!

„Doch alle Lust will Ewigkeit —,

Elf!

„— will tiefe, tiefe Ewigkeit!

Zwölf!

— — —]

Каждое повышение типа «человек» было доселе результатом работы аристократического общества — и так будет всегда: общества, которое верит в длинную лестницу рангов и различий между людьми, в необходимость рабства в каком-то смысле. Без пафоса дистанцирования, который возникает из крепко укоренившегося различия сословий, из постоянного взгляда и взгляда сверху правящего класса на подданных и рабочих, из их постоянной тренировки в подчинении и командовании, порабощении и дистанцировании, не могло бы возникнуть и другое, более таинственное, чувство — стремление к всё большему расширению дистанции внутри самой души, к формированию всё более высоких, редких, удалённых, обширных и всеобъемлющих состояний, кратко говоря, к возвышению типа «человек», к постоянному «самопреодолению человека», если выразиться моральной формулой в неморальном смысле. Конечно, не стоит обманываться гуманитарными иллюзиями относительно истории происхождения аристократического общества (то есть той предпосылки возвышения типа «человек»). Истина сурова. Скажем это без утайки, как начиналась каждая высшая культура на Земле! Люди с ещё естественной природой, варвары в самом страшном смысле этого слова, люди-рабовладельцы, ещё обладавшие непокорёнными силами воли и стремлениями к власти [Macht], набрасывались на слабые, более цивилизованные, мирные, возможно, торговые или скотоводческие расы, или на старые, разложившиеся культуры, в которых последняя жизненная сила тускнела в блеске духа и упадка. Высший класс всегда начинался как варварский класс: его перевес заключался не в физической силе, а в душевной — это были более цельные люди (что на каждом уровне также означает «более цельные животные»).

[— — —]

[— "Auf hoher See. [„Jenseits von gut und böse.“ ["Prinz Überfluss."]] Ein Sentenzen-Buch." —]
Если я привязан к морю и ко всему, что связано с морем, и особенно привязан, когда оно с яростью возражает мне:
Если во мне есть это стремление искать, что неизведано, если в моей жажде есть жажда мореплавателя:
Если когда-либо мой восторг восклицал: «Берег исчез — теперь с меня свалилась последняя цепь —
— Безграничное ревёт вокруг меня, вдали блеск, простор и время, ну что ж! Живи, старое сердце!» —
О, как я не мог бы страстно стремиться к вечности и к ["венцу венцов"] кольцу колец ["Ring der Ringe"] — кольцу возвращения?
Я никогда не находил ту женщину, от которой хотел бы детей, разве только ту, которую я люблю: ибо я люблю тебя, о Вечность!
Ибо я люблю тебя, о Вечность!

[— ["Die fröhliche Wissenschaft." ["Das stille Lachen."]] "Zarathustra’s Heilige Gelächter." —]
Если моя добродетель — это добродетель танцора, и я часто обеими ногями нырял в золотисто-изумрудный экстаз:
Если моя злоба — смехотворная злоба, живущая среди розовых сводов и лилиевых изгородей:
— смех же есть место, где вся злоба собирается [всё злое располагается друг возле друга], но священно освобождена [и оправдана] через собственное блаженство: —
И если моё А и О — это то, чтобы вся тяжесть стала лёгкой, каждое тело стало танцором, а каждый дух — птицей: и истинно, это моё А и О! —
О, как я не мог бы страстно стремиться к вечности и к кольцу колец — кольцу возвращения?
Я никогда не находил ту женщину, от которой хотел бы детей, разве только ту, которую я люблю: ибо я люблю тебя, о Вечность!
Ибо я люблю тебя, о Вечность!

[— ["grundsätzliche nihilismus"] "Gott ist todt!" [FW-341 & "Dionysos-Dithyramben."] —]
Если я когда-либо простирал над собой тихие небеса и с собственными крыльями полетел в свои собственные небеса:
Если я игриво плавал в глубоких светлых дальних мирах ["валы световых морей"], и мудрость моей свободы стала мудростью [самосознанием] птицы: —
— а вот что говорит мудрость птицы: «Смотри, нет ни верха, ни низа! Бросайся в небеса, в обратную сторону, ты, лёгкий! Пой! Не говори больше! —
— «Не для тяжёлых ли предназначены все слова? Не обманывают ли все слова тех, кто лёгок! Пой! Не говори больше!» —
О, как я не мог бы страстно стремиться к вечности и к кольцу колец — кольцу возвращения?
Я никогда не находил ту женщину, от которой хотел бы детей, разве только ту, которую я люблю: ибо я люблю тебя, о Вечность!
Ибо я люблю тебя, о Вечность!

