Великое здоровье. — Мы новые, безымянные, плохо понимаемые, преждевременные дети ещё не доказанного будущего — мы нуждаемся в новой цели и, следовательно, в новом средстве, а именно в новом здоровье, более сильном, более хитроумном, более упорном, более смелом, более жизнерадостном, чем все здоровье, что было раньше. Тот, чья душа жаждет этого, кто пережил все возможные ценности и желания и обогнул все берега этого идеального «Средиземного моря», кто хочет знать, как чувствует себя завоеватель и исследователь идеала, а также художник, святой, законодатель, мудрец, учёный, праведник, пророк, божественно-отчуждённый старого стиля: тот, прежде всего, нуждается в одном — в великом здоровье — таком, которое не только имеет, но и постоянно должно приобретаться, потому что оно всегда отдается, отказывается от него!… И вот, после того как мы долгое время так путешествовали, мы, аргонавты идеала, возможно, смелее, чем умнее, и часто терпели крушение и страдали, но, как уже говорилось, были здоровее, чем кто бы то ни было позволил нам, опасно здоровыми, снова и снова здоровыми, — нам кажется, что в награду за это у нас впереди неоткрытая земля, чьи границы никто ещё не обозначил, за пределами всех прежних стран и уголков идеала, мир, настолько переполненный красивым, чуждым, сомнительным, страшным и божественным, что наше любопытство и жажда обладания выходят за пределы возможного — ах, как теперь ничто не может нас удовлетворить! Как мы можем, после таких взглядов и с таким голодом в совести и знании, довольствоваться нынешним человеком? Плохо, но неизбежно, что мы можем лишь с плохо поддерживаемым серьёзным взглядом наблюдать за его наивысшими целями и надеждами, а возможно, даже не наблюдать. Перед нами бежит другой идеал, странное, соблазнительное, опасный идеал, к которому мы никого не хотим призвать, потому что не можем так просто предоставить кому-либо право на него: идеал духа, который наивен, то есть действует невольно и из переполненной силы и мощи, играя со всем, что раньше считалось священным, добрым, неприкосновенным, божественным; для которого высшее, что народ может законно воспринимать как ценность, уже означает опасность, упадок, унижение или, как минимум, отдых, слепоту, временное забвение себя; идеал человечески-сверхчеловеческого благополучия и доброжелательства, который часто будет казаться нечеловечным, например, когда он предстает перед всем прежним земным серьёзным, перед любым видом торжественности в жестах, словах, звуках, взглядах, морали и задачах как их воплощённая, непреднамеренная, пародия — и, несмотря на всё это, возможно, именно с ним начинается великая серьёзность, именно с ним ставится настоящий вопрос, меняется судьба души, сдвигается стрелка, начинается трагедия…

Что есть цель, то необходимо, - "преодолеть". [Критика понятия "цель". "Воля к власти" как "переоценка всех ценностей". [Само это сравнение - как "переоценка".]]

"Субъект" - лишь форма прошедшего "казуса" ("казус Вагнер"). Новосформированный субъект: субъект движимости, а не статичности ("монотонотеизма").

Нет иной формы мысли, кроме как в виде действия, как в виде "эксперимента". Каждая мысль вообще, "в себе", - так же оказывается "казусом" (ничего без опыта - не мыслится).

Честность разума: формы предельно сырые формы. Видение ("созерцание") вещей уже, как "в себе", - это, - эксперимент. (Что видится (параллельно) во время мышления/конципирования того или иного знания? Это бывает важнее, чем основной "момент" ("миг").)

Наслаждение - как движущаяся форма разума. (Не мышление, а наслаждение мышлением. Мыслью охватываются тела проблем ("сексуальное" как аргумент).)

Нет никакой необходимости ломать стены разума. Можно просто через них перелезть. [Вылазки аргонавта.]
["Секс" - как эксперимент по решению проблемы "оптимальный уровень экстаза". Решение как направляющий мотив. Завершение слиянием. Усвоение - знания.]

Нельзя овладеть вещами/проблемами, боясь с ними встречаться. Встреча с видимым (в том числе с тем что внушает ужас) - есть основание для проведения всякого научного эксперимента.

Власть как основание для точки знания ("перспективизм понятий"). [Усталость как возражение против того, чтобы вести эксперимент.]

Дионис - это и бог распятых разумом. Иных здесь, во тьме, и нет.

Содержание эскиза отрицает всякий эквивалент. Лучшее всегда стремится к наиболее подходящему разуму. Оно отвергает даже этикет, - оно хочет своей Самости (слияния, близости, - всё это предполагает вовсе не "добрые манеры", не ханжество, не - Университет).

Нас всегда выдаёт привычка к направленности на ("свет" (Декарт), "день") разум. Слишком многое обнаруживает себя когда этого вмешательства - нет. [Привычка: необходимость стремиться к тому, что предполагает этикет. Жизнь не есть череда приятного, но должно хотя бы предполагать то, что не портит желание найти ответ ("аппетит").]

Детализация (уточнение) письма (его содержания; см. также - Лакан о "письме"), - есть следствие и причина развития разума, содержащегося в нём.

Нет вещи более желательной и достаточной, чем умение принести обет.
"Ты знаешь это, о Заратустра? Этого не знает никто".

"Он не свободен быть лакмусовой бумажкой. Это слишком специфично - выбивать из людей их скрытый предмет, и их скрытые реальности."

Когда отсутствует "свет", "день", "разум" ("свет разума", т.е. Бога): "Дионис".
[То, что вызывает ужас. Напрасно!]

[Дионис: князь Избытка, бог Тьмы, король Природы. (Пан скорее как спутник, как бы в подчинении, будучи богом Луны.)]

Можно установить основной вопрос философии: является ли природа человека принципиальной 'пустой' (tabula rasa; следовательно, нет никакой истины (взято без малейшей капли переносного смысла), как и "истинного пути"), или - нет (в чём тогда заключается природа человека? вопрос, поставленный Фукидидом).
[Если "природа" человека есть "тьма", то что это говорит о нём и о его "природе"?]

