Wie das Sprichwort Zarathustra’s sagt: Eins ist nothwendiger als das Andre.

"Дионис" это результат кризиса души ("рока", "судьбы"). Болезненность, страдание и сострадание ("Мое страдание и сострадание мое – что мне до этого! Разве к счастью стремлюсь я? Я стремлюсь к делу своему!") - как частный случай, указывающий на всю, цельную, - и проблему ("Дионис против Распятого"), и "картину" (которая включает в себя и "проблему Ницше"). (Чрезвычайная чувствительность Ницше есть даже своего рода "пререквизит" к "Дионису".)
Ницше указывает прежде всего не на ложность христианской души (Христа, а не Павла или "христианизма"), а на её - направленность, на её конечный "ориентир" (Ничто). Как таковая, сама по себе, христианская душа не может служить эталоном для душ других. "Дионис" есть попытка снятия этого ограничения, попытка уместить все возможные души в одно конципирование "реальности как она есть". Ницше не отрицает Христа ("До бессмыслицы лживо в “вере” видеть примету христианина, хотя бы то была вера в спасение через Христа; христианской может быть только христианская практика, т.е. такая жизнь, какою жил тот, кто умер на кресте... Ещё теперь возможна такая жизнь, для известных людей даже необходима: истинное, первоначальное христианство возможно во все времена. Не верить, но делать, а прежде всего многого не делать, иное бытие...") - "отрицание" (а именно - "преодоление", - включение в концепцию "себя") претворяет "Дионис". Именно в мире "Диониса" Христос обретает своё место в мире, - в чистом виде, незамутнённом, по мнению Ницше, павловскими изысками и не испорченным действием "ressentiment". Однако это уводит от вопроса, поставленного выше...
Что есть "кризис души", и что преодолевает концепция типа не "Заратустры", а - "золотаря", - "Диониса"?

Если, несмотря на это, против меня прогрешали не одним малым или большим проступком, то причиной тому была не “воля”, меньше всего злая воля: скорее я мог бы – я только что указал на это сетовать на добрую волю, внесшую в мою жизнь немалый беспорядок. Мои опыты дают мне право на недоверие вообще к так называемым “бескорыстным” инстинктам, к “любви к ближнему”, всегда готовой сунуться словом и делом. Для меня она сама по себе есть слабость, отдельный случай неспособности сопротивляться раздражениям, - сострадание только у decadents зовется добродетелью. Я упрекаю сострадательных в том, что они легко утрачивают стыдливость, уважение и деликатное чувство дистанции, что от сострадания во мгновение ока разит чернью и оно походит, до возможности смешения, на дурные манеры, - что сострадательные руки могут при случае разрушительно вторгаться в великую судьбу, в уединение после ран, в преимущественное право на тяжелую вину. Преодоление сострадания отношу я к аристократическим добродетелям6 в “Искушении Заратустры” я описал тот случай, когда до него доходит великий крик о помощи, когда сострадание, как последний грех, нисходит на него и хочет его заставить изменить себе. Здесь остаться господином, здесь высоту своей задачи сохранить в чистоте перед более низкими и близорукими побуждениями, действующими в так называемых бескорыстных поступках, в этом и есть испытание, может быть, последнее испытание, которое должен пройти Заратустра, - истинное доказательство его силы…

– О, кто совершил больше безрассудств, чем милосердные; И что причинило больше страданий, чем безумие сострадательных?
Горе любящим, еще не достигшим той высоты, которая выше сострадания их!
Так сказал мне однажды дьявол: "Даже у Бога есть свой ад – это любовь его к людям".
А недавно я слышал от него: "Бог умер, из-за сострадания своего к людям умер он".
Заратустра. "О сострадательных"

«Оставь это для себя, для тебе подобных и для тех, кому еще это нужно! - сказал бы [Дионис]. - У меня же нет никакого основания прикрывать мою наготу!»

"Мое страдание и сострадание мое – что мне до этого! Разве к счастью стремлюсь я? Я стремлюсь к делу своему!" - этими словами даётся центральная формула. Конфликт, заключенный в сфере "Диониса" - является конфликтом и попыткой "преодоления" (интеллигибельным, "насильственным", путём, - путём "правды" и "стрел", путём "Заратустры"-Нимрода) проблемы страдания "в себе", проблемы страдания души: сострадание чужих людей обращает внимание-ориентир созерцания на страдания и умножает его - точно такой же эффект в медицинской сфере терапии называется, - ятрогенией (пример: чрезмерное терапевтическое (правильное) воздействие на подростков делает их сумасшедшими, потому что учит сосредотачиваться на эмоциях, когда как очень часто нет никакой нужды в этом). Это и есть чисто психологическая ("физиологическая", "филологическая"), а не философская, проблема ориентирования "души", проблема "Ариадны", приходящей на помощь к "Дионису" (в ситуации "смерти Бога" - исчез всякий ориентир, и конфликт "страдания и сострадания души" есть, вероятно, самый значительный (он является значительным и для религий буддийской направленности, и для христианской)) .
Конечный конфликт, можно сказать, в этом случае, - был кризис ницшевской души. Стать "великим", или стать "обычным"? Пойти на поводу у "сострадания", - "власть - разделить", - или отказаться от чужого сострадания, и "власть - накопить"? Очевидным остаётся то, что решение, предложенное Ницше ("накопления до избытка"), хоть и имеет место, зачастую и весьма, - но не соответствует условиям сохранения реальности и этого мира (подаваемые как "побочный эффект воли к власти"; слово "реальность" - понимаемое в обыденном смысле). Говоря словами техническими - "сверхчеловек" не совпадает с ницшевской же доктриной - идея "воли к власти" и "вечного возвращения" скорее приветствует, чем отвергает, "христианизм" (потому что христианизм служит т.н. "балансировке" т.н. "квантов власти" в этом мире, что полностью соответсвует картине афоризма "Анти-Дарвин", которая является одной из ключевых в этом смысле). Попытавшись решить проблему в философском, а не реальном, мире, Ницше намеренно "изнасиловал", "преодолел" ключевые точки, - pain points (означенные в цитате из EH выше), - его тела, рассуждения и психики, "души" (а следовательно, - "судьбы"). Итого, чем он и завершил: фантазмом-"Дионисом" (декомпенсацией его интеллектуализмов, интеллектуальной судьбы).
(Решение этих проблем, к сожалению, не лежит в области исключительно философской действительности. Аффекты и эмоции, - это стезя, которую философы презирают и ненавидят, пытаясь её (глубочайшую боль, скорбь, страдание, - своей собственной действительности) "философией" - победить (а не осознать, принять, привнести в этот мир, - чем скорее занимаются психоаналитики). Однако, как было сказано самим Ницше, - решение этих проблем не лежит в этой сфере, сфере [моральной действительности] философии. "Это самообман со стороны философов и моралистов, будто они уже тем выходят из décadence, что объявляют ему войну. Выйти из него – выше их сил: то, что они выбирают как средство, как спасение, само опять-таки является выражением décadence – они меняют его выражение, они не устраняют его самого." Решение этих проблем вообще никому не принадлежит, оно полагается на открытось дискурса. Это требует открытости души. Это требует психологии, "обнажённости", "наготы". Но "нагота", практически "первобытное природное состояние", "дионисическое", - всегда идёт вразрез с "добрыми принципами" (например: ханжество) этого мира. Следовательно?..)

... Есть свободные дерзкие умы, которые хотят скрыть и отрицать, что по сути у них разбитое, неисцелимое сердце – таков случай Гамлета: и тогда само шутовство может служить маской злосчастному, слишком несомненному знанию...

[Философия Ницше зачастую привлекает жестоких, но тупых и интеллектуально не развитых личностей. Это примечательно, как своего рода анахронизм, - именно это действие ницшевской философии, быть может, самое благоприятное из всех. Вынуть на свет всю подоплёку, отвратительную, - чтобы заставить её, - всех остальных, - победить (как это было в случае фашизма), - есть замечательная по своей степени мысль, и как действительность это довольно неплохой способ заставить людей признать правду, если они отрицают её... (Можно даже начать утверждать, - что только это и есть, - "истинная", - философия...)]