[На горизонте бесконечности. — Мы покинули землю и отправились на корабле! Мы оставили мост позади, — более того, мы оторвались от земли! Ну что, кораблик! Осторожно! Рядом с тобой океан, это правда, он не всегда рычит, и порой лежит он, как шёлк и золото, как мечта о доброте. Но наступят часы, когда ты поймёшь, что он бесконечен, и что нет ничего страшнее, чем бесконечность. О, бедная птица, которая чувствовала себя свободной, а теперь врезается в стены своей клетки! Горе тебе, если тебя охватит тоска по земле, как будто там было больше свободы, — а земли-то больше и нет!]

Безумный человек. — Разве вы не слышали о том безумном человеке, который в яркий утренний час зажёг фонарь, побежал на рынок и непрерывно кричал: «Я ищу Бога! Я ищу Бога!» — Там как раз стояли многие, кто не верил в Бога, и это вызвало у них большой смех. «Он что, потерялся?» — сказал один. «Он что, заблудился, как ребёнок?» — спросил другой. «Или он прячется?» — «Боится нас?» — «Он уехал на корабле? эмигрировал?» — кричали и смеялись они. Безумный человек прыгнул прямо к ним и пронизал их взглядом. «Куда ушёл Бог?» — воскликнул он. «Я скажу вам! Мы его убили, — вы и я! Мы все его убийцы! Но как мы это сделали? Как мы смогли выпить море? Кто дал нам губку, чтобы стереть весь горизонт? Что мы сделали, когда оторвали эту Землю от её Солнца? Куда теперь она движется? Куда движемся мы? Прочь от всех Солнц? Не падаем ли мы постоянно? И не движемся ли назад, вбок, вперёд, во все стороны? Существует ли ещё верх и низ? Не блуждаем ли мы, как в бесконечном ничто? Не дует ли в нас пустое пространство? Разве не стало холоднее? Не наступает ли ночь всё больше и больше? Не нужно ли зажигать фонари днём? Мы всё ещё не слышим ничего о шуме могил, в которых Бог похоронен? Мы ещё не ощущаем запаха божественного разложения? — даже боги разлагаются! Бог мёртв! Бог остаётся мёртвым! И мы его убили! Как утешимся мы, убийцы всех убийц? Самое святое и могущественное, что мир когда-либо знал, истекло кровью под нашими ножами, — кто вымоет эту кровь с нас? Какая вода очистит нас? Какие покаяния, какие священные игры нам предстоит придумать? Разве не слишком велико это деяние для нас? Разве не должны мы стать богами, чтобы быть достойными этого? Не было более великого деяния, — и тот, кто родится после нас, по праву принадлежит к более высокой истории, чем вся история до сих пор!» — Тут безумный человек замолчал и снова посмотрел на своих слушателей; они тоже молчали и смотрели на него с недоумением. Наконец он бросил свой фонарь на землю, так что тот разлетелся на части и погас. «Я пришёл слишком рано», — сказал он тогда, — «и ещё не вовремя. Это огромное событие ещё в пути, оно ещё не дошло до ушей людей. Молнии и гром требуют времени, свет звёзд требует времени, деяния требуют времени, даже после того, как они совершены, чтобы быть увиденными и услышанными. Это деяние для них всё ещё дальше, чем самые удалённые звезды, — и всё же они его совершили!» — Говорят, что в тот же день безумный человек проник в несколько церквей и стал петь в них своё Requiem aeternam deo. Когда его выводили и призывали к ответу, он отвечал только одно: «Что же эти церкви теперь, если не усыпальницы и могилы Бога?..»

[Мистические объяснения. — Мистические объяснения якобы касаются глубины [считаются глубокими]; правда в том, что они даже не поверхностны.]

Salve regina misericordie
Vita dulcedo et spes nostra salve.
Ad te clamamus exules filii Eve.
Ad te suspiramus gementes et flentes
in hac lacrimarum valle.
Eya ergo advocata nostra, illos tuos
misericordes oculos ad nos convente
Et ihesum benedictum fructus ventris tui
nobis post hoc exilium ostende.
O clemens, o pia, o dulcis Maria.

Alpha et omega misit de superis
gloriosum solamen miseris,
cum Gabriel a summa gerarchia
paranimphus dicit in armonia:
Ave Virgo Maria.
O clemens, o pia, o dulcis Maria.