Вы хотите жить в «соответствии с природой?» — о, вы, благородные стоики, какая ложь [обман] слов! Представьте себе существо, каким является природа: расточительное без меры, равнодушное без меры, без намерений и забот, без сострадания и справедливости, плодородное и пустое, неопределённое одновременно; представьте себе Индфферентность как силу — как же вы можете жить в соответствии с этой Индифферентностью? Жизнь — разве это не желание быть чем-то иным, чем природа? Разве жизнь не требует оценки, предпочтения, несправедливости, ограничения, стремления к различию? И если ваш императив «жить в соответствии с природой» на самом деле означает «жить в соответствии с жизнью» — как вы можете не жить ею? Зачем делать принципом то, что вы сами есть и должны быть? — На самом деле всё иначе: восхищённо читая канон вашего закона, будто бы в природе, вы хотите совсем другого, вы, странные актёры и самообманщики! Ваше гордое «я» хочет навязать природе, даже природе, вашу мораль, ваш идеал, вы требуете, чтобы она была «природой стоиков» и хотите, чтобы всё существование было таким, каким хотите его вы — гигантским вечным прославлением и обобщением стоицизма! Со всей вашей любовью к истине вы так настойчиво, так упорно, так гипнотически-застрявшим образом заставляете себя видеть природу неправильно, именно стоически, пока уже не сможете видеть её иначе, — и какой-то бездны гордости даёт вам в конце концов безумную надежду, что, раз вы умеете подвергать себя тирании — стоицизм есть самотирания, — то и природа поддастся тирании: разве стоик не является частью природы? Но это старая вечная история: что случилось с стоиками, происходит и сегодня, как только философия начинает верить в себя. Она всегда создаёт мир по своему образу, она не может иначе; философия — это именно этот тиранический импульс, самая духовная воля к власти, к «созданию мира», к causa prima.

— Ни потребности естества моего, ни божественного закона, ни человеческого установления не хочу я видеть в добродетели моей; не хочу и того, чтобы стала она для меня путеводителем на небо, в рай.
Предмет любви моей – земная добродетель: в ней мало мудрости и совсем мало смысла, понятного всем. —
["Земная добродетель."] Для того, чтобы достичь "успеха" или "победы", нужно прежде всего подвергнуть цель, - критике, - и удостовериться что цель есть то, что необходимым образом проистекает из того, что человек "есть" ("кто ты есть"), а не из вышеперечисленного, отринутого "Заратустрой". [Вероятно, под рубрику "божественный закон" попадает также и философия Платона.]
Отсюда: "успех" или "победа" есть следствие следования естественному, а не безъестественному, неестественному или вымышленному, искусственному, - а значит, есть ни "успех", ни "победа" в обыденном смысле этих слов (это не есть и "хорошее положение дел", как это зачастую понимается). Если это есть "истинное положение дел", - при условии, что оно (правда и честность) вообще возможно, - то разве не есть это "положение дел", - "установление божественного закона" (разве "истина" не есть "установление божественного закона"? в чём тогда различие между "естественным" и "божественным", и "земным"?)?
Но это слишком примитивная форма мышления. Ведь если мы ("угол перспективы") можем что-то "божественным" объявить, то это тем самым практически дискредетирует действительную божественность рассматриваемого. И "земное", согласно учению Заратустры, есть то, что не имеет имени (не определяемо). Принимая очевидным (как говорят математики и физики, можно показать), что "естественное" и "земное", - это понятия взаимозаменимые, мы получаем, что "природа", - не определима. И это полностью сходится с мыслью о вечном возвращении (der Ewige Wiederkunft), которая отрицает мысль о вечном повторении (der Ewige Wiederkehr), так как последняя полагается исключительно на возможность определимости (означиваемости, в смысле "мир [die Welt] это текст") реальности, на всякого рода позитивизм. Так как вечное возвращение отрицает эту предсказуемость, то из этого и следует понимание природы как "избыточной", - в силу её неопределённости, в силу невозможности ею овладеть. (Равносильным образом и понимание "Диониса" как "князя Избытка" и "бога Тьмы", понимая "тьму" как то, на чём строит свои умозрения теория Платона, - как невозможность мир, - "схватить" (в грубом, машиностроительном и научном смысле) и "определить", т.е. "овладеть" им, - это же даёт понимание, почему "Дионис" и "царь[/король] Природы".)

Исходя из этого - природа человека действительно есть "тьма" (неопределённость), и это даёт основания тезиса "воля к власти", - по крайней мере, как невозможности овладеть природой или природой человека, иллюзорности оснований идеализма и всего, что из него следует (например, "вечное повторение" как идея предсказуемости мира, некого "difference and repetition", [каббалы-]кибернетики, то есть очередной "божественности"). "Tabula rasa" есть ошибочная идея, - человек не чистый лист, не "белизна" ("белое" есть "признак" "божественности), - а тьма.

[Отсюда, в сжатом смысле: если божественность и есть, то она, - не определима. (Следовательно, любые указания на "бога" не есть правда и действительность (постольку, поскольку подразумевание "божественности" как явления необходимым образом нуждается в понятии "истины" и "реальности" (realite), "действительности").)]

"Воля к власти" есть следствие полной неопределённости мира [до конца, абсолютно, в виде абсолютных истин], - и это поддерживает т.н. "интерпретационный" тезис "исторической методики". "Воля к власти" как принцип "переоценки всех ценностей", - не в силу ошибочности, а в силу неизбежности, что каждый (познания) миг и есть, уже, "в себе", постоянная "переоценка" (в лучшем случае, - "избавление") прошлого в каждый момент времени.
Следовательно, "будущее" задаётся совокупностью "интерпретационных" воздействий и взаимодействий. Оно никогда не может быть или стать (как того хочет наука (Za-IV, "О науке")) "определимым", "предсказуемым". Следовательно, тезисы, исходящие из позиции страха есть по своей риторике (а не "логике", - их "логика" есть по своей сути, в силу вышеозначенных онтологических аргументов, - риторика), - заблуждения. Следовательно, "истина", - это "ложь", т.е. заблуждение.

Это возвращает не к классически-диссидентскому вопросу "что делать", а скорее, к вопросу рода "что теперь"? Понятно, что из таких "истин" не построишь абсолютно "прочного" тезиса. Но в этом нет необходимости (понятие "необходимость" было только что дискредетировано), т.к. именно за счёт "непрочности" тезис становится практически неуязвимым. Только в силу своей не-определимости нельзя разрушить этот тезис, только в силу этого - он действительно, - не уязвим. И это, так же, как это бывает с теориями в математике, - доказывает его фундаментальность (поскольку он соответствует и природе действительности, которая не определима, и не уязвима).
Повторяя начальный вопрос снова, получаем ответ: должно следовать тому, что предлагает конкретная ("твоя") "земная добродетель" (в каждом отдельном случае каждый должен установить её снова и снова, в самостоятельном ознаменовании (как бы она себя ни выразила)). (Эта "добродетель" есть своего рода проформа "Само", непосредственного и целостного.)