Гениальность сердца, как её имеет тот великий скрытый Бог, Искушающий-Бог и прирожденный Песнопевец[-крысолов]-манипулятор совести, чьё слово умеет спускаться в самые глубины ада каждой души, который не говорит ни слова, не посылает ни взгляда, в котором не скрыта была бы склонность и изгиб искушения, для мастерства которого требуется умение казаться — и не тем, что он есть, а тем, что для тех, кто следует за ним, становится всё более обязательным, всё более необходимым, чтобы приблизиться к нему, чтобы следовать за ним всё глубже и основательнее: — это гениальность сердца, которое заставляет всё громкое и самодовольное умолкать и учит слышать, которое сглаживает суровые души и даёт им вкус нового стремления, — лежать спокойно, как зеркало, чтобы в нём отразился глубокий небесный свет; это гениальность сердца, которая учит неуклюжую и удивлённую руку замедлить движение и хватать утончённее; это гениальность сердца, которая разгадывает скрытые и забытые сокровища, каплю доброты и сладкой духовности под мутным толстым льдом и является указкой для каждого золотого зерна, которое долгое время было похоронено в подземелье среди грязи и песка; это гениальность сердца, от прикосновения которой каждый уходит более богатым, не одарённым и ошеломлённым, не как от чужого блага, которое радует и угнетает, а более богатым самим собой, более новым, чем прежде, открытым, вдохновлённым, словно был лёгким дыханием ветра, словно что-то было разоблачено, раскритиковано, может быть, более неуверенным, более нежным, более хрупким, но полным надежд, ещё не имеющих имени, полным нового стремления и потока, полным нового недовольства и отступления… Но что я делаю, друзья мои? О ком я с вами говорю? Я разве так сильно забылся, что даже не назвал его имени? Разве вы не догадались сами, кто этот сомнительный[/неоднозначный/двусмысленный/…] дух и бог, которому я столь восхищённо и хвалебно поклоняюсь? Как бывает с теми, кто с детства был всегда в пути и в чужих краях, так и мне встречались странные и небезопасные духи, прежде всего тот, о котором я только что говорил, и встречался он снова и снова, не кто иной, как бог Дионис, этот великий двусмысленный и искушающий бог, которому я когда-то в полных секретности и благоговении принес свои первые плоды — как последний, как мне кажется, кто принес ему жертву: ибо я не встретил никого, кто бы понял, что я тогда сделал. Между тем я многое, слишком многое узнал о философии этого бога, и, как я уже сказал, из уст в уста, — я, последний ученик и посвящённый бога Диониса: и, пожалуй, мне пришло время наконец немного поделиться с вами, друзья мои, кое-чем из этой философии? Полушёпотом, как полагается: ведь речь идёт о многом таинственном, новом, чуждой, чудесном, зловещем. Уже то, что Дионис — философ, и что, значит, боги тоже философствуют, кажется мне новостью, которая может вызвать недоумение, особенно среди философов, — среди вас, друзья мои, она вызовет меньше сопротивления, разве только, что она приходит слишком поздно и не в самый подходящий момент: потому что, как мне рассказали, вы сегодня неохотно верите в бога и богов… Может быть, также, что я в своей откровенности зайду дальше, чем вам угодно будет слышать? Конечно, этот бог в таких разговорах шёл намного дальше, гораздо дальше, и всегда на многие шаги был впереди меня… Да, если бы это было позволено, я мог бы приписать ему человеческие почётные титулы, говорить много о его исследовательской и открывательной смелости, о его отважной честности, правдивости и любви к мудрости. Но с этим почётным грузом и пышными титулами такой бог не знал бы, что делать. «Оставь это себе, — сказал бы он, — для тебя и твоих подобных, и для тех, кому это нужно! Я — не имею причин скрывать свою наготу!» — Догадываетесь: у этого божества и философа, вероятно, не хватает стыда? — Вот что он однажды сказал: «При определённых обстоятельствах я люблю человека — и тут он кивнул в сторону Ариадны, которая была рядом, — человек для меня — приятное, смелое, изобретательное существо, которому нет равного на Земле, оно находит путь в любых лабиринтах. Я к нему добр: я часто думаю, как бы мне сделать его ещё более сильным, злым и глубоким, чем он есть». — «Сильным, злым и глубоким?» — испугался я. «Да, — сказал он ещё раз, — сильным, злым и глубоким; и красивым [и прекрасным]» — и при этом искривился его хитрый, почти умиротворённый взгляд, как будто он сказал что-то чрезвычайно любезное [и тут бог-искуситель улыбнулся своей халкионической улыбкой, точно он изрек что-то очаровательно учтивое]. Здесь видно: этому божеству не хватает не только стыда — но есть и обоснованные причины полагать, что в некоторых аспектах боги вообще могли бы поучиться у нас, людей. Мы, люди, — более, — человечные...

[...Ты следуешь своему пути величия: то, что до сих пор было для тебя последней опасностью, стало теперь последним убежищем твоим!
Ты следуешь своему пути величия: пусть знание того, что нет больше пути назад, станет лучшим мужеством твоим!
Ты следуешь своему пути величия: здесь никто не смеет красться по следам твоим! Сами стопы твои стирают путь твой, и написано над ним: Невозможность...

Скептик говорит.
Уже полжизни на часах,
Душа сдвигается со стрелкой!
Как долго ей еще впотьмах
Блуждать и биться дрожью мелкой?
Уже полжизни на часах:
И каждый час, как недуг, длинный!
Что ищешь ты? Зачем же? Ах,
Причину этой вот причины!

NB. "Попадать в отчаянные положения, где ты просто не имеешь права на мнимые добродетели, где ты, скорее, как канатный плясун на своём канате: сорвешься с него, устоишь на нем, или пройдешь по нему до конца...": "Фантазм" - не обязательно как лаканианский (но в том числе и в существенной мере, именно этот), а как интеллектуальное следствие*, как результат выводов, "ориентирования" "Ариадной", из которых больше некуда двигаться "иначе". "Нельзя быть иначе, - придётся стать Дионисом." (Это и есть результат философского решения "проблемы души": "Только теперь и появляется впервые великая серьезность, впервые ставится вопросительный знак, поворачивается судьба души, сдвигается стрелка, начинается - трагедия…")]

Итого, фактически и исторически, получается: слишком зачастую получается, что "лучше", - "хотеть Ничто", чем "ничто не хотеть" [в рамках философии вечного возвращения к той же самой действительности в том же самом, а не вне её, то есть, - в рамках исторического познания [/"переоценки всех ценностей], а не вне его (вне его ничего не может быть, - мы не познаём отдельного от действительности)], - но только временно, в конкретных условиях и ситуациях "расстановок силы". Тем не менее, чтобы это сделать, необходимо даже об этом стремлении не подозревать, - следовательно...

... Wie das Sprichwort Zarathustra’s sagt: Eins ist nothwendiger als das Andre.

"Ох как много заняло это времени! и только - зачем? можно было ничего из этого не делать," - сказал ли кто-то это, перед тем как начать всякое "дело" ("Разве к счастью стремлюсь я? Я стремлюсь к делу своему!")? Критика ценности философии всё ещё остаётся предметом рассмотрения философской Истины ("Предположив, что истина есть женщина", "... быть может, истина, - Баубо?").

И чтобы повторить сказанное мною в начале: должно быть только то, что не может - не быть, - и не хотеть этого...

>>871
>должно быть только то, что не может не быть, - и не может, - этого, - не хотеть...

[P.S. Христос, Бог любви и жестокости, — очень умный и *без моральных предрассудков персонаж: именно Бог для европейцев, которые хотят подчинить себе всю землю...]

>>873
[загадка для просвещённого ума: верно ли данное ницшевское утверждение? является ли "Христос" здесь, на деле, - "Дионисом"? или?..]

>>874
[и подсказка - к ней (к загадке)

Духовное преобразование чувственности называется любовью: это великий триумф над христианством. Другой триумф — это наше духовное преображение вражды. Оно заключается в том, чтобы глубоко осознать ценность того, что иметь врагов: короче говоря, чтобы поступать и заключать обратное тому, что мы делали и заключали ранее. Церковь всегда хотела уничтожить своих врагов: мы, аморалисты и антихристы, видим свою выгоду в том, что церковь существует... Даже в политике вражда теперь стала духовной — гораздо более умной, гораздо более обдуманной, гораздо более щадящей. Почти каждая партия понимает свой интерес в том, чтобы противоположная партия не была сильной; то же самое касается большой политики. Новое творение, например, новое царство, нуждается в врагах больше, чем в друзьях: только в контексте противоположности оно чувствует себя необходимым, только в контексте оно становится необходимым... Так же мы относимся и к "внутреннему врагу": здесь тоже мы духовно преобразовали вражду, здесь тоже мы осознали её ценность. Человек только плодотворен, если он богат противоположностями; он остается молодым при условии, что душа не тянется, не желает мира... Нам стало чуждо то, что когда-то было желаемым, — "мир души", христианское желание; ничто не вызывает у нас меньшего зависти, чем моральная корова и жирное счастье хорошей совести. Человек отказался от великой жизни, если отказался от войны... Во многих случаях "мир души" на самом деле всего лишь недоразумение — нечто другое, что не может назвать себя честно. Несколько примеров без обходных путей и предрассудков. "Мир души" может, например, быть мягким излучением богатой животности в моральном (или религиозном) плане. Или начало усталости, первый тень, которую вечер, любой вечер, бросает. Или признак того, что воздух стал влажным, что приходят южные ветры. Или благодарность без знаний за хорошее пищеварение (иногда называемая "любовью к людям"). Или тишина, которая приходит с выздоравливающим, для которого все вещи становятся новыми, и он ждет... Или состояние, которое наступает после сильного удовлетворения нашей господствующей страсти, чувство благополучия от редкой сытости. Или старческая слабость нашей воли, наших желаний, наших пороков. Или лень, поддавшаяся тщеславию, морально нарядиться. Или наступление уверенности, даже страшной уверенности, после долгого напряжения и мучений от неопределенности. Или выражение зрелости и мастерства прямо в действии, творении, усилии, желании, спокойном дыхании, достигнутой "свободе воли"... Сумерки идолов: кто знает? Может быть, это тоже всего лишь некая форма "мира души"...]

>>875
>аморалисты
некорректный перевод, должно быть одно из следующих
>гиперборейцы
>имморалисты
>свободные духи

>>875
>Почти каждая партия понимает свой интерес в том, чтобы противоположная партия не была сильной; то же самое касается большой политики.
аналогично >>876 - здесь - ошибка (и не согласуется с предыдущими ей предложениями), должно быть
>Почти каждая партия видит интерес своего самосохранения в том, чтобы враждебная партия не обессилела; то же самое можно сказать и о большой политике.

>ты.jpg

Опустошённый, плачь: пустынь не прячь!
Пустыня душит. Скрежет камня. Смерть-Палач
недобрым взглядом златобуро жжёт,
вся жизнь его в жеваньи, он жуёт…
Запомни, ты, кого услада выжгла, втвердь:
ты — камень, ты — пустыня, ты сам — смерть...