O pastores pro Deu surgite,
quid vidistis de Christo dicite.
Reges Tharsis de stella visione
sint testes in apparitione:
Ave Virgo Maria.
O clemens, o pia, o dulcis Maria.

Fons humilis, aquarum puteus,
rosa mundi, splendor sydereus,
amigdalus Aaron fructuosa,
precantibus esto lux gloriosa:
Ave virgo Maria.

[End.]

[— — —]

Опасности для развития философа сегодня действительно так многочисленны, что хочется усомниться, можно ли вообще ожидать, что этот плод еще созреет. Объем и башня наук разрослись до невероятных размеров, и с этим возросла вероятность того, что философ, будучи еще учеником, устанет или где-то застрянет и «специализируется», так что он больше не сможет подняться на свою высоту, то есть обрести широкий взгляд, возвышенный и всеобъемлющий. Или он поднимется слишком поздно, когда его лучшие годы и силы уже прошли; или будет поврежден, груб, извращен, так что его взгляд, его общий взгляд на вещи уже ничего не будет значить. Именно тонкость его интеллектуальной совести может заставить его сомневаться и откладывать, он боится соблазна стать дилетантом, многогранным, вроде тысяченогого жука или многощупальцевого существа, он слишком хорошо понимает, что тот, кто потерял уважение к себе, как познающий, уже не может командовать, не может вести: он должен стать великим актером, философом-Калиостро, искусителем, или, как говорят, «философом-гипнотизером» ["дудочником"; см. также Rattenfänger]. В конце концов, это вопрос вкуса, если только это не вопрос совести. К трудности философа добавляется еще и то, что он требует от себя суждения, «Да» или «Нет», не о науках, а о жизни и ценности жизни — что он с трудом верит, что имеет право или даже обязанность выносить это суждение, и часто, медленно, с сомнением, затихая, должен искать путь к этому праву и этому верованию. На самом деле, толпа долго путала и недооценивала философа, будь то с ученым человеком и идеальным ученым, или с религиозно возвышенным, «немирским», «бесстрастным» энтузиастом, пьяным Богом [Trunkenbold Gottes]; и если сегодня кто-то хвалит кого-то за то, что он «мудро» живет или «как философ», это почти не означает ничего больше, чем «умно и вдали». Мудрость: для толпы это кажется чем-то вроде бегства, способом и искусством хорошо выйти из плохой игры; но настоящий философ — как нам кажется, друзья? — живет «нефилософски» и «немудро», прежде всего неразумно, и ощущает тяжесть и обязанность сто крат попытаться и подвергнуться искушениям жизни: он постоянно рискует, он играет в дурную игру [das schlimme Spiel].....

[— — —]

Не должно быть того [Sein], что не может — не быть...

[Ende von "Der Gott".]

Возможно, при более тонком сравнении, в честь немецкой природы Рихарда Вагнера, можно будет сказать, что он довёл всё до крайности — более смело, сурово, высоко, чем мог бы француз 19-го века, — благодаря тому, что мы, немцы, ещё ближе к варварству, чем французы. Возможно, самое удивительное, что создал Рихард Вагнер, заключается в том, что фигура Зигфрида, этого свободного человека, остаётся навсегда, не только в сегодняшнем контексте, недоступной, непонимаемой, неповторимой для всей поздней латинской расы: он, возможно, оказался слишком свободным, слишком жёстким, слишком жизнерадостным, слишком здоровым, слишком антикатолическим для вкуса старых и иссохших культурных народов. Он мог бы даже считаться грехом против романтизма, этот антиромантический Зигфрид: но Вагнер сполна искупил этот грех в своих старых, мрачных днях, когда, предчувствуя вкус, который впоследствии стал политическим, он с присущей ему религиозной страстью начал проповедовать путь в Рим, если не идти по нему, то хотя бы проповедовать. — Чтобы меня не поняли неправильно, я приведу несколько ярких стихов, которые даже менее тонкие уши смогут понять, что я имею в виду — что я думаю о „последнем Вагнере“ и его музыке „Парсифаля“.
— Это ещё по-немецки? —
Из немецкого сердца [Herzen] исходят эти томные крики?
И немецкое тело породило это саморасчленение [Sich-selbst-Entfleischen]?
По-немецки ли это раздвигание священнических рук,
Это благоухание ладана, эти дразнящие чувственные наслаждения?
И по-немецки ли это заикание, падение, шатание,
Эта неуверенная болтанка [Bimbambaumeln]?
Этот взгляд монахинь, перезвон „Аве“ [Ave-Glocken-Bimmeln],
Это всё лжезачарованное вознесение в небеса [Himmel-Überhimmeln]?
— Это ещё по-немецки?
— Подумайте! Вы ещё стоите у порога: —
Ведь то, что вы слышите [в этих звуках], это Рим [католицизм], — римская вера
без слов!