Но это всё, - очевидно ("можно показать"). Более сложный вопрос "что теперь" подразумевает следующее: если природа не определима, и страх, - это не достаточная мотивация действия, - то каким образом должна развиваться жизнь? Понимая что "воля к власти" это "интерпретационное воздействие", - можно предположить, что "должно быть только то, что не может не быть", - что действия не должны противоречить естественному (не определённому) развитию сил [Kraft], и их выражению.
Понять, как это выражение формируется, можно следующим способом:
Здесь уже невозможно избежать ответа на вопрос, как стать тем, чем ты являешься. И тем самым я касаюсь шедевра искусства самосохранения — эгоизма [der Selbstsucht]... Предположим, что задача, предназначение, судьба задачи выходят далеко за пределы среднего уровня, так что не существует большей опасности, чем столкнуться с этой задачей лицом к лицу. Стать тем, чем ты являешься, означает, что ты не подозреваешь, что ты собой представляешь. С этой точки зрения даже ошибки жизни имеют свой собственный смысл и ценность, те временные обходные пути и отклонения, задержки, «скромности», серьезность в вопросах, тратящих силы на задачи, выходящие за пределы самой задачи. В этом может выражаться великая мудрость, даже высшая мудрость: когда познание себя ведет к гибели, забывание себя, непонимание себя, уменьшение себя, ограничение себя, усреднение становятся разумом самими собой. С моральной точки зрения: любовь к ближнему, жизнь ради других и ради чего-то другого может быть мерой защиты для сохранения самой жесткой индивидуальности. Это исключительный случай, в котором я, вопреки своему правилу и убеждениям, принимаю сторону «бескорыстных» стремлений: они работают здесь на службу эгоизму [der Selbstsucht], самовоздержанию [der Selbstzucht]. — Нужно сохранять всю поверхность сознания — сознание — это поверхность — чистой от всяких великих императивов. Осторожность даже по отношению к любому великому слову, любой великой позе! Много опасностей, что инстинкт [der Instinkt] слишком рано «понимает» себя... Тем временем растет и растет организующая, призванная к господству «идея» в глубине — она начинает командовать, медленно направляя через обходные пути и отклонения назад, она готовит отдельные качества [Qualitäten] и способности [Tüchtigkeiten], которые однажды окажутся незаменимыми средствами для целого, она поочередно развивает все служебные способности, прежде чем что-либо прозвучит о доминирующей задаче, о «цели», «смысле». — С этой точки зрения моя жизнь просто чудесна. Для задачи переоценки ценностей, возможно, потребовалось больше способностей, чем когда-либо встречалось в одном человеке, прежде всего также противоположности способностей, которые не должны были мешать и разрушать друг друга. Иерархия способностей; дистанция; искусство разделять, не враждуя; не смешивать, не «примирять»; огромная многогранность, которая, тем не менее, является противоположностью хаоса — это было предварительным условием, долгим тайным трудом и мастерством моего инстинкта [meine Instinkts]. Его высшая опека проявилась в той мере, что я ни в каком случае не подозревал, что во мне растет — что все мои способности вдруг, зрелые, в своем последнем совершенстве однажды вырвутся наружу. Мне не приходит в память, что я когда-либо пытался... Нет в моей жизни следов борьбы, я — противоположность героической натуры. Что-то «хотеть», стремиться к чему-то, иметь «цель», «желание» — этого я никогда не знал на опыте. Даже сейчас я смотрю на свое будущее — на огромное будущее! — как на гладкое море: ни одно желание не взволнует его. Я совершенно не хочу, чтобы что-либо изменилось, я не хочу измениться сам. Но так я всегда жил. Я не имел желания. Кто-то, кто может сказать по прошествии сорока четырех лет, что он никогда не стремился ни к почестям, ни к женщинам, ни к деньгам! — Не что бы они мне не нужны были... Так, например, однажды я стал университетским профессором, — я даже не думал об этом, ведь мне было всего лишь 24 года. Так, два года раньше, я стал филологом: в том смысле, что моя первая филологическая работа, мое начало во всех смыслах, была востребована моим учителем Ритшлем для печати в его «Рейнском музее» (Ритшль — говорю это с уважением — единственный гениальный ученый, которого я встретил в своей жизни. Он обладал той приятной испорченностью, которая отличает нас, тюрингов, и с которой даже немец может стать симпатичным: — мы предпочитаем, чтобы найти правду, еще и в обходные пути ходить. Я вовсе не хочу преуменьшать заслуги моего соотечественника, умного Леопольда фон Ранке...)

Это полагает следующее: "amor fati" как принцип понимания мысли о "вечном возвращении", "вечного возвращения" вообще, "многоперспективность" как единственная возможность "совладать" с чем-либо, "воля к власти" как историческая методика и попросту, - "интерпретационизм", - и ни в коем случае не ведущий принцип мышления либо действия (либо "понимания" (интерпретации) действительности), и "самолюбие" ("любовь к Само" (а не к "Я")), - как основание, - самого, - мышления.

[Это закрывает вопрос о всякой "археологичности", - становится ясно, что нет никакой "археологии", тем более "структуры субъекта", - каждый новый "субъект" есть лишь часть Целого, как бы подобие "Диониса", многогранного и зачастую противоречивого, - а не "сложностная" "система", которую якобы можно "собрать" и "разобрать". "Субъект" всегда является тем, что необходимо "преодолеть" (Лакан, "смерть субъекта"; "Wie das Sprichwort Zarathustra’s sagt: Eins ist nothwendiger als das Andre."), и каждый раз, только "избавление" (Za-II, "Об избавлении") и может быть действительной, соответствующей природе, "археологией".]

[(И всё-таки, много слов, - а слова без действий всё равно что стрелы (или "выстрелы"), нарочно пущенные мимо и даже, - вымышленно...)]

[The end.]

[Удалим высшее благо из понятия Бога: оно недостойно Бога. Удалим также высшую мудрость: — это тщеславие философов, которое привело к этому абсурду о Боге как мудрому монстре: он должен быть для них как бы равным. Нет! Бог — высшая сила — этого достаточно! Из неё исходит всё, из неё исходит — «мир!»]
— Последняя воля. —
Умирать, как я его когда-то видел умирающим, —
друга, который молнии и взгляды
божественно метил в мою темную юность.
Непредсказуемо и глубоко,
в бою — танцор,
среди воинов — самый веселый,
среди победителей — самый тяжёлый,
на своей судьбе, стоящей на судьбе,
жесткий, задумчивый, предсказующий —:
дрожа от того, что победил,
ликуя от того, что победив, умер —:
приказывающий, умирая,
— и он приказывал уничтожить…
Умирать, как я его когда-то видел умирающим:
побеждая, уничтожая...