Природа, если оценивать ее артистически, вовсе не модель. Она преувеличивает, она искажает, она оставляет пробелы. Природа – это случай. Работа «с натуры» кажется мне дурным признаком: она выдает подчиненность, слабость, фатализм, – это падение ниц перед petits faits недостойно цельного художника. Видеть то, что есть, присуще людям совсем иного рода, – антиартистическим, людям факта. Надо знать, кто ты такой...
Существенным в опьянении является чувство возрастания сил и их избытка. Это чувство мы изливаем на вещи, мы принуждаем их брать от нас, мы насилуем их, – это явление называют идеализированием. Освободимся же тут от предрассудка: идеализирование не состоит, как обыкновенно думают, в сбрасывании со счетов или исключении незначительного, побочного. Скорее решающим является чудовищное выпячивание главных черт, так что другие при этом исчезают. В этом состоянии обогащаешь все из своего собственного избытка: все, что видишь, чего хочешь, представляется нам вздувшимся, сгущенным, могучим, перегруженным силой. Человек в этом состоянии преображает вещи до тех пор, пока они не начнут отражать его мощь, – пока они не станут отражениями его совершенства. Эта обязанность превращать в совершенное есть искусство. Даже все то, чем он не является, становится для него несмотря на это чистым наслаждением; в искусстве человек наслаждается собою, как совершенством.

Что сообщает о себе трагический художник? Не демонстрирует ли он именно состояние бесстрашия перед страшным и сомнительным? – Само это состояние является в высшей степени желанным; кто знает его, тот знает ему цену и чтит его. Он сообщает это состояние другим, он должен его сообщать, при условии, что он художник, гений сообщничества. Мужество и свобода чувства перед лицом мощного врага, великого бедствия, проблемы, вызывающей ужас, – вот то победоносное состояние, которое избирает трагический художник, которое он прославляет. Перед лицом трагедии воинственное в нашей душе празднует свои сатурналии; кто привык к страданию, кто ищет страдания, героический человек платит трагедией за свое существование, – ему одному дает трагический поэт отведать напитка этой сладчайшей жестокости...

["Кто не умеет благословлять, должен учиться проклинать!" – это светлое наставление упало мне с ясного неба, эта звезда сияет мне даже в темные ночи на небосклоне моем.
Но сам я – благословляющий и утверждающий, только бы ты было надо мной, чистое, светлое небо, бездна света! Тогда во все бездны понесу я святое утверждение мое.
Я стал благословляющим и утверждающим: для того я сделался борцом и так долго боролся, чтобы освободить когда-нибудь руки для благословения.
И вот благословение мое – быть над каждой вещью ее собственным небом, ее круглой крышей, ее лазурным колоколом и ее вечным покоем; блажен, кто так благословляет!
Ибо все вещи крещены в источнике вечности и по ту сторону добра и зла; а добро и зло суть только бегущие тени, влажная печаль, ползущие облака.
Поистине, это благословение, а не хула, когда учу я: "Над всеми вещами высится небо-случайность, небо-невинность, небо-непредсказуемость, небо-веселье".
"Случайность" – это самая древняя аристократия мира, я возвратил ее всем вещам, я освободил их от подчинения цели.
Эту свободу и безоблачность неба поставил я подобно лазурному колоколу над всеми вещами, когда учил, что ни над ними, ни через них не проявляет себя никакая "вечная воля".
Это дерзкое веселье и безумие поставил я на месте той воли, когда учил: "Одно невозможно во всех вещах – разумность!".
Хотя немного разума – семена мудрости – рассеяны от звезды до звезды, эта закваска примешана ко всем вещам: ради безумия примешана к вещам мудрость!
Немного мудрости – это уже возможно; но вот какую блаженную уверенность находил я во всех вещах: они предпочитают танцевать на ногах случая!
О чистое и высокое небо надо мной! В том для меня отныне чистота твоя, что нет более вечного паука-разума и паутины его:
что ты – место для танцев божественных случайностей, что ты – стол богов, на который божественные игроки бросают игральные кости.
Но ты краснеешь? Разве сказал я то, чего не следовало? Или, желая благословить, произнес хулу?
Или стыд – быть вдвоем – заставил тебя покраснеть? Ты велишь мне замолчать и удалиться, ибо вот – приближается день?
Мир – глубок, и он глубже, чем когда-либо думалось дню. Не все дерзает говорить перед лицом дня. Но день приближается, и мы должны расстаться!
О небо надо мной, стыдливое, пылающее! О счастье мое перед восходом солнца! День приближается, пора нам расстаться!

Так говорил Заратустра.]

([P.S. Проблема "души", - это бессознательное её, а именно, - сознание, осознание, "со-знание" (быть может, между разными "инстинктами" ("воля против воли", "воля к власти"); прощу прощения за этот аллегорический "этимологизм"), - и ("структуры", "строения") "субъекта", и, - "души". Соответственно: и "кризис многих душ" (предполагая что «душа как общественный строй инстинктов и аффектов» и "тело есть только общественный строй многих душ"), - "Мораль и физиология". (NB: Ариадна протестует против таких "истин".)])

>>882
([...и снова кривой перевод кусает меня за ногу, и это при том, что я об этом уже предупреждал.
„Seele als Subjekts-Vielheit“ und „Seele als Gesellschaftsbau der Triebe und Affekte“ - "Gesellschaftsbau" также переводимо как "социальная структура", когда как "Trieb" это очевидно, понятие, на которое опирался Фрейд как на фундаментальное и даже несколько непереводимое (Affekt скорее относящееся к Юнгу, чем к фрейдизмам; как бы конфликт психоаналитиков, но при желании - вполне, теоретически, - разрешимо (связуемо, "Как раз в вещах, наиболее схожих друг с другом, красивее всего лжет видимость сходства; ибо самую малую пропасть труднее всего преодолеть.")).
(Это всё - к вопросам для тех кому интересны только отдельные детали, а не, в совокупности, суть (будто бы опровержение деталей опровергает всю идею? конечно, нет - философия это не мат. логика, опровержение под-высказывания не делает теорию не валидной, и даже в математике и (в особенности) физике, - это правило валидности, крайне часто и даже применительно к крупным, важным теориям, - не выполнимо), вроде "структуры субъективности" и/или "археологии субъекта" (существенная ирония этих " здесь в том, что "открывающий структуру субъективности" это тот, кто сходится клином с психологией, нейропсихоанализом, психоанализом и прочим, - вдобавок, ещё и в том смысле что "что они выбирают как средство, как спасение, само опять-таки является выражением décadence – они меняют его выражение, они не устраняют его самого", - философский ("полукрот, полукарлик") анализ вряд ли является этой-то проблемы - разрешением, - доступ к центральному смыслу уж если и может быть частично получен, то скорее в нефилософском (не-академическом) направлении)), - в общем, кому интересно только то, что относится к его действительности.)])

will to return
will to live / will of life / will to power
distributions of power
maximizations of it
eternal return
are they compatible?
the central point
anti-darwin
- the argument is done unseemly, but - correctly. Anti-Darwin directly contradicts Zarathutra's (one of Nietzsche's "highest forms above all of the humanity") own wantings ("mochte"). The lion ("Ich will!") is a different phase, so it does not contradict the start of Zarathustra.
The central question here - is - how can we help an "Ubermensch" to appear? To thrive? Since it has a resolution of all contradications inside it.

If we look at Anti-Christ we will already see the "moderation", "sophrosyne", "temperance", - not as a virtue, but as an ability, as a quality, - included in the theorizing of "der Ubermensch". The notion of an absolute "Ubermensch", as an extreme, is already excluded. Hence the eternal return as an extreme is excluded, too, this is a consequence of "Lenzer Heide" note. This all fits in the total picture of Nietzsche's thought.
Continuing this, we can understand "eternal return" as a thought of not an eternal recurrence, but as a heuristical device of filtering improper activities, improper actions, states of consciousness, states of mind, of body, etc, - filtering incorrect exertions of "will to power". Since "will to power" goes right after the notion of "The Giving Virtue" (which goes after the idea of "der Ubermensch"), this means the "Eternal Return" is the idea that subsumes all previous ones, and - orients - the thinking in the right direction, that allows for described phenomenas to even happen (as described in the starts of "The Anti-Christ"). "The Anti-Christ", per se, seems to be a very careful and conceptualized re-thinking of the "Lenzer Heide", to the point it becomes hard to see the preceding thoughts in it. But, per se, it is not the "Antichrist" people usually see or understand, - it is a philosophical opposition to the philosophy and ideas of Christianity, which has subsumed Plato's thought. In this, it fights both Christian and Platonic thought, on a highest levels of spirituality.

And the "eternal return", the "anti-christian thought", comes most forcefully as an idea of the will to power, of the return of the same. Since the same returns eternally (anew, not as "previous life", as in buddhism), it is not wise to pursue christian narrative, since it distorts the picture of things, the vision of the real, of the same that returns eternally it only selects the things it wants and tries to suppress the rest (the "evil", which doesn't even know if it's "evil", like a rock doesn't have a good or evil nature per se). This is the conundrum: either accept every little thing of that that "is", or deny it. In the first case, we must accept the idea of it returning eternally, - even if that is not the case, it is a necessary heuristic, - in the second case, - we build Platonism and Christianity (or other forms of platonic thinking, like buddhism), anew (hence - nihilism, as in teaching that is "reality denying"). In this point very crucial we have to make a choice either between being, at our very core, christian (or secular, "christian"), or "nietzschean", the ones who take up the - teaching (not "philosophy"), - of eternal return (not recurrence, not "wiederkehr", but "wiederkunft").