... Ведь, как гласит пословица Заратустры, одна вещь нужнее другой [Eins ist nothwendiger als das Andre] ...

— И снова Заратустра погрузился в себя, сел на большой камень ["Было" – так зовется камень, который не может сдвинуть она [воля].] и задумался. Вдруг он вскочил:
«Сострадание! Сострадание к высшему человеку [höheren Menschen]!» — вскричал он, и его лицо стало как медь [Erz]. — Ну что ж! Это — было его время [Zeit]!
Моё страдание и мое сострадание — что в этом важного [was liegt daran]! Стремлюсь ли я к счастью [Glücke]? Я стремлюсь к своему делу [Werke]!
Ну что ж! Лев пришёл, мои дети близки, Заратустра созрел, мой час [Stunde] настал: —
Вот оно, моё утро, мой день [Tag] начинается: восходи, восходи, великий Полдень!» — —

Так сказал Заратустра и покинул свою пещеру, пылающий и сильный, как утреннее солнце, что выходит из тёмных гор.

Помощь, о которой молит Бога страдалец, тем скорее и более ему нужна, что его враги уже окружили его и они многочисленны, сильны и чрезвычайно злы: они крайне упорны, как тельцы — буйволы Васанские, тучные, мощные; они грозны, как львы, похищающие добычу и рыкающие над ней, — они в страшной ярости своей громко угрожают праведнику лютой смертью.

Как ни были яростны враги Давида, однако, они не растерзали его; только Христос был жертвой ярости своих врагов, которые с зверским упорством и лютою злобой терзали и, наконец, — умертвили — Его...

[Ende von "Zarathustra".]

>>1005
[Мне будут признательны, если я сжму столь важное и новое понимание в четыре тезиса: я тем облегчаю понимание и вызываю тем самым возражение.
Первое утверждение. Причины, по которым этот мир был назван кажущимся, на самом деле обосновывает его реальность — другой тип реальности абсолютно невозможно доказать.
Второе утверждение. Признаки, которые были даны «истинному бытию» вещей, на самом деле являются признаками не-бытия, ничто — «истинный мир» был построен из противоречия с реальным миром: это, действительно, кажущийся мир, поскольку он всего лишь морально-оптическая иллюзия.
Третье утверждение. Нет смысла фантазировать о каком-то «другом» мире, если только в нас не сильна инстинктивная склонность к клевете, принижению, подозрению против жизни: в последнем случае мы мстим жизни, создавая фантазм «другой» или «лучшей» жизни.
Четвёртое утверждение. Разделять мир на «истинный» и «кажущийся», будь то в духе христианства или, как у Канта (что в конечном итоге есть обманчивое христианство), — это всего лишь suggestion (предложение) декаданса, симптом умирающей жизни… То, что художник ценит «видимость» выше реальности, не является возражением против этого утверждения. Потому что «видимость» здесь означает реальность, но лишь в определённом отборе, усилении, коррекции... Трагический художник не пессимист — он говорит «да» всему сомнительному и ужасному, он дионисичен...

["Метафизическая"] Красота и уродство. — Ничто не является более обусловленным, скажем, ограниченным, чем наше ощущение красоты. Тот, кто захочет думать о ней отдельно от человеческой склонности к человеку [свободным от удовольствия, доставляемого человеку человеком], сразу потеряет почву под ногами. «Красота сама по себе» — это всего лишь слова, даже не понятие. В красоте человек выражает себя как меру совершенства; в избранных случаях он восхищается ею как богом [в избранных случаях он поклоняется в этом себе]. Род не может не сказать себе [себе и только себе] «Да» таким образом. Его первичный [глубинный] инстинкт самосохранения и саморазвития [самораспространения] все еще проявляется в таких сублимациях [проецирует себя даже на такие тонкие материи]. Человек верит, что мир сам по себе переполнен красотой — он забывает себя как ее источник [причину]. Только он одарил мир красотой, ах! но какой человеческой, слишком человеческой красотой... По сути, человек отражается в вещах [смотрится в вещи], он считает красивым все, что возвращает [отражает] ему его собственный образ: суждение «красиво» — это его родовое тщеславие... Скептику же может на ухо прошептать сомнение: действительно ли мир становится красивым, потому что именно человек находит его красивым? Он одухотворил [очеловечил] его: вот и все. Но ничто, абсолютно ничто не гарантирует нам, что именно человек является образцом [моделью] красоты [прекрасного]. Кто знает, как он выглядит в глазах высшего судьи вкуса? Может быть, смело [спорно]? Может быть, забавно? Может быть, немного произвольно [своеобразно]? … «О Дионис, божественный, почему ты тянешь меня за уши?» — спросила Ариадна однажды в одном из тех знаменитых философских разговоров на Наксосе своего любовника-философа. — «Я нахожу какой-то юмор в твоих ушах, Ариадна: почему бы им не быть еще длиннее?»