Десять лет прошло —
ни капли не коснулась меня,
ни влажный ветер, ни роса любви —
страна без дождя...
Теперь я прошу свою мудрость,
не быть жадной в этой засухе:
пусть сама река, пусть сама роса
будет дождем для пожелтевшей дикой природы!
Когда-то я велел облакам
уходить с моих гор, —
когда-то я говорил: «больше света, вы, тёмные!»
Сегодня я их зовусь, чтобы они пришли:
сделайте тьму вокруг меня своими выменем!
— Я буду доить вас,
вы коровы высоты!
Молочно-тёплая мудрость, сладкая роса любви
польется по земле.
Уходите, уходите, вы истины,
что глядите мрачно!
Не хочу я на своих горах
видеть ваши недовольные истины.
От улыбки позолоченная
истина подходит ко мне сегодня,
поцелованная солнцем, обжаренная любовью, —
я один сорву зрелую истину с дерева.
Сегодня я протяну руку
к локонам случайности,
достаточно умён, чтобы вести случай
как ребёнка, обмануть его.
Сегодня я хочу быть гостеприимным
к непрошеным,
и даже к судьбе не хочу быть колючим —
Заратустра не ёж.

Моя душа,
неутомимая своим языком,
уже облизывала все хорошие и плохие вещи,
в каждую глубину она погружалась.
Но всегда, как пробка,
она снова всплывает наверх,
она скользит, как масло, по бурым морям:
за эту душу меня зовут Счастливым.

Кто мне отец и мать?
Разве не отец мне — принц Избытка,
а мать — тихий смех?
Не породил ли этот союз двоих
меня, Загадочное Существо, [Räthselthier, "Зверь Загадок"]
меня, Свето-ненавистного, [Lichtunhold, "истребитель света", "чудище света", «дионисийское чудовище»]
меня, Расточителя всей мудрости — Заратустру?

Сегодня болен от нежности,
росой ветра,
Заратустра сидит, ожидая, ожидая на своих горах, —
в своем соку
сладким и сваренным,
под его пиком,
под его льдом,
утомленный и блаженный,
Созидатель на седьмой день.
— Тихо!
Истина идет по мне
как облако, —
с невидимыми молниями она поражает меня.
На широких медленных ступенях
счастье её поднимается ко мне:
приходи, приходи, возлюбленная Истина!
— Тихо!
Это моя Истина!
Из колеблющихся глаз,
из бархатных дрожей
её взгляд поразит меня,
нежный, злой, взгляд девушки…
Она разгадала мою радость,
она разгадала меня — ах! что она задумала? —
Пурпурный дракон притаился
в её взгляде.
— Тихо! Моя Истина говорит! —
Горе тебе, Заратустра!
Ты выглядишь как тот,
кто проглотил золото:
тебе вскроют живот!
Ты слишком богат,
ты губишь многих!
Ты делаешь многих завистливыми,
ты делаешь многих бедными...
Твое светло-сияние бросает тени на меня —
мне холодно: уходи, ты, богатый,
уходи, Заратустра, из своего солнца!
Ты хочешь отдать, отдать свой излишек,
но ты сам — самый избыточный!
Будь умён, ты, богатый!
Сначала отдай себя, о Заратустра!

Десять лет прошло —
и ни капли не коснулась тебя?
Ни влажный ветер? ни роса любви?
Но кто тебя будет любить,
ты, избыток?
Твое счастье вокруг высушивает,
делает бедным на любовь
— страна без дождя...
Никто тебе больше не благодарен,
ты же благодаришь каждого,
кто у тебя что-то берет:
по этому я узнаю тебя,
ты, избыток,
ты беднейший из богатых!
Ты жертвуешь собой, твой богатство мучает тебя —
ты отдаешь себя,
ты не щадишь себя, ты не любишь себя:
великая боль всегда заставляет тебя,
боль переполненных потёртых мест, переполненного сердца —
но никто тебе больше не благодарен...
Ты должен стать беднее,
мудрый немудрый!
если хочешь быть любимым.
Любят только страдающих,
любовь даётся только голодающим:
отдай себя первым, о Заратустра!
— Я есть твоя Истина...

[Если для Ницше «мир» — это не что иное, как «воля к власти — и ничего кроме этого!» (Nachlass 1885, KSA 11, 38[12]), то этот мир также можно описать как «вечное обожествление и разобожествление» (Nachlass 1887, KSA 12, 9[8]). Обожествлению соответствует вечная апофеозная искусность дифирамба (ср. FW 370, KSA 3, стр. 622, и Nachlass 1885/86, KSA 12, 2[114]), которая, будучи искусством, тем не менее остаётся лишь иллюзией. Напротив, «дионисийское счастье» (Nachlass 1885/86, KSA 12, 2[110]) в становлении, изменении и разрушении как «выражение переполненной, будущим наполненной силы» (FW 370, KSA 3, стр. 621) раскрывается лишь «в уничтожении даже самого прекрасного обмана […] достигая своей вершины» (Nachlass 1885/86, KSA 12, 2[110]). Поэтому в выражении «дионисийские дифирамбы» можно увидеть не только «тавтологическое обозначение рода», «в котором Бог идентичен множеству самого себя», но и напряжение, если не продуктивное противоречие, поскольку Бог не может быть окончательно идентифицирован и зафиксирован в какой-либо своей художественной форме. Заратустра, как маска Диониса, должен в конце концов снова даровать себя и снова, — снова и снова, — исчезать. Только так мир становления и мир бытия, обман и истина, Да и Нет, а также бедность и богатство в одном мире вечного возвращения того же самого достигают своей «крайне[й] близости» (Nachlass 1886/87, KSA 12, 7[54]). И, возможно, не случайно, что DD были завершены в тот момент, когда и Ницше, «последний ученик философа Диониса», собирался «даровать» — себя...]

Настоящее «доказательство» или «опровержение» идеи вечного возвращения должно начинаться с этого вопроса о ценности, т.е. нужно показать, является ли вечное возвращение одинакового высшей формулой утверждения, которая вообще может быть достигнута, или нет. Вопрос уверенности или истины, наоборот, является вопросом второго порядка...