The rest follows from this. Having accepted the teaching of eternal return, we see that the highest points of humanity are structured in a certain, not very well oriented, way, - some of those do look like an outliers, that don't follow the central thought. The aphorism from "Ecce Homo" that starts with "At this point I can no longer evade a direct answer to the question, how one becomes what one is..." is a perfect description of this whole process, of how the "eternal return" even works as a thought on a level of not only individual, but on the level of structure that is less than just a body, just an individiual. In this it captures it also at the grand total of things. The "Christianity", as it was said in TI, "Morality as the Enemy of Nature", is just an outlier that in the end leads to the central question of the thought - if the life is as christians describe it, how come the immoralists even came to pass? What if the immoralists are the true depiction of all humanity and the reality par excellence? Not the christians? What if the christians were just an experiment, an outlier of so-called "divine wisdom", which is not divine, even (no divine being in sight)? Most importantly, why it is always the fact that holy texts do not correspond or make coherent narrative when taken up against rigorous scientific, psychological and philosophical scrutiny? (The answer Nietzsche puts is: "But we ourselves, we immoralists, are the reply to this question.")

This means the structures that were are in fact, less than sound and are in direct subordination, not in command, of Nature and Life, which are both one alike and are will to power (at least, as a historical methodology, as a will to non-monotonotheism), meaning the so-called Reason is just a form of Chance and is in subordination of Chance, which is in itself breaks the total grand historical narrative that was always structured in, at least, either christian or, more importantly, platonic or aristotelian thought. Accidental is much more imporant than substantial, and even this is not enough as a "replacement" of a narrative, because even this, as Nietzsche pointed out in case of Heraclitus, obscures the idea of the thought (of eternal return, making it a thought of eternal recurrence instead): the central point of the narrative is absolutely cannot be taught into a principle or conclusion, for the Nature to be it must always be able to - speak, or even, - sing, - itself without any prohibitions. This is what does shift from Apollonian (Heraclitus) to Dionysian (Nietzsche) thought means, - the "eternal recurrence" becomes the "eternal return of the same".

>>884
What does it say about ourselves? Certainly we do not want to know the parts which are repressed (not "suppressed", which is a different term). This is clear, as Freud has shown it. Yet, the Nietzschean thought is may be an only thing that makes one confront with this scenario of every little thing and want and, - exertion of power, - returning eternally, making the organism, on a fundamental, deepest level, unable to flee the fact of its own existence. This is the effect that it tries to achieve, and the result of it is not a literal destruction of humanity, but a philosophical exegesis, "genealogy" of one's own spirit, of the "soul". Having done this "genealogy", one can achieve a better understanding of this own humanity, and with exactly this the so-called "weak and misshapen" do perish, albeit not in a crude sense that is usually understood by the readers, - it is a higher level where this so-called "battle", or "war" takes place, where Nietzsche (as, may be, a "Nikolaus") does his war in a very peaceful way and even without spilling any blood. (The last part is, maybe, the most important one.)

This field of "eternal", "the font of eternity", the field of the "ideal" (as Plato coined it), is the living place of thoughts that structure the very human reality that it is. Having ventured there, "Zarathustra" finds out that the things are, in fact, not as they were: the God is dead, the people are misshapen, the weak command the strong, etc. the whole of Zarathustra. Be it a depiction of true nature of things or not, be it only a timely leisure and a narrative, - it does show the philosophical state of reality: the things are already not as they were, and the ones who do not see things as it is, as eternally returning, - do not correspond to the real even in the slightest sense of it, however much Aristotle wanted to achieve it with his "syllogisms".

This points out to the "exit" (out of the man-made "labyrinth" which is the Christianity), and this explains how to deal with it, even pictures the whole look of it, the wanderings of "Zarathustra". As to be glad to found out, the Zarathustra show to the unnamed eyewitness every feat he can find out to resolve this conundrum. In the end, he almost does not spill any blood ("killing", maybe, a few "lambs", which is, as always, philosophical and symbolic sense, not literal one), and even the "highest people" his lion does not harm, but chases away back into the "cave", which is a cave only for a rest, or for the ("moral") animal that is very much, - sick. (Maybe that is the point, - that is where the "sick" should be, all the way down until they become healthy and be strong to venture out on their own, without any of help of Zarathustra's, - and this is actually the very point of the whole scenario of "Zarathustra", - to be, on its own, on our own, without God, without any moral compasses, but only with the best of our - abilities (and not - virtues, not moral animals, that were so much loved by the holy hermit in the start of the Zarathustra). (Taken to the "extreme", to the "end", this gives us a conception of not Zarathustra but Dionysos.))

—I cannot, at this place, avoid a sigh. There are days when I am visited by a feeling blacker than the blackest melancholy—contempt of man. Let me leave no doubt as to what I despise, whom I despise: it is the man of today, the man with whom I am unhappily contemporaneous. The man of today—I am suffocated by his foul breath!... Toward the past, like all who understand, I am full of tolerance, which is to say, generous self-control: with gloomy caution I pass through whole millenniums of this madhouse of a world, call it “Christianity,” “Christian faith” or the “Christian church,” as you will—I take care not to hold mankind responsible for its lunacies. But my feeling changes and breaks out irresistibly the moment I enter modern times, our times. Our age knows better.... What was formerly merely sickly now becomes indecent—it is indecent to be a Christian today. And here my disgust begins.—I look about me: not a word survives of what was once called “truth”; we can no longer bear to hear a priest pronounce the word. Even a man who makes the most modest pretensions to integrity must know that a theologian, a priest, a pope of today not only errs when he speaks, but actually lies—and that he no longer escapes blame for his lie through “innocence” or “ignorance.” The priest knows, as every one knows, that there is no longer any “God,” or any “sinner,” or any “Saviour”—that “free will” and the “moral order of the world” are lies—: serious reflection, the profound self-conquest of the spirit, allow no man to pretend that he does not know it.... All the ideas of the church are now recognized for what they are—as the worst counterfeits in existence, invented to debase nature and all natural values; the priest himself is seen as he actually is—as the most dangerous form of parasite, as the venomous spider of creation.... We know, our conscience now knows—just what the real value of all those sinister inventions of priest and church has been and what ends they have served, with their debasement of humanity to a state of self-pollution, the very sight of which excites loathing,—the concepts “the other world,” “the last judgment,” “the immortality of the soul,” the “soul” itself: they are all merely so many instruments of torture, systems of cruelty, whereby the priest becomes master and remains master.... Every one knows this, but nevertheless things remain as before. What has become of the last trace of decent feeling, of self-respect, when our statesmen, otherwise an unconventional class of men and thoroughly anti-Christian in their acts, now call themselves Christians and go to the communion-table?... A prince at the head of his armies, magnificent as the expression of the egoism and arrogance of his people—and yet acknowledging, without any shame, that he is a Christian!... Whom, then, does Christianity deny? what does it call “the world”? To be a soldier, to be a judge, to be a patriot; to defend one’s self; to be careful of one’s honour; to desire one’s own advantage; to be proud ... every act of everyday, every instinct, every valuation that shows itself in a deed, is now anti-Christian: what a monster of falsehood the modern man must be to call himself nevertheless, and without shame, a Christian!—

With this it follows: what does not deny it, will never look up to the eternal thought. The will to power, taken as "last idol", does not hold any "sense", - it doesn't have to. There is no "sense", in the sense that "sense" is just an exertion of power, an "interpretation" of it. Consequently, there is no "idols", per se. To have an idol in a world that is chaotic, equally ("chaotic" as not in a bad, christian way, but in a good, hellenistic, way), is just a mistake, a corruption of orientation of thinking itself. To be an Odysseus before things like these, before idols, is the only correct way to actually philosophise it. To not be swayed into a swine, - is the correct form of orientation among the open sea.
This makes "us" deny it, - what if the Christian is the only proper thought? What if Nietzsche is the "misshapen" one? But how does it seems? Why did not any Christian achieved anything that science, - the very embodiment of will to power, - did achieve (which perhaps on its own and without any christian intervention could've been even more powerful)? Why does the argument of "will to power" works so differently, so efficiently? (Even Leibniz falls to this, - his "monads" do not hold up to any scrutiny.)

The "reason" ("explanation", interpretation, of a fact, that "exists in all eternity", i.e. in history), I think, is that only power matters, for the survival of the species is dependent on its embodiment in an one "scenario", one single person, a "narrative", - to exist. The "Ubermensch" is much more vital than any of the "matters of science", since he, as an entity, is the one who holds the final proof of all that is very possible, powerful and does, - in fact, - exists, as a whole, as a reality it is. The "Ubermensch" is in its actuality is an embodiment of the highest point of not humanity, but the reality per se.

And with this the leap out of "very human" lens does happen, since it shows why the "Ubermensch" is so undesirable. Being a kind wholly opposed to the rest of "letzter mensch", he (or she, the gender has no role, he/she may embody even both) does spark fear, anger and the whole of the - drives, - that Christianity did, - breed, - in the whole of the human choice, of the human "will". This brings us back to the point, - why does "Ubermensch" doesn't have to exist? Why does the Christian structure wields so much importance, even nowadays? Even taken as not a form of control over humanity, it is very contingent. Being contingent, isn't it (contingency) just a refutation of the whole of Christianity? For it to hold, it must be not contingent even in the slightest (same goes for Plato, but Nietzsche does build his philosophy on the contingency of the thought). And given the prohibition of even trying to be an "Ubermensch", the human as a type of a sort of a philosophical "breed" becomes very weak, - not against the reality, - but against thinking, per se.
The human is sick and misshapen because he can't fight other people's (the ones that are more "powerful", as "more powerful bodies or thoughts") thinking, "spirit", "power", "will". And as Nietzsche points out, - the Christian or platonic worldview, the "lens" (as in Spinoza's), - is the prerequisite of that. For to be able to win, - one must know how to contain, how to wield "contradictions", how to "shapeshift" his own spirit, - without being destroyed by them, by the contradictory thoughts (e.g. "pluralism", which is a weaker form of true "perspektivismus").