Ничто не является красивым, только человек красив [ничто не прекрасно, только человек прекрасен [пример: "антропный принцип"]]: на этой наивности основана вся эстетика, это её первая истина. Добавим сразу и её вторую: ничто не является уродливым [безобразным], кроме извращённого [вырождающегося] человека — и этим ограничено [очертим границы] царство эстетического суждения. — Если подсчитать физиологически [поверять физиологией], то всё уродливое [безобразное [также, Za-IV, "Самый безобразный человек"]] ослабляет и огорчает человека. Оно напоминает ему о разложении [гибели], опасности, бессилии; фактически он теряет при этом силу [Kraft]. Эффект [действие] уродливого можно измерить с помощью динамометра. Там, где человек испытывает подавленность, он чувствует близость чего-то «уродливого». Его чувство могущества, его воля к власти, его мужество, его гордость — всё это падает [умаляется] с уродливым, всё это поднимается [возрастает] с красивым... В обоих случаях мы делаем вывод: предпосылки для этого собраны в огромном количестве [в невиданном изобилии] в инстинкте. Уродливое воспринимается как намёк и симптом дегенерации: всё, что хоть отдалённо напоминает вырождение [Degenerescenz], вызывает у нас суждение «уродливое». Каждый признак истощения, тяжести, старости, усталости, любой вид несвободы, как судорога, как паралич, особенно запах, цвет, форма разложения, гниения, и если даже это символ в последней степени растворённости [хотя бы даже в самом разреженном виде символа], — всё это вызывает одинаковую реакцию, оценку «уродливое». Здесь возникает ненависть [Hass]: кого ненавидит человек? Но нет сомнений: он ненавидит упадок своего типа [Niedergang seines Typus]. Он ненавидит это из глубочайшего инстинкта рода; в этой ненависти есть дрожь, осторожность, глубина, дальновидность — это самая глубокая ненависть, какая только есть. В силу нее искусство и глубоко...

Вот что однажды сказал он [Дионис]: «При определённых обстоятельствах я люблю человека — и тут он кивнул [подмигнул] в сторону Ариадны, которая была рядом, — человек для меня — приятное, смелое, изобретательное существо, которому нет равного на Земле, оно находит путь в любых лабиринтах. Я к нему добр: я часто думаю, как бы мне сделать его ещё более сильным, злым и глубоким, чем он есть». — «Сильным, злым и глубоким?» — испугался я. «Да, — сказал он ещё раз, — сильным, злым и глубоким; а также красивым [прекрасным]» — и при этом искривился его хитрый, почти умиротворённый взгляд, как будто он сказал что-то чрезвычайно любезное [и тут бог-искуситель улыбнулся своей халкионической улыбкой, точно он изрек что-то очаровательно учтивое]. Здесь видно: этому божеству не хватает не только стыда — но есть и обоснованные причины полагать, что в некоторых аспектах боги вообще могли бы поучиться у нас, людей. Мы, люди, человечнее...]

>>1006
[Что это значит? Ибо названная ситуация [факт] должна быть прежде истолкована: сама по себе она маячит перед глазами, глупая [глупый] до скончания времен [в Вечности [Ewigkeit]], как всякая "вещь в себе". Каждое животное, а стало быть, и la bete philisophe инстинктивно стремится к оптимуму благоприятных условий, при которых оно может развернуться во всю силу и достичь максимума чувства могущества; каждое животное столь же инстинктивно - и обнаруживая при этом такую тонкость чутья, перед которой "пасует всякий разум", - отшатывается от любого рода беспокойств и препятствий, лежащих или смогших бы лежать на его пути к оптимуму ( - я говорю не о его пути к "счастью", а о его пути к могуществу, к действию, к непомерной активности и в большинстве случаев фактически к несчастью).
Мой ответ - это давно уже разгадано: лицезрея сей [аскетический] идеал, философ улыбается оптимуму условий, потребных для высшей и отважнейшей духовности, - он не отрицает этим "существование", напротив, он утверждает в нем свое существование, и только свое существование, и, возможно, в такой степени, что ему остается рукой подать до [итогового] кощунственного желания: pereat mundus, fiat philosophia, fiat philosophus, fiat!..

