| >> |
№975
"Общий характер мира, напротив, извечно хаотичен, не в смысле недостающей необходимости, а в смысле недостающего порядка, членения, формы, красоты, мудрости и как бы там еще ни назывались все наши эстетические антропоморфизмы. С точки зрения нашего разума промахи суть правила, исключения отнюдь не составляют тайной цели, и все произведение извечно повторяет свой мотив, который никогда не может быть назван мелодией, - да и само слово "промахи" есть уже антропоморфизм с характером упрека. Но как могли бы мы порицать или восхвалять вселенную! Остережемся приписывать ей бессердечность и неразумность либо их противоположности: она не совершенна, не прекрасна, не благородна и не хочет стать ничем из этого, она вовсе не стремится подражать человеку! Ее вовсе не трогают наши эстетические и моральные суждения! Ей чуждо и всякое стремление к самосохранению и вообще всякое стремление; она не ведает также никаких законов. Остережемся утверждать, что в природе существуют законы. Существуют лишь необходимости: здесь нет никого, кто распоряжается, никого, кто повинуется, никого, кто нарушает. Зная, что нет никаких целей, вы знаете также, что нет и никакого случая, ибо только рядом с миром целей слово “случай” вообще имеет смысл. Остережемся говорить, что смерть противопоставлена жизни. Живущее есть лишь род мертвого, и притом весьма редкий род. – Остережемся думать, что мир создает вечно новое. Нет никаких вечно сущих субстанций; материя – такое же заблуждение, как Бог элеатов. Но когда придет конец нашим предосторожностям и попечениям? Когда все эти тени Бога перестанут нас омрачать? Когда обезбожим мы вконец природу? Когда будем вы вправе оприродить человека чистою, наново обретенною, наново освобожденною природою!"
"Так говорят между собой все рыбы, – отвечала [Жизнь], – которые не могут достичь дна; все, что слишком глубоко для них, зовут они бездонным и недостижимым.
Но я лишь изменчива и своенравна, и во всем я женщина, и отнюдь не добродетельна.
И хотя вы, мужчины, называете меня и "глубокой", и "вечной", и "таинственной";
но всегда вы одариваете нас своими собственными добродетелями – эх вы, добродетельные!"
Когда я думал о цели, я также думал о случайности и глупости.
Мои братья, природа глупа: и насколько мы есть природа, настолько мы все глупы. Даже глупость имеет красивое имя: она называется необходимостью. Давайте поможем необходимости!..
Каждая мораль, в отличие от laisser faire, представляет собой кусок тирании против «природы» [»Natur«], а также против «разума» [»Vernunft«]: но это ещё не возражение против неё, разве что кто-то сам решит из какой-либо морали декретировать, что всякая тирания и неразумие запрещены. Существенное и бесценное в каждой морали заключается в том, что она представляет собой долгий принуждённый процесс: чтобы понять стоицизм, Порт-Рояль или пуританство, стоит вспомнить о том принуждении, под которым каждая речь до сих пор достигала силы и свободы – о метрическом принуждении, тирании рифм и ритма. Сколько мучений испытали поэты и ораторы в каждом народе! – некоторые современные писатели прозы не исключение, в чьём ухе живёт неумолимая совесть – «ради глупости», как говорят утилитарные болваны, которые думают, что становятся умными, – «из покорности произвольным законам», как говорят анархисты, которые этим считают себя «свободными», даже «свободомыслящими». Однако удивительный факт состоит в том, что всё, что есть в мире свободы, утончённости, смелости, танца и мастерской уверенности – будь то в мышлении, правлении, речи и убеждении, в искусстве и морали – развивалось лишь благодаря «тирании таких произвольных законов»; и всерьёз, вероятность того, что именно это «природа» и «естественно», а не laisser faire, весьма велика. Каждый художник знает, как далека от чувства «позволения себе» находится его «наиболее естественное» состояние – свободное упорядочивание, создание, распоряжение, формирование в моменты «вдохновения» – и как строго и тонко он подчиняется тысячам законов, которые насмехаются над любыми формулировками через термины, именно из-за их жёсткости и определённости (даже самый твёрдый термин имеет что-то плавающее, многозначное, многослойное). Существенное, «на небе и на земле», как кажется, снова заключается в том, чтобы долго и в одном направлении подчиняться: при этом в конечном итоге всегда появляется нечто, ради чего стоит жить на земле, например, добродетель, искусство, музыка, танец, разум, духовность – нечто просветляющее, утонченное, удивительное и божественное. Долгая несвобода духа, подозрительное принуждение к общению мыслей, дисциплина, которую мыслитель накладывал на себя, чтобы думать в рамках церковной и придворной нормы или в рамках аристотелевских предпосылок, долгий духовный порыв всё объяснять по христианскому образцу и снова и снова открывать и оправдывать христианского Бога в каждом случае – всё это насильственное, произвольное, жёсткое, ужасное, противоразумное оказалось тем средством, с помощью которого европейский дух выработал свою силу, свою безжалостную любознательность и утончённую гибкость: хотя при этом несомненно было уничтожено, задушено и испорчено немало сил и духа (ведь и здесь, как и повсюду, проявляется «природа» во всей своей расточительной и безразличной величественности, которая возмущает, но благородна). Что тысячелетиями европейские мыслители думали лишь для того, чтобы что-то доказать – сегодня, наоборот, любой мыслитель подозрителен, если он «хочет что-то доказать» – что им всегда было ясно, какой результат их самых строгих размышлений должен быть, например, как это было с азиатской астрологией или как это всё ещё бывает с безобидной христианской моральной интерпретацией ближайших личных событий «в честь Бога» и «ради спасения души» – эта тирания, эта произвольность, эта строгая и величественная глупость воспитали дух; рабство, как кажется, в грубом и тонком смысле является необходимым средством для умственного воспитания и формирования. Можно рассматривать каждую мораль с этой точки зрения: «природа» в ней учит ненавидеть laisser faire, чрезмерную свободу, и порождает потребность в ограниченных горизонтах, в ближайших задачах – она учит сужению перспективы, и, в определённом смысле, глупости, как условию жизни и роста. «Ты должен подчиняться кому-то, долго и стойко: иначе ты погибнешь и потеряешь последнее уважение к себе» – вот, как мне кажется, моральный императив природы, который, конечно, не является «категорическим», как того требует старый Кант (поэтому и это «иначе»), и не обращён к отдельному человеку (что ей до отдельного человека!), но скорее к народам, расам, эпохам, сословиям, а прежде всего ко всему животному «человеку» [Tier »Mensch«], – к человеку [an den Menschen].
|