With this, I end this thinking. The Nietzschean thought takes one far outside from the modern world, even from world of today, for once, - and far beyond all structures of power. With this it really frees one to be "what it is" and to be "what it is not" for the cases where it needs to be such and such. If this is not the most perfect form of "adaptation" and "survival" of all what it is, then, perhaps, there is no form of "adaptation", at all, and all of humanity must indeed, at some time, "end its philosophy and - perish".
(With the notion that the survival of Christianity is built exactly on - physical, - torture and slaying of "weak and misshapen", we do see the irony of the readings of the "nietzschean scenario", for the "fascism" that is Nietzsche is actually not a Nietzsche's "fascsism", but a very Christian one, for who if not a Christian will venture out with the sole reason of absolutely destroying its own "enemies of the people"? The Nietzsche does not allow it - he revels in the ability to have it, to have the enemy to speak back and forth, to, and - from, - taking all positions that are, - while the Christian always try to dissolute all of the humanity into the "Christian" one. Nietzsche places no regards on how humanity to "be". Christians, - do. "Ecce Homo", as a philosophical scenario, is a proof of that.)

And this ends it. What then follows, is: which cannot be, shouldn't be tried to brought into existence, it shouldn't be tried to happen ("should not happen").
Which has to be, should always happen.
There must be only what cannot not be. [Taken as "Being" as Heidegger tried to mean it.]
Wie das Sprichwort Zarathustra’s sagt: "Eins ist nothwendiger als das Andre."

Kurz, wie das Sprichwort Zarathustra’s lautet: „was liegt daran!“

О Тысяче и Одной Цели. [О Господине.]

Многие страны видел Заратустра и многие народы: так он обнаружил много хорошего и дурного в народах. Нет большей силы, которую Заратустра нашел бы на Земле, чем добро и зло.
Не мог бы народ жить, если бы он не оценивал; но если он хочет выжить, то не должен оценивать, как оценивает его сосед.
Многое, что этому народу казалось хорошим, для другого было насмешкой и позором: так я это понял. Многое здесь называлось злом, а там украшалось пурпурной честью.
Никогда не понимал один сосед другого: всегда изумлялась его душа от заблуждений и злобы соседа.
Над каждым народом висит таблица благ. Смотри, это таблица его побед; смотри, это голос его воли к власти.
Хвалят то, что дается с трудом; то, что необходимо и тяжело, называют хорошим, а то, что освобождает от высшей нужды, редкое, самое трудное — это восхваляют как святое.
Что делает так, чтобы оно властвовало и побеждало и блистало, на ужас и зависть соседей: это для него высокое, первичное, измеряющее, смысл всех вещей.
Истинно, брат мой, если ты познал нужду одного народа, его землю, небо и соседа, то ты, вероятно, догадаешься о законе его побед и почему он поднимается по этой лестнице к своей надежде.
"Ты всегда должен быть первым и превосходить других: никого не должно любить твоё завистливое сердце, кроме друга" — так трепетала душа одного грека, когда он шел по своему пути величия.
"Говорить правду и хорошо обращаться с луком и стрелами" — так это народу было одновременно мило и тяжело, народу, из которого происходит мое имя — имя, которое мне дорого и тяжело.
"Чтить отца и мать и быть им послушным до корней души своей": эту таблицу преодоления повесил другой народ над собой и стал сильным и вечным благодаря этому.
"Быть верным и ради верности ставить честь и кровь на опасные и дурные дела": так учился и побеждал другой народ, и так, побеждая, он стал полон великих надежд.
Истинно, люди дали себе все свои добро и зло. Истинно, они не приняли их, они не нашли их, не пришли они как голос с небес.
Ценности впервые вложил человек в вещи, чтобы сохранить себя — он сам создал вещам смысл, человеческий смысл! Поэтому он называет себя «человеком», то есть оценивающим ["мера всех вещей"].
Ценить — значит творить: слышьте это, творцы! Само оценивание — это сокровище и драгоценность всех ценных вещей.
Только через оценивание вещам придается ценность, и без ценения орех бы существования был полым. Слушайте это, творцы!
Изменение ценностей — это изменение творцов. Тот, кто должен быть творцом, всегда уничтожает.
Творцы были сначала народы, а только позднее — отдельные люди; истинно, сам человек — это еще самое недавнее творение.
Народы когда-то вешали над собой таблицу добра. Любовь, которая хочет властвовать, и любовь, которая хочет повиноваться, вместе создавали такие таблицы.
Более древняя в стаде была страсть, чем страсть к Я: и так долго, пока доброе совесть называлось стадом, только злое совести говорило: Я.
Истинно, хитрое Я, безлюбовное, которое ищет своей выгоды через выгоду многих, — это не начало стада, а его погибель.
Любящие всегда были и творцы, которые создавали добро и зло. Огонь любви горит во всех именах добродетелей и огонь гнева.
Многие страны видел Заратустра и многие народы: но не нашел он большей силы на Земле, чем дела любящих: «добро» и «зло» — их имя.
Истинно, чудовище эта сила восхваления и порицания. Скажите, кто победит его для меня, братья мои? Скажите, кто наложит на это чудовище узы на тысячу шей? [Кто набросит оковы на тысячеглавого зверя?]
Тысяча целей было до сих пор, ибо было тысяча народов. Но еще не хватает узы для тысячи шей, еще не хватает одной цели. Человечество еще не имеет цели.
Но скажите мне, братья мои: если у человечества еще нет цели, не отсутствует ли тогда ещё — оно само?

Так говорил Заратустра.

Дионис против Распятого…

Задача подготовить момент высшего саморазмышления [самосознания] человечества, Великий Полдень, когда оно оглядывается назад и смотрит вперёд, когда оно выходит из власти случайности и священников, когда впервые ставится вопрос о "почему?" и "для чего?" в целом — эта задача неизбежно вытекает из осознания того, что человечество не идет по правильному пути, что оно вовсе не управляется божественно, что, напротив, именно под самыми священными его ценностями царит инстинкт отрицания, упадка, разложения, порчи, инстинкт декаданса. Вопрос о происхождении моральных ценностей для меня является вопросом первостепенной важности, потому что он определяет будущее человечества. Требование верить, что всё в конце концов находится в лучших руках, что одна книга — Библия — даёт окончательное успокоение о божественном управлении и мудрости в человеческой судьбе, это, если перевести на реальность, желание не допустить, чтобы правда о её противоположности — что человечество было управляемо самыми худшими, самыми зловещими силами, самыми злыми, мстительными, так называемыми «святыми», этими клеветниками мира и угнетателями людей, — открылась. Решающее доказательство того, что священник (включая скрытых священников—философов) не только внутри определённой религиозной общины, но и вообще стал властителем, что мораль декаданса, воля к концу, считается моралью сама по себе, это безусловная ценность, придаваемая бескорыстному и враждебность, которую испытывает себялюбие повсеместно. Кто не согласен со мной по этому вопросу, того я считаю заражённым… Но весь мир со мной не согласен… Для физиолога такая противоположность ценностей не вызывает сомнений. Когда внутри организма даже самое малое органическое звено начинает ослабевать, не в силах утвердить свою самосохранение, свою силу, свой «эгоизм», всё тело неизбежно дегенерирует. Физиолог требует вырезания деградирующей части, он отвергает всякое солидарное чувство с ней, он далеко от сострадания к ней. Но священник как раз и хочет деградации всего организма, человечества: поэтому он сохраняет всё, что развращает его — и этим правит им… Каков смысл этих ложных понятий, этих вспомогательных понятий морали — «душа», «дух», «свободная воля», «Бог», если не в том, чтобы физиологически разрушить человечество?… Если отвлечься от серьёзности самосохранения, увеличения силы тела, то есть жизни, если из бледности сделать идеал, если из презрения к телу построить «спасение души», что это, как не рецепт для декаданса? — Потеря тяжести, сопротивление естественным инстинктам, «бескорыстие» — одно слово — вот что было моралью до сих пор… С «Утренней зарей» я начал борьбу против морали уничтожения[/"утраты"] Самости[/Само]…

Как я понимаю философа, как страшный взрывной материал, перед которым все в опасности, как я отделяю моё понятие «философ» на многие мили от того понятия, которое даже включает в себя Канта, не говоря уже о академических «переваривателях» и других профессорах философии: об этом эта работа дает бесценное наставление, при этом стоит признать, что здесь в сущности не говорится о «Шопенгауэре как воспитателе», а о его противоположности, «Ницше как воспитателе». Взяв во внимание, что в то время моя профессия была ученым, и, возможно, также потому, что я понимал свое ремесло, не без значения становится жесткая психология ученого, которая неожиданно проявляется в этом произведении: она выражает чувство дистанцирования, глубокую уверенность в том, что для меня является задачей, а что — лишь средством, промежуточным актом и побочным произведением. Это моя мудрость — некоторое время быть многим и в многом, чтобы стать одним, чтобы прийти к целому…

[Мораль: "Дионис против Распятого", - или, формула: Господин естественный (реальность, Само) - против искусственного Господина (Бог, Библия, книга, текст)... (выступая против власти всегда находишься на позиции чьей-то, в конечном счёте, - господской, - власти...)]