Общая [универсальная] формула, лежащая в основе каждой религии и морали, гласит: «Делай то и то, избегай этого и этого — и будешь счастлив! В противном случае…» Каждая мораль, каждая религия есть этот императив — я называю его великой первородной греховностью разума, бессмертной безрассудностью [неразумием]. В моих устах эта формула превращается в свою противоположность — первый пример моей «переоценки всех ценностей»: благополучный [удавшийся] человек, «счастливый», должен совершать определённые поступки и инстинктивно избегать [страшиться] других, он переносит [вносит] порядок, который он представляет собой физиологически, в свои отношения с людьми и вещами [к людям и вещам]. Формула: его добродетель — следствие его счастья… Долгая жизнь, многочисленное потомство — это не награда за добродетель, добродетель же есть сама та замедленность обмена веществ, которая, среди прочего, ведёт к долгой жизни, многочисленному потомству, коротко говоря, к "корнаризму". Церковь и мораль говорят: «Пороки и роскошь губят род людской и народ.» Моя восстановленная разумность [Vernunft] говорит: если народ погибает, физиологически дегенерирует, то отсюда следуют пороки и роскошь (то есть потребность в всё более сильных и частых удовольствиях, как их испытывает каждая иссякшая природа [которая знакома всякой истощённой натуре]). Вот молодой человек, он рано становится бледным и вялым. Его друзья говорят: причина этого - болезнь. Я же говорю: что он заболел, что он не смог противостоять болезни, — это уже следствие обеднённой жизни, наследственной истощённости. Читатель газет говорит: эта партия погибнет из-за такой ошибки. Моя высшая [höhere] политика говорит: партия, которая совершает такие ошибки, в конце концов погибнет — она утратила свою инстинктивную безопасность [с партией, делающей такую ошибку, уже покончено – она лишилась инстинкта самосохранения]. Каждая ошибка в любом смысле — следствие дегенерации инстинкта, дисрегуляции воли: этим почти можно определить плохое [дурное [Schlechte]]. Всё хорошее — это инстинкт, и, следовательно, лёгкость, необходимость, свобода [следовательно, оно легко, необходимо, свободно]. Трудности [затруднения] — это возражения [когда надрываются, то этим опровергают себя]; Бог типически отличается от героя (на моём языке: лёгкие шаги [ноги] — это первое качество [атрибут] божественности).

... Кто, подобно моим читателям, станет на этом месте обдумывать и додумывать сказанное, тот едва ли скоро покончит с этим - вполне достаточное основание для меня самому покончить с этим, предположив, что уже давно стало исподволь ясно, чего я хочу, чего именно я хочу тем опасным лозунгом, который вписан в плоть моей последней книги: "По ту сторону добра и зла"... Это, по меньшей мере, не значит: "по ту сторону хорошего и плохого"....]

>>1007
[NB. "Учение о равенстве!.. Но нет более ядовитого яда, ибо кажется, что здесь идет проповедь самой справедливости, тогда как на самом деле это – конец справедливости… «Равным равное, неравным неравное» – вот что было бы истинной речью справедливости – «и, как отсюда следует, никогда нельзя делать равным неравное»" - вся книга «Странник и его тень» посвящена рассмотрению именно этого вопроса, вопроса "справедливости", - на основаниях диалектической мысли. (Например, "равным равное" и "неравным неравное", - вполне выполняется во многих ситуациях одновременно, когда люди, будучи одного и того же типа, считаются равными по ряду одних свойств, и неравными по ряду других, - в смысле исчисления не однозначных цифр, а векторов, матриц, тензоров и прочих, более близких к видимости способов мышления явления "мир". Однако делать "равным неравное", - это, конечно, ошибка.)]

[Meine Seele,
unersättlich mit ihrer Zunge,
an alle guten und schlimmen Dinge hat sie schon geleckt,
in jede Tiefe tauchte sie hinab.
Aber immer gleich dem Korke,
immer schwimmt sie wieder obenauf,
sie gaukelt wie Öl über braune Meere:
dieser Seele halber heisst man mich den Glücklichen.