[[Если мы понимаем мир, связанный с ним, в восьмом дитирамбе как кульминацию силы, из которой объясняется «ведущее к нему», то можно также понять и «дальнейшее развитие» девятого дитирамба. Ведь с «экономической» точки зрения высшая сила может только уменьшиться и отступить от своей вершины, так что призыв девятого дитирамба к Заратустре — добровольно подарить себя самому себе, а не только что-то другое, то есть полностью передать себя в руки и власть других — что для Ариадны ещё было актом подчинения — и тем самым стать бессильным, представляет собой крайнюю точку развития. Это и есть крайняя самопревозмогание, исходящее из избытка, а также начало нового возможного нахождения себя.
Из трёх атрибутов, традиционно приписываемых Богу — всемогущества, всезнания и высшей доброты — Ницше сохраняет только первый в форме высшего могущества.]]

[— — —]

[... Aber man missversteht grosse Menschen, wenn man sie aus der armseligen Perspektive eines öffentlichen Nutzens ansieht. Dass man keinen Nutzen aus ihnen zu ziehn weiss, das gehört selbst vielleicht zur Grösse...]

Dionysos - Typus des Gesetzgebers.

Прошу прощения, как старый филолог, который не может удержаться от того, чтобы указать на плохие [искусства] интерпретации, но та «закономерность природы», о которой вы, физики, так гордитесь, как будто бы она [«природа»] — существует только благодаря вашему толкованию и плохой «филологии», — это не факт, не «текст», а скорее наивное гуманитарное упрощение и искажение смысла, посредством которых которым вы угождаете демократическим инстинктам современной души! «Повсеместное равенство перед законом — природа не ведет себя иначе [не делает исключений] и не лучше нас»: это милый задний смысл, в котором снова скрывается [пролетарская] враждебность ко всему привилегированному и самовластному, а также второй, более тонкий [и скрытый] атеизм. «Ни бога, ни хозяина [ни господина]» — вот чего хотите и вы: и потому «да здравствует закон природы!» — не так ли? Но, как я сказал, это интерпретация, а не текст. И может появиться кто-то, кто с противоположной целью и искусством интерпретации извлечёт из той же природы и тех же явлений [совершенно иную картину, а] именно жестокое, бесцеремонное и неумолимое осуществление притязаний на власть, — интерпретатор, который продемонстрирует вам, что абсолютная безусловность и неотвратимость «воли к власти» настолько очевидна, что почти каждое слово, даже слово «тирания», в конце концов окажется бесполезным или уже слишком слабым и смягчающей метафорой — слишком человеческим понятием. И тем не менее он закончит тем, что будет утверждать то же самое о мире, что утверждаете и вы, а именно, что у него есть «необходимый» и «рассчитанный» [«предсказуемый»] ход, но не потому, что в нем существуют законы, а потому, что абсолютно отсутствуют законы, и всякая власть в любой момент осуществляет свой последний вывод [следствие, Consequenz, der Wille zur Consequenz, die Furchtlosigkeit vor der Härte und gefährlichen Consequenz]. Пускай [и это] это тоже будет только [лишь] интерпретация — и вы наверняка будете достаточно настойчивы, чтобы возражать? — ну что ж! [was liegt daran!] тем лучше...

—
— Странник, кто ты? Я вижу, как ты идешь своим путем, без насмешки, без любви, с непостижимыми глазами; влажный и печальный, как грузило, которое, не насытившись, вновь поднялось из самой глубины на свет — что он там искал? — с грудью, которая не вздыхает, с губой, скрывающей отвращение, с рукой, которая лишь медленно тянется: кто ты? что ты сделал? Отдохни здесь: это место гостеприимно для всех, — отдохни! И кто бы ты ни был, что тебе нужно сейчас? Что приносит тебе облегчение? Назови это, что я имею, то и предложу тебе! — «Для облегчения? Для облегчения? О, любопытный, что ты говоришь! Но дай мне, я прошу —» Что? Что? скажи это! — «Еще одну маску! Вторую маску!»....
—

— — —

Гениальность сердца, как её имеет тот великий скрытый Бог, Искушающий-Бог и прирожденный Песнопевец[-крысолов]-манипулятор совести, чьё слово умеет спускаться в самые глубины ада каждой души, который не говорит ни слова, не посылает ни взгляда, в котором не скрыта была бы склонность и изгиб искушения, для мастерства которого требуется умение казаться — и не тем, что он есть, а тем, что для тех, кто следует за ним, становится всё более обязательным, всё более необходимым, чтобы приблизиться к нему, чтобы следовать за ним всё глубже и основательнее: — это гениальность сердца, которое заставляет всё громкое и самодовольное умолкать и учит слышать, которое сглаживает суровые души и даёт им вкус нового стремления, — лежать спокойно, как зеркало, чтобы в нём отразился глубокий небесный свет; это гениальность сердца, которая учит неуклюжую и удивлённую руку замедлить движение и хватать утончённее; это гениальность сердца, которая разгадывает скрытые и забытые сокровища, каплю доброты и сладкой духовности под мутным толстым льдом и является указкой для каждого золотого зерна, которое долгое время было похоронено в подземелье среди грязи и песка; это гениальность сердца, от прикосновения которой каждый уходит более богатым, не одарённым и ошеломлённым, не как от чужого блага, которое радует и угнетает, а более богатым самим собой, более новым, чем прежде, открытым, вдохновлённым, словно был лёгким дыханием ветра, словно что-то было разоблачено, раскритиковано, может быть, более неуверенным, более нежным, более хрупким, но полным надежд, ещё не имеющих имени, полным нового стремления и потока, полным нового недовольства и отступления… Но что я делаю, друзья мои? О ком я с вами говорю? Я разве так сильно забылся, что даже не назвал его имени? Разве вы не догадались сами, кто этот сомнительный[/неоднозначный/двусмысленный/…] дух и бог, которому я столь восхищённо и хвалебно поклоняюсь? Как бывает с теми, кто с детства был всегда в пути и в чужих краях, так и мне встречались странные и небезопасные духи, прежде всего тот, о котором я только что говорил, и встречался он снова и снова, не кто иной, как бог Дионис, этот великий двусмысленный и искушающий бог, которому я когда-то в полных секретности и благоговении принес свои первые плоды — как последний, как мне кажется, кто принес ему жертву: ибо я не встретил никого, кто бы понял, что я тогда сделал. Между тем я многое, слишком многое узнал о философии этого бога, и, как я уже сказал, из уст в уста, — я, последний ученик и посвящённый бога Диониса: и, пожалуй, мне пришло время наконец немного поделиться с вами, друзья мои, кое-чем из этой философии? Полушёпотом, как полагается: ведь речь идёт о многом таинственном, новом, чуждой, чудесном, зловещем. Уже то, что Дионис — философ, и что, значит, боги тоже философствуют, кажется мне новостью, которая может вызвать недоумение, особенно среди философов, — среди вас, друзья мои, она вызовет меньше сопротивления, разве только, что она приходит слишком поздно и не в самый подходящий момент: потому что, как мне рассказали, вы сегодня неохотно верите в бога и богов… Может быть, также, что я в своей откровенности зайду дальше, чем вам угодно будет слышать? Конечно, этот бог в таких разговорах шёл намного дальше, гораздо дальше, и всегда на многие шаги был впереди меня… Да, если бы это было позволено, я мог бы приписать ему человеческие почётные титулы, говорить много о его исследовательской и открывательной смелости, о его отважной честности, правдивости и любви к мудрости. Но с этим почётным грузом и пышными титулами такой бог не знал бы, что делать. «Оставь это себе, — сказал бы он, — для тебя и твоих подобных, и для тех, кому это нужно! Я — не имею причин скрывать свою наготу!» — Догадываетесь: у этого божества и философа, вероятно, не хватает стыда? — Вот что он однажды сказал: «При определённых обстоятельствах я люблю человека — и тут он кивнул в сторону Ариадны, которая была рядом, — человек для меня — приятное, смелое, изобретательное существо, которому нет равного на Земле, оно находит путь в любых лабиринтах. Я к нему добр: я часто думаю, как бы мне сделать его ещё более сильным, злым и глубоким, чем он есть». — «Сильным, злым и глубоким?» — испугался я. «Да, — сказал он ещё раз, — сильным, злым и глубоким; и красивым [и прекрасным]» — и при этом искривился его хитрый, почти умиротворённый взгляд, как будто он сказал что-то чрезвычайно любезное [и тут бог-искуситель улыбнулся своей халкионической улыбкой, точно он изрек что-то очаровательно учтивое]. Здесь видно: этому божеству не хватает не только стыда — но есть и обоснованные причины полагать, что в некоторых аспектах боги вообще могли бы поучиться у нас, людей. Мы, люди, — более, — человечны...