Правдивее и честнее говорит здоровое тело – сильное и совершенное, и говорит оно о смысле земли.

О презирающих тело[/Само].

Презирателям тела я хочу сказать своё слово. Не учить и не переучивать меня должны они, а только сказать своему собственному телу "прощай", — и таким образом стать немыми.
«Тело я и душа,» — так говорит дитя. И почему бы не говорить, как дети?
Но пробуждённый, знающий говорит: «Тело я целиком, и ничего больше; а душа — это только слово для чего-то, что находится при теле».
Тело — великая разумность, множественность с единой целью, война и мир, стадо и пастух.
Орудие твоего тела — это также твой маленький разум, брат мой, который ты называешь «духом», маленькая игрушка и труд твоей великой разумности.
«Я» — говоришь ты и гордишься этим словом. Но то, что большее, — в что ты не хочешь верить, — это твоё тело и его великая разумность: оно не говорит «Я», но оно творит «Я».
То, что чувствует чувство, что познаёт разум, в себе никогда не имеет конца. Но чувство и разум хотят убедить тебя, что они — конец всех вещей: так тщетны они.
Орудия и игрушки — это чувства и разум: за ними скрывается ещё иное. То иное ищет с глазами чувств, оно слушает ушами разума.
Всё время ищет то иное и слушает: оно сравнивает, побеждает, завоёвывает, разрушает. Оно правит и есть также властелином твоего «Я».
За твоими мыслями и чувствами, брат мой, стоит могущественный владыка, неизвестный мудрец — его имя «Само»[/Самость]. Он живёт в твоём теле, твоё тело — это он.
В твоём теле больше разума, чем в твоей лучшей мудрости. И кто знает, зачем твоему телу вообще нужна твоя лучшая мудрость?
Твоё Само смеётся над твоим «Я» и его гордыми прыжками. «Что мне эти прыжки и полёты мысли?» — говорит оно себе. «Это обходной путь к моей цели. Я — поводок для «Я» и внушаю ему его понятия».
Само говорит «Я»: «Вот здесь почувствуй боль!» И вот «Я» страдает и думает, как бы не страдать больше — и для этого оно и думает.
Само говорит «Я»: «Вот здесь почувствуй радость!» И вот «Я» радуется и думает, как бы радоваться чаще — и для этого оно и думает.
Презирателям тела я хочу сказать слово. Из почитания возникло презрение их. Что же это такое, что создало уважение и презрение, ценность и волю?
Творящее Само создало себе уважение и презрение, оно создало себе радость и боль. Творящее тело создало себе дух как руку своей воли.
Даже в вашем неведении и презрении, вы, презиратели тела, служите своему Само. Я вам говорю: ваше Само хочет умереть и отвернулось от жизни.
Оно больше не может того, что оно так сильно хочет: — творить за пределами себя. Это его величайшее желание, это его вся пылкость.
Но поздно теперь для этого: — так хочет ваше Само погибнуть, вы, презиратели тела.
Погибнуть хочет ваше Само, и потому вы стали презирателями тела! Ведь уже не можете творить за пределами себя.
И потому вы теперь злы на жизнь и на землю. В вашем косом взгляде презрения скрыта неосознанная зависть.
Я не иду вашим путём, вы, презиратели тела! Вы для меня не мосты к Сверхчеловеку! —

Так говорил Заратустра.

>>891
[ср. также с https://www.mdpi.com/1099-4300/26/6/481 вместо идеи памяти как "хранилища", "бочки Данаид"]

Что вера при известных обстоятельствах спасает, что блаженство не превращает навязчивую идею в идею истинную, что вера не сдвигает горы, а только при случае воздвигает их там, где их раньше не было,- все это достаточно проясняется, стоит хотя бы второпях пройтись по дому умалишенных. Проясняется, но не для жреца, - этот будет инстинктивно отрицать, что ложь - это ложь, а дом умалишенных - дом умалишенных. Христианство нуждается в болезни - примерно так, как греки нуждались в преизбытке здоровья: задняя мысль всей системы спасения - сделать человека больным. А сама церковь? Разве ее идеал - не католический дом умалишенных?.. Не вся земля как дом умалишенных?.. Религиозный человек, какого хочется церкви,- это типичный decadent, эпохи религиозных кризисов, овладевавших людьми, всегда отмечены эпидемиями неврозов; "внутренний мир" религиозного человека и "внутренний мир" перевозбужденных, переутомленных людей похожи как две капли воды; "высшие" состояния души - ценность из ценностей, вознесенных христианством над всем человечеством,- состояния эпилептоидные; церковь канонизировала in majorem dei honorem безумцев или великих обманщиков... Однажды я позволил себе назвать методично вызываемым folie circulaire христианский training покаяния и спасения (его всего лучше изучать теперь в Англии), - конечно, такой недуг принимает ся на хорошо подготовленной, то есть болезнетворной, почве. Никто не волен становиться христианином, никого нельзя "обратить" в христианство - сначала надо сделаться достаточно больным для этого... А мы, смеющие быть здоровыми и смеющие презирать,- сколь велико наше право презирать религию, которая научила не разуметь тело! Которая обратила "недостаточное питание" в "заслугу"! Которая видит врага, дьявола, соблазн, - в здоровье! Которая убедила себя в том, что "совершенная душа" может разгуливать в полусгнившем теле, и которая ради этого вынуждена была скроить для себя особое понятие "совершенства" - болезненную, бескровную. идиотски мечтательную "святость", - святость, заключающуюся лишь в ряду симптомов загубленного, слабосильного, безнадежно испорченного тела!.. Христианство в Европе с самого начала было движением отбросов, лишних элементов общества, - они в христианстве домогаются власти. Христианство не означает деградации расы, в нем - агрегатное образование толпящихся, тяготеющих друг к другу форм decadence'а, какие стекаются отовсюду. Не порча самой античности, не порча ее аристократизма обусловила, как нередко думают, появление христианства, надо со всей решительностью возражать ученым идиотам, утверждающим подобные вещи. Как раз к тому времени, когда все слои чандалы Римской империи усваивали христианство, в самом прекрасном и зрелом своем виде наличествовал противоположный тип - аристократия. Однако большое число взяло верх, победил демократизм христианских институтов... Христианство не было обусловлено ни "национально", ни расово, - оно обращалось ко всем обездоленным, обойденным жизнью, у него повсюду были союзники. В глубине христианства живет rancune больных людей, инстинкт, направленный против здоровых, против здоровья. Все хорошо уродившееся, гордое, озорное и прекрасное вызывает у него боль в ушах и резь в глазах. Напомню слова Павла, которым цены нет: "...бог избрал немудрое мира... и немощное мира избрал бог... и незнатное мира и уничиженное..." Вот формула, - in hoc signo победил decadence... Бог, распятый на кресте,- неужели до сих пор не понятно ужасное коварство этого символа?.. Божественно все страдающее, распятое на кресте... Мы все распяты на кресте,- следовательно, мы божественны... Одни мы божественны... Христианство победило, а более благородное умонастроение погибло в борьбе с ним. До сих пор христианство - величайшее несчастье человечества.

[NB. "Христианство" как элемент и пример порождения искусственных, - то есть, противоречащих, "отменяющих" жизнь, из "снятия" (negation, отрицания) реальности создаваемых, творимых, - ценностей; и "аристократизм" - как противоположное движение утверждения действительности, с соответствующим характером ценностей и дел.]

Христианство противостоит также всякой благоустроенности духа,- в качестве христианского в дело годится лишь больной разум; христианство берет сторону идиотского и клянет "дух" с его superbia. Если же болезнь неотъемлема от христианства, то типично христианское состояние "веры" непременно форма болезни, и церковь обязана отвергнуть все прямые, честные, научные пути познания - все они для нее под запретом. Даже сомневаться грех... Полное отсутствие психологической чистоплотности выдает себя уже во взгляде жреца - это последствие decadence'а, стоит понаблюдать за истерическими барынями, рахитичными детьми, чтобы понять, что инстинктивная лживость, ложь ради лжи, неспособность глядеть прямо в глаза, идти прямиком,- это закономерное выражение decadence'а. "Вера" означает: ты не хочешь знать правду. Пиетисты - жрецы обоего пола - лживы, потому что нездоровы: инстинкт требует, чтобы права истины не были удовлетворены и в самом малом. "Болезненное - благо, а то, что идет от изобилия, сильное и полнокровное, - зло" - таково чувство верующего. Непроизвольная ложь - вот как я угадываю, кому на роду написано быть богословом [теологом]... Другой признак богослова [теолога] - неспособность к филологии. Под филологией понимаем здесь, в самом общем смысле, умение хорошо читать - считывать факты, не искажая их интерпретацией, не утрачивая осторожности, терпения, тонкости в своем стремлении к уразумению. Филология - эфексис [ephexis] интерпретации,- идет ли речь о книгах, о газетных новостях, о судьбах или о погоде, не говоря уж о "спасении души"... Богослов же всегда, будь то в Берлине или Риме, толкует и слово, и переживание столь смело, - например, победу национальной армии в высшем свете псалмов Давидовых, - что филолог в отчаянии лезет на стенку. Да и что ему остается, если пиетисты и прочие швабские коровы-недотепы жалкие свои будни, копоть своего обыденного бытия обращают в чудо "благодати", "провидения", "священного опыта" посредством "перста божия"! Самого крохотного усилия духа, чтобы не сказать грана благоприличия, было бы достаточно, чтобы показать толкователю все неподобающее и ребячливое в таком злоупотреблении ловкостью перстов господних. Будь в нас самомалейшая крупица благочестия, и бог, который вовремя излечивает нас от насморка и подает нам карету за секунду до того, как начнется страшный ливень, показался бы столь абсурдным, что, даже если бы он существовал, следовало бы сделать так, чтобы его больше не было. Бог-посыльный, бог-письмоноша, бог - предсказатель погоды - в сущности обозначение самых нелепых случайностей, совпадений... "Божественное провидение", в которое в нашей "культурной Германии" продолжает верить каждый третий, может служить самым сильным аргументом против бога. И во всяком случае - это аргумент против немцев!..