Wer sind mir Vater und Mutter?
Ist nicht mir Vater Prinz Überfluss
und Mutter das stille Lachen?
Erzeugte nicht dieser Beiden Ehebund
mich Räthselthier,
mich Lichtunhold,
mich Verschwender aller Weisheit Zarathustra?...

Мы, «познающие», постепенно становимся скептичными [недоверчивыми] ко всем верующим; наше недоверие натренировало [выучило] нас [постепенно] делать противоположные [обратные] выводы по сравнению с теми, что делались раньше: а именно, всякий раз, когда вера сильна и занимает центральное место [где сила веры чересчур выпирает на передний план], мы склонны заключать о слабости доказательности [к известной слабости аргументов], о маловероятности самого веруемого [неправдоподобности самого предмета веры]. Мы также не отрицаем, что вера «освещает» ["делает блаженным", см. Декарт, "естественный свет" (AT 7:38f, CSM 2:26f) - как форсированное (фактически, проявление "der Wille zur Macht", как бы восклик: "enough!") декартово решение проблемы картезианства, вызываемой суждением "cogito, ergo sum" (трактовка Лакана, почерпнутая у Хайдеггера)]: именно поэтому мы отрицаем, что вера что-то доказывает — сильная вера, которая освещает [делает блаженным], является подозрением к тому, во что она верит, она не подтверждает [не обосновывает] «истину», она подтверждает лишь некоторую вероятность [правдоподобие; см. также excess bayes, и квантовоподобные логики ("https://doi.org/10.3389/fnbot.2022.910161" и "https://lnu.se/en/research/research-groups/international-center-for-mathematical-modeling/"); также "quant trading", а также их подход, называемый "multistrategy"; "Правдоподобие, но не достоверность, подобие свободы, но не свобода - вот те два плода, которые делают древо познания столь непохожим на древо жизни."] — обман [иллюзии (и/или delusions, например вера в существование Wahre Welt - вместо die Welt (позитивизм мысли, "идеализм", шарлатанская "софистика" (не имеющая отношения к афинским софистам, например, Сократу) и прочее))]. Как же обстоят дела в этом случае? — Эти отрицатели и отклоняющиеся сегодня [непричастники], эти безусловные [безуклончивые ревнители] в одном, в стремлении к интеллектуальной чистоте [опрятности], эти твердые [чёрствые], строгие, воздержанные, героические духи [умы], которые составляют честь нашего времени, все эти бледные [водянистого цвета] атеисты, антихристы, имморалисты, нигилисты, скептики, эфектики, эксцентричные умники [чахоточники духа] (в каком-то смысле все они таковы), эти последние идеалисты познания, в которых сегодня живет и воплощается интеллектуальная совесть, — они на самом деле считают [мнят] себя как можно более освобожденными от аскетического идеала, эти «свободные, очень свободные духи»: и все же, позвольте мне раскрыть вам то, чего они сами не видят [сами не в силах заприметить] — потому что они слишком близки к себе — этот идеал на самом деле и есть их идеал, они сами его воплощают сегодня, и, возможно, никто другой, они сами являются его наиболее духовным проявлением, его передовой [пробивной] армией и разведчиками, его самым опасным [коварным], утонченным [чувствительнейшим], неуловимым соблазнением [обольщением]: — если я в чем-то являюсь разгадчиком загадок, то это в этом утверждении!… Они все еще далеки от свободных духов: ведь они все еще верят в истину…