— — —

[... Таким вот образом служили тогда боги для того, чтобы до известной степени оправдывать человека и в дурном; они служили причиной зла: они брали на себя в то время не наказание, а - что гораздо благороднее - вину.]

Zarathustra.
Typus des Gesetzgebers.

... Я завершаю тремя вопросами, это, похоже, очевидно. «Здесь на самом деле создаётся идеал или, наоборот, он разрушается?» — так могут спросить меня... Но вы когда-нибудь задавались вопросом, как дорого человечество заплатило за возведение каждого идеала? Сколько реальности было клеветано и искажено, сколько лжи было освящено, сколько совести потревожено, сколько «Бога» было пожертвовано? Чтобы построить святыню, нужно разрушить другую святыню — таков «закон»: покажите мне случай, где он не выполняется! Мы, современные люди, — наследники вековой агонии совести и самоистязания: в этом наша долгосрочная практика, возможно, наше искусство, в любом случае наша утончённость, наше изнеженное восприятие. Человек слишком долго смотрел на свои естественные наклонности «плохим взглядом», что в конечном итоге они сроднились с «плохой совестью». Обратная попытка теоретически возможна — но кто достаточно силён для этого? — а именно слияние всех тех неестественных устремлений, всех тех стремлений к потустороннему, анти-инстинктивному [Instinkt], анти-природному, анти-животному, короче, всех тех прежних идеалов, что являются антижизненными идеалами, идеалами, клевещущими на мир. К кому можно сегодня обратиться с такими надеждами и претензиями? ... И именно добрые люди будут настроены против этого; к ним прибавятся, как ни парадоксально, удобные, примирённые, тщеславные, мечтательные, уставшие... Что глубже оскорбляет, что так основательно разделяет, как то, что мы даём почувствовать, насколько строги и высоки требования, которые мы предъявляем к себе? И снова — как все люди становятся добры, как любезны они с нами, как только мы становимся как все и «сдаем» себя, как все! Для того, чтобы достичь этой цели, потребуются духи другого рода, чем те, что сегодня, вероятно, есть: духи, окрепшие через войны и победы, для которых завоевание, приключения, опасности и даже боль, страдание стали необходимостью; потребуются те, кто привык к резкому высокогорному воздуху, зимним походам, льду и горам в любом смысле, потребуются духи, способные на нечто более возвышенное, на последний, уверенный в себе дерзкий поступок познания, что принадлежит великому здоровью, потребуются, в общем, именно это великое здоровье! ... Но возможно ли оно сегодня? ... Но когда-нибудь, в более сильную эпоху, чем эта гнилая, сомневающаяся современность, придет он — человек, который избавит нас от прежнего идеала, так же как и от того, что из него выросло, от великого отвращения, от воли к Ничто, от нигилизма, человек полуденного удара и великого решения, который вновь освободит волю, вернёт Земле её цель и человеку его надежду, этот Анти-Христ и Анти-Нигилист, этот победитель Бога и Ничто — он должен прийти однажды...

Но что я говорю? Хватит! Хватит! На этом месте мне остаётся лишь одно — молчать: я преступаю то, что доступно только тому, кто моложе, тому, кто более полон «будущим», тому, кто сильнее меня, — только Заратустра может себе это позволить, Заратустра, безбожный...