In summa: проблема ценностей заключается в господстве разума. Разум/Бог, взятый как принцип ("сознание это поверхность"), - не определяют результат. Его определяет само Бытие, действительность. Это Само, будучи отменённое чуждой действительностью, будь то книга или иной действительности фальсификат, - теряет свою целостность. И это случается тогда и только тогда, когда (iff) действительность фальсифицируется до своей "глубины", - до основания Само (реальности per se). Это основание Само и есть тело, а "душа", - это производное от него (т.к. "психогенное" воздействие - это воздействие, прежде всего, на тело, - на пространство, внутри пространства ("С крепкими плечами пространство стоит, упираясь в ничто. Где есть пространство, там есть бытие.
"), - а не на "душу"; вдобавок к этому ещё "хронобиологическое", "аутохтонные" и "эндогенные" также подвергают сомнению первичность сознательного и утверждают первичность телесно-бессознательного, что, впрочем, не отменяет существенность лаканианско-структуралистско-фрейдистских выводов о природе психики и её отношении к реальности (притом, что лаканианское течение склоняется больше в сторону иудаизма, чем христианства)). Это возвращает к вопросу о ницшевской "вакханалии", - на чём здесь полагается всяческое основание тезиса? Очевидно, на вопросе о истине и лжи: т.к. реальность как Целое не определимо, то единственным "определителем" его является реальность же, как таковая, как данная в Целом, - то есть, - пространство, - то есть, - время, - то есть, - тело per se. Отсюда вывод - к "центрам тяжести", "квантам власти" (с центральностями), и прочим подобным метафорическим утверждениям: все они в конечном счёте указывают на действительность-в-себе, конкретно её не определяя. Это способ указания, не требующий консенсуальности. Потому что тот, кто это (реальность) отрицает, - тот автоматически теряет право говорить о ней. Вопрос остаётся только в том, - кто отрицает действительность, и как...
(Всё остальное следует из этого: "конфликт" против "христианизма" есть конфликт о (прежде всего философском) извращении т.н. "структуры субъективности", - на самом деле, телесности, - если Случай есть норма для Природы per se, то "аристократизм" есть лишь следствие этого (а не ведущий, как многие пытаются за Ницше представить, аргумент, - Ницше не Левинас, он не философ аристократии и не "пляшет" лишь только от этого). И так как христианство идёт противоположным образом, - пытаясь отрицать то, что есть, - то оно в силу необходимости de rigueur становится оппонентом ("аристократические ценности - христианские ценности!"). Не в силу "попытки взбрыкнуть" (или "восстать", или "устроить революцию против христианства-господина"), а в силу того, что этот "Господин" Господином, по философскому рассуждению, и на деле, - не является "вообще". И эта критика не есть критика только христианства, - она направлена на любое течение, которое по такой же схеме дестабилизирует тело и фальсифицирует действительность, отрицая Бытие (Ur-World, chaos).
Критика Ницше есть критика фундаментального характера всех платонизмов (включая "проблематизации", "проблематические") вообще, - ни один из них даже близко не касается реальности-как-она-есть. Отсюда критика и характера господства, предпринятая Сократом, показывается как провалившаяся, - хоть Сократ и критиковал "господ", - это доказывало лишь разложение "господ" до уровня "сократических", - и никоим образом это не обосновывало либо оправдывало "достижения" Сократа в виде доказательств "в себе". (Разложение Афин есть сильнейший контраргумент против всего сократического, - иначе Сократ и не появился бы в таком виде, а был бы включен как элемент в совокупность всей картины.)
Вывод Ницше: христианство не касается проблемы действительности, реальности даже в малейшем, - чтобы быть могущим сделать это, надо быть могучим, как (концептуальный) Дионис (Александр как "живой Дионис"), - чтобы быть действительностью, нужно быть ей, живой и меняющейся (huoju 活句 против siju 死句), нужно содержать её в себе, а не быть её слепком, идолом, мертвечиной (отстоящей настолько далеко от неё, насколько близко "Дионис" содержит её "в себе"). Христианство либо ненамеренно ошибается, либо намеренно лжёт, - больше нет никаких эпитетов для этого (и оно являет собой не отдельный феномен, а всецело, - общую схему, применимую и к другим).
(Не "homo ex machina" и не "политическая теология", - а банальное "реальность заявляет свои права на действительность". Ни больше, ни меньше, - одним словом: философия...))

Аскетические идеалы: для художников — ничто или что-то многозначное; для философов и ученых — нечто вроде интуиции и чувства для самых благоприятных условий высокой духовности; для женщин, в лучшем случае, — это очарование соблазна, некая морбидность на красивом теле, ангельскость симпатичного толстого животного; для физиологически несчастных и расстроенных (для большинства смертных) — попытка казаться «слишком хорошими» для этого мира, священная форма излишеств, главное средство в борьбе с медленным болью и скукой; для священников — это настоящая вера в священство, их лучший инструмент власти, также «высшее» разрешение на власть; для святых — наконец, повод для зимней спячки, их novissima gloriae cupido, их покой в ничто («Бог»), их форма безумия. Но то, что аскетический идеал вообще столько значил для человека, выражает основное свойство человеческой воли, её horror vacui: человек нуждается в цели — и скорее захочет желать Ничто, чем не желать ничего.

Если оставить в стороне аскетический идеал, то человек, существо-человек, до сих пор не имел смысла. Его существование на Земле не имело цели; «зачем вообще человек?» — это был вопрос без ответа; не было воли для человека и земли; за каждой великой человеческой судьбой звучал как рефрен ещё более великий «Зачем!» Вот что означает аскетический идеал: что-то было не так, что-то огромное недоставало, — человек не мог оправдать себя, объяснить, утвердить себя, он страдал от проблемы смысла. Он страдал и по другим причинам, в основном он был болезненным животным: но не страдание само было его проблемой, а то, что не было ответа на вопль вопроса «зачем страдать?». Человек, самое отважное и привычное к страданиям существо, не отрицает страдание в себе: он хочет его, он сам его ищет, если ему покажут какой-то смысл в этом страдании, его «для чего». Бессмысленность страдания, а не страдание, была тем проклятием, которое до сих пор тяготело над человечеством, — и аскетический идеал предложил человечеству смысл! Это был до сих пор единственный смысл; какой-то смысл лучше, чем никакой; аскетический идеал был во всех отношениях лучшим из возможных, который только существовал. В нём страдание было объяснено; громадная пустота казалась заполненной; дверь закрывалась перед всяким самоубийственным нигилизмом. Объяснение — без сомнений — приносило новое страдание, более глубокое, внутреннее, ядовитое, точащее жизнь: оно превращало всё страдание в перспективу вины... Но, несмотря на всё это, человек был спасён, он обрел смысл, он больше не был как листок на ветру, игрушка бессмыслицы, «бессмысленности», он теперь мог что-то хотеть — не важно сначала, куда, зачем, с чем он хотел: сама воля была спасена. Нельзя скрывать, что на самом деле выражает вся эта воля, которая через аскетический идеал получила своё направление: эта ненависть к человеческому, ещё больше — к животному, ещё больше — к материальному, это отвращение к чувствам, к разуму, эта боязнь счастья и красоты, это желание уйти от всего обманчивого, изменчивого, становящегося, умирающего, желания, самого желания — всё это, если осмелимся понять, означает волю к ничто, отвращение от жизни, восстание против самых основ жизни, но это остаётся волей!… И, чтобы подытожить то, что я сказал в начале: человек скорее будет хотеть Ничто, чем вовсе не хотеть…

[NB. "Центр тяжести" ("Когда жизненный центр тяжести переносят из жизни в “потустороннее” - в ничто, то тем самым вообще лишают жизнь центра тяжести...") = "центр Само" = "центр т.н. 'души'" = "центр сознания" = центр конципируемой телесности, то есть, на практике, - вестибулярный центр, центр "Я", смещение которого порождает симптомы шизотипического расстройства личности, perplexity относительного и "Я", и "Self", дисгрегацию воли, - все эти вещи, ранее доступные только людям с расстройствами, теперь необходимо (согласно законам физики, условно говоря) привнесены в жизнь людей здоровых изначально, "типически" (см. пример разложения: Паскаль), - всякая история, текст, иллюстрация, будь то даже фильм или компьютерная игра, которая для своего восприятия требует сместить "центр телесного конципирования" внутрь (бессознательно) симулируемого (но сознательно в этом - ориентируемого), - порождает смещение концепции телесности и бытия самого "Я", разрушая и дисгрегируя Само(сть), - в конечном счёте, разрушая тела, приводя его в decadence. Эта порча и есть практическое определение понятия "бред", "сумасшествие", - всё, что приводит к дисгрегации и распаду действительности, - то и есть, - вырождение.
(Таким образом, все науки, все религии и всё что вообще есть изучают одну и ту же "Истину", - одну и ту же действительность, они не могут иначе, но они могут фальсифицировать её, - уводя тем самым в Ничто. Война с Ничто, с дисгрегацией тела в Ничто ("Бог" есть лишь разновидность этого), - и есть центральный, философский, ницшевский замысел.)]