Когда христианские крестоносцы столкнулись на Востоке с тем неодолимым орденом ассасинов, этим орденом «свободных духов» [свободных умов] par excellence, в нижних степенях [низших чинах] которого подвизались люди, жившие в послушании, как не достигал этого ни один монашеский орден, они каким-то образом также получили намек на тот символ и слово, которое было оставлено только для высших степеней [чинов], как их тайна [secretum]: «Ничто не истинно, все позволено»… Вот это и была свобода духа [ума], вот именно с этим был порван сам принцип веры в истину… Но встречали ли когда-нибудь европейские, христианские свободные духи [вольнодумцы] этот тезис и его лабиринтные следствия? Знают ли они Минотавра этой пещеры из опыта?… Я в этом сомневаюсь, более того, я знаю это иначе: — ничто не более чуждо этим безусловным [безуклончивым] в одном, этим так называемым «свободным духам», чем свобода и освобождение в этом смысле; они именно так же привязаны, как никто другой [ни в каком отношении они не связаны крепче], они именно в вере в истину тверды и безусловны [их крепость и безуклончивость, как ни у кого другого, покоится именно на вере в истину]. Я знаю все это, может быть, слишком хорошо, изнутри: та почтенная философская воздержанность, к которой такая вера обязывает, тот стоицизм разума [интеллекта], который запрещает себе «Нет» так же строго, как и «Да», то стремление остановиться перед действительным [волю к топтанию на месте], перед factum brutum, тот фатализм „мелких фактов“ ["petits faits"] (ce petit faitalisme, как я его называю), в котором французская наука сейчас ищет своего рода моральное превосходство [тщится снискать себе нынче своего рода моральное преимущество] над немецкой, тот отказ от интерпретации вообще (от насилия, подгонки [подтасовок], сокращения, упущения [пропусков], набивки [чучел], вымысла, фальсификации — и всего, что является сущностью интерпретации), — это в масштабах большего [по большому счету] выражает то же самое, что и аскетизм добродетели, как любое отрицание чувственности (это в сущности лишь одна форма этого отрицания [здесь, в сущности, дан один лишь модус такого отрицания]). Но что вынуждает к этому, так это безусловная воля к истине, вера в сам аскетический идеал, хотя бы и как его бессознательный императив, не обманывайтесь в этом, — это вера в метафизическую ценность, ценность самой истины, как она только в этом идеале гарантирована [засвидетельствована] и удостоверена (она зависит от этого идеала [им держится она и с ним падает]).

[К Ларюэлю и "нефилософии".] Строго рассуждая, нет никакой «беспринципной» [«беспредпосылочной»] науки, мысль о такой невообразима [самая мысль о таковой представляется немыслимой], паралогична: философия, «вера» должна быть уже там, [нужно всегда заведомо иметь в наличии некую философию,] чтобы на ее основе наука обрела [дабы предначертать из нее науке] направление, смысл, пределы, метод, право на существование. (Если кто-то понимает это наоборот [толкует/интерпретирует это в обратном смысле], если, например, кто-то собирается [кому-то взбредёт в голову] поставить философию «на строго научную основу», он тем самым должен перевернуть [поставить на голову] не только философию, но и саму истину: худшее нарушение [норм] приличий, которое может быть по отношению к двум столь почтенным [респектабельным] дамам!..)

... Krank heute vor Zärtlichkeit,
ein Thauwind,
sitzt Zarathustra wartend, wartend auf seinen Bergen, —
im eignen Safte
süss geworden und gekocht,
unterhalb seines Gipfels,
unterhalb seines Eises,
müde und selig,
ein Schaffender an seinem siebenten Tag.

— Still!
Eine Wahrheit wandelt über mir
einer Wolke gleich, —
mit unsichtbaren Blitzen trifft sie mich.
Auf breiten langsamen Treppen
steigt ihr Glück zu mir:
komm, komm, geliebte Wahrheit!]

>>1009
[Wehe dir, Zarathustra!
Du siehst aus, wie Einer,
der Gold verschluckt hat:
man wird dir noch den Bauch aufschlitzen!…

Zu reich bist du,
du Verderber Vieler!
Zu Viele machst du neidisch,
zu Viele machst du arm…
Mir selber wirft dein Licht Schatten —,
es fröstelt mich: geh weg, du Reicher,
geh, Zarathustra, weg aus deiner Sonne!…

Du möchtest schenken, wegschenken deinen Überfluss,
aber du selber bist der Überflüssigste!
Sei klug, du Reicher!
Verschenke dich selber erst, oh Zarathustra!

Zehn Jahre dahin —,
und kein Tropfen erreichte dich?
Kein feuchter Wind? kein Thau der Liebe?
Aber wer sollte dich auch lieben,
du Überreicher?
Dein Glück macht rings trocken,
macht arm an Liebe
— ein regenloses Land…

Niemand dankt dir mehr,
du aber dankst Jedem,
der von dir nimmt:
daran erkenne ich dich,
du Überreicher,
du Ärmster aller Reichen!

Du opferst dich, dich quält dein Reichthum —,
du giebst dich ab,
du schonst dich nicht, du liebst dich nicht:
die grosse Qual zwingt dich allezeit,
die Qual übervoller Scheuern, übervollen Herzens —
aber Niemand dankt dir mehr…

Du musst ärmer werden,
weiser Unweiser!
willst du geliebt sein.
Man liebt nur die Leidenden,
man giebt Liebe nur dem Hungernden:
verschenke dich selber erst, oh Zarathustra!

— Ich bin deine Wahrheit...]