Заглянул я недавно в твой взгляд [глаза твои], о Жизнь! И мне казалось, что я погружаюсь в бездну [Unergründliche].
Но ты вытащила меня золотым крючком [золотой удочкой]; ты насмешливо засмеялась, когда я назвал тебя бездной.
«Так говорят все рыбы, — сказала ты. — Что они не могут понять, то для них и бездонно.
Но я лишь изменчива и дика [своенравна], и во всем я женщина, а не добродетельная.
Хотя вы и называете меня „глубиной“ [die Tiefe] или „верностью“ [die Treue], „вечной“ [die Ewige] или „загадочной“ [die Geheimnissvolle].
Но вы, мужчины, всегда наделяете нас своими собственными добродетелями — ах, вы, добродетельные!»
Так смеялась она, Невероятная [Unglaubliche; Недоверчивая]; но я никогда не поверю ей и ее смеху [Lachen], когда она плохо говорит о себе.
Когда я однажды говорил с моей дикой мудростью [wilden Weisheit] наедине, она сердито сказала мне: «Ты хочешь [желаешь; willst], ты стремишься, ты любишь, и только поэтому хвалишь жизнь!»
Чуть я не ответил ей зло, и нельзя ответить злее, чем когда ты говоришь мудрости „правду“ [die Wahrheit sagt].
Вот как обстоит дело между нами тремя. В основе своей [от всего сердца] я люблю только жизнь — и, поверьте, больше всего, когда я ее ненавижу!
Что же касается того, что я хорош с мудростью и даже слишком хорош [расположен] — это потому, что она напоминает мне жизнь!
У нее есть свой взгляд, свой смех и даже свой золотой крючок: что я могу сделать, если они так похожи?
И когда однажды Жизнь спросила меня: Кто эта мудрость? — я ответил с усердием: «Ах да! Это мудрость!
Ее жаждут, но не могут насытиться, сквозь вуали смотрят, через сети хватают.
Она красива? Кто знает! Но старейшие карпы все еще попадаются на нее.
Она изменчива и упряма; часто я видел, как она кусала губы и против шерсти расчесывала свои волосы.
Может быть, она злая и ложная, и во всем женская натура [Frauenzimmer]; но когда она говорит плохо о себе, именно тогда она соблазняет больше всего.»
Когда я сказал это жизни, она злобно засмеялась и закрыла глаза. «О ком ты говоришь? — спросила она. — О мне?
И если бы ты был прав, — скажи это мне прямо в лицо! Но теперь говори-ка о своей мудрости!»
Ах, и вот ты снова открыла свое око, о возлюбленная Жизнь! И мне снова показалось, что я погружаюсь в бездну...

Eins!
Oh Mensch! Gieb Acht!
Zwei!
Was spricht die tiefe Mitternacht?
Drei!
„Ich schlief, ich schlief —,
Vier!
„Aus tiefem Traum bin ich erwacht: —
Fünf!
„Die Welt ist tief,
Sechs!
„Und tiefer als der Tag gedacht.
Sieben!
„Tief ist ihr Weh —,
Acht!
„Lust — tiefer noch als Herzeleid:
Neun!
„Weh spricht: Vergeh!
Zehn!
„Doch alle Lust will Ewigkeit —,
Elf!
„— will tiefe, tiefe Ewigkeit!
Zwölf!

— — —

[The end.]

Sapienti sat.

[P.S. "пример применения принципа вечности [вечного возвращения] как принципа структуризации общества, Бытия/Природы, и Жизни (и учёта модуса времени в логике, используя понятие 'вечность' как то, что приходит на замену всему статическому/"монотонотеизму"/"идолам" (сюда включаются изводы Платона (как философии, так и философии религий и сами религии в том числе) и 'аристотелизмы' (при необходимости - и сам Аристотель); сам Платон в ограниченной мере допустим, но как своего рода 'строитель', стремящийся к увековечению, а не изменчивости 'ситуации' и логике событийности)) и ориентирования/orientierung в условиях неопределённости": пока каждый "субъект"/человек/живое-существо (тело, Само; не только люди) не будет в состоянии утвердить Жизнь, сказав "amor fati" как ответ на FW-341 in summa summarum, общество/человечество/Бытие необходимо и достаточно - не может считаться тождественным/равным самому себе (достигшим т.н. "совершенства"), а значит, - не явившим (и не обозначившим технически) истинную природу своего Бытия (согласно максиме "ты должен стать тем кто ты есть", в том числе, - по отношению к "миру"/die-Welt ("мир" существует только "рядом с Богом", - и без Бога - "мира" - в философском смысле - нет (только условно))), и находящимся лишь в стремлении к этой цели, - достижения тождества самому себе (философски истинному), цельности; "вечное возвращение", таким образом, - это "молот" (исторического познания), средство критики любых, экуменических, целей (а также средство обнаружения онтологически корректной природы высказывания посредством применения эксперимента о вечном возвращении к самому себе, т.е. как к источнику высказывания, так и к его реципиенту, так и к посторонним лицам, "свидетелям": что утверждается вечным возвращением, - то "в себе" ценно, что не утверждается, - то следует подвергнуть повторному эксперименту с "молотом", - или критике, иной), и средство философского "психоанализа" (анализа), позволяющего извлечь "на свет" скрытые цели, структуры, понятия и прочие означающие, - как из "мира" (die Welt), так и из "субъекта", - из любого тела (даже не имеющего совокупного физического воплощения, а только набор означающих, десигнаторов, - проще говоря, - существующее как текст*)]

>>955
[... беря во внимание объяснения про "аполлоническое", "дионисическое", и "зодчего": "аполлоническое" это Гераклит (форма дионисического, т.к. это прежде всего опьянение, т.е. "Солнце" принадлежит и природе Диониса (Заратустра сравнивает себя с "великим светилом", а в конце четвёртой книги "свидетелем" (деревом?) сравнивается со светилом; Ницше обозначал: у Гераклита "Аид" - это Дионис)), "дионисическое" (в рамках заданной тематики) в атрибутировании не нуждается (это, как минимум, ранний Ницше, и его первая серьёзная книга, и как максимум, - весь Заратустра), "зодчий" это Платон (афоризм про "тиранов духа" из MA; также форма дионисического, - как опьянение властью (по мнению Ницше, Сократ - это для Платона, - всего лишь семиотика ("персоналия"), как Вагнер был семиотикой для Ницше)), - "дионисическое" для Ницше есть основа всего, и "самая бездонная мысль" есть предельно точное артикулирование этого.]