Само против Бога и Ничто = Дионис против Распятого...

("Взросление"/"Зрелость": Бог передает обязанность самим людям нести "крест". ("Святых писаний" больше нет. Воспитание человечества посредством "Книги" довело до конца свои основные "мотивы".
Седьмое, финальное, одиночество типа "человек".)

Конец.

(философская проблема - ложных - умопостроений относительно себя и своей действительности (проблема реальности/реализма); религия порочна только в силу лживости, - так же и с остальным; будучи ложными, умопостроения ориентируют в "мышлении" (действии, см. "воля" Шопенгауэра и далее "события" и "процессы") так, что это ведёт к разложению (отсюда вообще становится возможным определение феномена "разложения"), как тела, так и психики ("души"), так и мыслительности ("cogito ergo sum"), так и сознания (самого мыслителя - насовсем)
следовательно, формула: не "cogito ergo sum", а "Само - против [лжи и] Распятого")

(P.S. Христос, распятый на кресте, отлитый в символ, - внушает холод и чувство ужаса, предчувствие кошмара, наиантигуманнейшей вивисекции и насилия,- Иисус как символ, этот символ, - как форма страшного соблазна в худшее безумие - безумие христиан, - стать внутренне опустошённым и лишённым своей собственной души (например, "Ариадны"), своего собственного Само (= Самости; например, "Диониса"), побывать высосанным-как-будто-бы-паучьим, - начисто, став вместилищем для очередного "Христа-Спасителя" как заменителя собственного, индивидуального Само, подвергнуться самому ужаснейшему извращению, оглупеванию (в том числе). Ужас символа "Христа-Спасителя": как обманно-соблазняющей формулы ("рай" есть по своей сути наркотический, не прекращающийся экстаз, который автоматически устраняет всякую возможность возражать против "безумия" и "экстатического опьянения" "Диониса", поскольку последний являет собой совершенно другую форму "экстаза", - "избытка" "Само", "жизнеутверждения", когда как "рай" есть экстаз и высшая форма по-ту-сторону-"жизнеотрицания"), ведущей не просто к "смерти", не просто "в Ничто", - а, - к, - Ничто, - на месте того, где должно быть Само (то самое, которое, будучи поддержанным, удержанным и явленным, "не может не быть", - ни в какой ситуации).
"Распятый" как формула устранения центрального, - сексуального, - как основания продолжения рода, - человеческого ("слишком человеческого", но и, - "Ариадны", которую обожает "Дионис"), - рода.
"Распятый" как атака чего-то совершенно негуманного, нечеловеческого (не как Наполеон, но по-другому), вне-человеческого, почти незримого, быть может "вампира", - на само основание, - не просто на "Природу", - но на самое Жизнь, на её саму, - на её Само, на её Самость... "Распятый" как форма наиужаснейшей, - риторики, - оболванивающей с детских лет, - что и заканчивается, - самым настоящим рабством, и не перед каким-нибудь Господином, естественным, - а чем-то незримым, эйдетическим, безъестествленником ("без-"!) нуждающимся в душах живых, - и особенно в их телах (!), - чтобы поддерживать себя, чтобы существовал за счёт того, чем существует весь остальной мир, чтобы поддерживать собственную без-Самостность (Ничто) и жить, как паразит, - в сердцах других...
Наконец, и под конец, - рисунок пятилетнего Ницше: маленький Ницше, с щитом, - стоящий против ужасного призрака, - от духа Анти-Самости, - и тем самым, - спасающий весь мир...)

Давайте наконец подумаем, какая наивность заключается в утверждении: «человек должен быть таким-то или таким-то!» Реальность же показывает нам удивительное богатство типов, изобилие игривых форм и изменений: и какой-то жалкий моралист, стоящий на обочине, говорит: «нет! человек должен быть другим!» Он даже знает, каким он должен быть, этот хныкающий и брюзжащий, он рисует себя, на стене, и говорит: «ecce homo!»… Но даже если моралист обращается только к отдельному человеку и говорит ему: «ты должен быть таким-то и таким-то!», он продолжает выставлять себя на посмешище. Индивид — это кусок фатума, с передней и с задней стороны, ещё один закон, ещё одна необходимость для всего, что будет и что есть. Сказать ему «измени себя» — значит требовать, чтобы изменилось всё, даже назад, ещё и назад… И действительно, были последовательные моралисты, они хотели сделать человека другим, то есть добродетельным, они хотели создать его по своему образу, то есть по образу мерзавца: для этого они отвергли мир! Небольшое безумие! Небольшая форма нескромности!… Мораль, когда она осуждает сама по себе, не с точки зрения жизни, не с учётом её нужд, целей и намерений, есть специфическая ошибка, к которой нельзя питать жалости, идиосинкразия дегенератов, принесшая нам неизмеримый вред!… Мы же, мы, имморалисты, наоборот, раскрыли своё сердце для всякого понимания, осознания, одобрения. Мы не отвергаем легко, мы находим нашу гордость в том, чтобы быть утверждающими. Всё больше и больше нам открывается взгляд на ту экономию, которая использует всё то, что священный абсурд священника, больной разум в священнике отвергают, на ту экономию в законе жизни, которая находит свою выгоду даже в отвратительном типе мерзавца, священника, добродетельного человека — какую выгоду? — Но мы сами, мы, имморалисты, и есть этот ответ…

...Оставь меня! Пусти! Оставь меня! Я слишком чист для тебя. Не прикасайся ко мне! Разве мир мой не стал совершенным?
Слишком чиста кожа моя для рук твоих. Оставь меня, бестолковый, темный, удушливый день! Разве полночь не светлее тебя?
Самые чистые должны господствовать над землей, никому не ведомые, непризнанные и сильные, души полуночи – полуночи, что светлее и глубже всякого дня.
О день! тяжелой поступью ходишь ты за мной! Ты протягиваешь руку за счастьем моим? Я, одинокий, богат для тебя, я для тебя – кладезь сокровищ, хранилище золота?
О мир, ты хочешь меня? Разве принадлежу я миру? Разве я набожен? Или божественен? Но, день и мир, слишком вы неуклюжи:
– пусть ваши руки будут более ловкими, протяните их за глубочайшим счастьем и столь же глубоким несчастьем, ловите какого-нибудь бога, но не меня:
– мое несчастье, мое счастье глубоки, о удивительный день, однако не бог я и не божий ад: глубока боль мира...

[NB. "Пусть мир будет таким, какой он, - и есть, - а не таким, как хочется мне, или кому-то ещё.
Что должна говорить твоя совесть, о мир, неуклюжий ты мир? — ‚Ты должен стать тем, [кто ты есть] кем ты являешься.‘"]

>>901
>маленький Ницше, с щитом, - стоящий против ужасного призрака, - от духа Анти-Самости
... и "от духа Анти-Христа, в самом наихудшем его воплощении, - как Христа, настоящего, истинного Христоса, - извращении..."

– Иисус сказал своим иудеям: «Закон был для рабов - вы же любите Бога, как люблю его я, сын Божий! Какое дело сынам Божьим до морали!..» –

Sapienti sat.

Der Antichrist.

[альт. интерпретация: Само Бытия [Ἀλήθεια] против [ложного Бога] Бога Ничто ["Бога" "Любви"] = Дионис против Распятого… ("Дионис — это, как известно, также бог [нераскрытого] тьмы"; "Распятый" как ужасный символ, как не-Христос (не его Само), как нечто (Ничто), существующее только в зависимости от Бытия, не как текучее/становящееся, а как "результат", промежуток, "монотонотеизм" (Христос и его жизнь, интерпретированная в неживое, в не-жизнь, в мысль); Ничто, оказывающее [волю к власти] воздействие на мир/die-Welt ("вампир" - это не "священник", а, - структура, священник-как-структура (означающих), она заключает людей - в тюрьмы); "Дионис против Распятого" - как конфликт Живого - с Не-живым; Ничто как каверзная структура (целибат как отражение его существенной природы); наконец, "Ничто" как структура, нуждающаяся в помощи сострадательных и поддерживающих рук, то, что "не может ни жить, ни умереть", "...самость? Еще не мертвая, но и уже не живущая?", как результат работы ума, но не рассудка (!); одним словом, Ничто, - это, - [логический] тупик... [... продолжая логически и говоря теологически (в этом нет ровным счётом никакой необходимости), видим: "Дионис" есть творение истинного, неназываемого, непознаваемого, неведомого Бога (истинного властителя), но то, с чем ведёт войну "Дионис" (Самость), - это то, чему не следует, по замыслу этого "Бога" ("Бог" - это символ), вообще, - быть.])
…[Paulus] begriff, dass er den Unsterblichkeits-Glauben nöthig hatte, um „die Welt“ zu entwerthen, dass der Begriff „Hölle“ über Rom noch Herr wird, — dass man mit dem „Jenseits“ das Leben tödtet…
– Nihilist und Christ: das reimt sich, das reimt sich nicht bloss…]

>>905
>против [ложного Бога]
>против ["ложного Бога" (Бог, будучи овеществлённым, - теряет жизнь и становится не живым, а мёртвым; следовательно, - никакого "Бога", могущего быть как-то обозначенным или хотя бы "указанным", не может никогда и быть, - каждый такой "Бог", кроме его "инкарнаций", живых (см. также huoju 活句 как понятие), - это необходимым образом, - ложное его воплощение...)]