[Ницше: как развитие логики его отца, развитие логики самого, всего протестантизма, и содержательная критика теологии, - и позитивной (вера), и негативной ("Бог достижим через неверие, апофатически"), - то есть сугубо христианский дискурс, продолжение схоластики; как развитие протестантизма в его самую совершенную форму протестантской же логики: что воля Божья достижима напрямую, без всяких посредников, - воля Бога есть тело, Само, и воля к власти, - а значит, мы должны принять мир как он есть и быть проводниками Божьей воли которая есть воля к власти и ничего кроме этого (и чем лучше мы познаём её существо, её "суть", - тем ближе мы находимся к божественному, тем лучше мы собою воплощаем волю Бога, что и есть смысл и суть всего Божьего "замысла"). Другими словами, это абсолютно-наичистейшая форма развития теологии, - и более того, теология не может иначе, - она не может закончить иначе, чем как самопреодолением, - веры, морали и религии.
Ницше как финальный апофеоз, совершеннейшая форма переоценки всех ценностей, и наилучший способ "[как] быть", с учётом и воли Бога, и даже его несуществования (следуя воли к власти, - вне зависимости от существования Его, мы следуем общему замыслу и воле Его, в любом случае действия). (Следовательно, amor fati есть выражение самой глубокой и сокровенной протестантской необходимости, - принятия воли Бога и служение ему, в силу неизбежности и невозможности противодействия. Разрешение проблемы субъекта и "гефсиманской чаши" в пользу сверхчеловеческого, в пользу "божественности".)
Другими словами, и коротко: Ницше это не "выражение времени", не "выражение настроения и веры его современников" (G. Fornari, "God torn to pieces"), а наиглубочайшая критика христианства с позиций христианского знания, - это развитие этого знания, неизбежное* развитие его. Следовательно: самоотмена Церкви самой себя, - как следствие церковной же логики.]

[— — —]

[NB. Понятие/перевод "воля к власти" следует отменить, оно слишком превратно и уводит в неправильном, не соответствующем оригинальной интенции, направлении ("власти"). Возникает вакуум. Как его заполнить? Как правильно перевести "der Wille zur Macht", или просто "Macht"? ("Macht" это не "Kraft" (сила), и не "Machenschaft"; в отсутствие языка/слова - исчезает и знание?.. не совсем (не для носителей этого знания, - им для него слова не нужны (не нужно "в начале было Слово)).)
Опираясь частично на https://www.pnas.org/doi/10.1073/pnas.2310223120 - "Macht" это - возможность, т.е. эволюционная "сложность" и множественность функций, - возможностей (воз)действия. Тем не менее, в первую очередь "der Wille zur Macht" это принцип "выразить свою силу [Kraft]", который заменяет и преодолевает "принцип самосохранения" Спинозы (разве Богу нужно "самосохранение"? Бог сам и есть "самосохранение", чем бы он ни был, но мочь что-то выразить, явить, - без этого божественность не мыслима). "Macht" - это могущество (Бога), "der Wille zur Macht" - это воля выразить это могущество [Macht] через силу [Kraft], частным случаем которого (выражения) является Жизнь.
Отсюда, "der Wille zur Macht", или часто переводимая "воля к власти", - это не "воля к власти", а скорее "принцип переоценки всех ценностей", "исторический метод", или "воля Само-выражения", его силы [Kraft], - а не стремление к власти. "Der Wille zur Macht" - это не сугубо властолюбское стремление (и даже в главе о "трояком зле" за властолюбием сразу следует "Само-любие"/"себялюбие" и, необходимым образом, - "дарящая добродетель"; т.е. у Ницше понятие "власти"/"могущества" неразрывно с идеей его выражения, а значит, - "дарения" силы [Kraft], не-накопления (Ницше не рисует портрет "Плюшкина Власти" - это стремление, - цель его критики)), а прежде всего любовь к самовыражению силы, то есть - "воля к власти", - это "воля" к могущественности самовыражения (и "переоценке всех ценностей", используя тело/Само как своего рода директив, проводник "Божьего мнения"), а значит, "воля к власти", - это воля к Ничто ("активный нигилизм"), - как основной точке зрения, исходя из которой устанавливаются собственные директивы, "ценности".
Таким образом, правильный перевод словосочетания "der Wille zur Macht" - это не "воля к власти", - а "воля к могуществу".

(Дополнительно, с помощью этого понятия и его выражения, критики христианства и теологии в целом, - устраняются священники (заменители воли Бога), устраняются и философы (в той мере, в которой они играют священническую роль или пытаются собой Бога подменить, - как лжецы, как не знающие и делающие вид что они знают (как Сократ)). Допускаются "философы-аполлонические", "философы-дионисические", "философы-зодчие" и даже другие формы, - постольку, поскольку то, что они собой представляют и что они выражают, - "видимость", - "являет собою реальность еще раз, но в отборе, усилении и корректировке". (Это же относится и к учёным, и к художникам, и к "королям", - словом, к всем людям.)
Это своего рода "предельная" вера и выражение протестантизма: в Церкви больше нет нужды, - она свою (как минимум, эволюционную) цель выполнила. Всё, что идёт в дальнейшем, - является лишь развитием этого (der Wille zur Macht), - и для этого не нужны симулякры божественного, - будь то философы, теологи, "теософы" или другие формы или разновидности Церкви. ("Воля к могуществу" требует предельного самовыражения, - и ей ("воле Бога") следует помочь в этом, а не вставать у неё на пути, - как это делают священники, пытающиеся воле своего же Бога, - воспротивиться.)]

>>959
[NB. "Macht": также, с понятием "могущества" - понятие "мощности" (множеств; это соответствует ницшевской идее о "разнообразии" и тезисе о Алкивиаде и Да Винчи, а также с приведённой статьей о эволюции даже неживых "систем" (увеличения количества функций)).]

>>959
[... "пытающиеся воле своего же Бога, - воспротивиться," - наверное, это самое критичное замечание, ведь если религия построена на ressentiment, - то как иначе? она не может закончить никак, кроме как обратив свой ressentiment на Бога как раз тогда, когда Ему это нужно всего, - наименее. (И если религия построена на вере в Бога как проводница Истины, - то как она может не закончить ressentiment, если Бог требует её самоуничтожения? Может ли религия действительно следовать божественной истине, даже если она болезненна и приносит самой религии, священникам, - уничтожение и страдания, - вот в чём загвоздка, и "камень преткновения", безотносительно истинности идеи о ressentiment (либо патологическому незнанию священников, или макиавеллисткой форме его). (И вот в чём нюанс: дионисический человек способен на это ("Eins ist nothwendiger als das Andre", "Заратустра, идущий к собственной гибели"). Способен ли на это христианин? Вопрос, оставленный без ответа...)]

[NB. Священники/"жрецы"/"теософы"/теологи/(и прочие) в Бога, - не верят, - что бы они ни утверждали об этом...]

– Вы смотрите вверх, когда взыскуете высоты. А я смотрю вниз, ибо я возвысился.
Кто из вас сможет смеяться и в то же время оставаться на высоте?
Кто поднялся на высочайшие горы, тот смеется над всякой трагедией – и на сцене, и в жизни.
Заратустра. "О чтении и писании"

[Ende von "Dionysos".]