Не должно быть [в рассуждении / в суждении] только того, что нельзя не ожидать [/ нельзя не ждать]. Всё остальное - выдумка.

Чем выше забираешься - тем труднее подыматься.

Правила логики ограничивают смысл.

Философия - это (временами) предписывание. (Из чего следует факт, что с философией обязательно надо успеть, - иначе у неё эффекта - нет. Добродетель исторически-ориентированного мышления.)

Что никто не слышит - это условие достаточности разума. [По ту сторону [например, добра и зла].]
Из чего следует, что философствовать следует в условиях разумности, а обсуждать полученное - в диалоге (или хотя бы полемике) - с другими.

Вражда - мать сознания. Мир - отец познания. ("Книги" [дети] - результат - этой - "деятельности".)

"Оно" - никогда не третьего рода.

Суффокация как эксперимент. (Тяга к эффективному насилию. Судмедэксперт. "Оно".)

Тяжело писать когда смысла - нет. (К вопросу о движении и неподвижности.)

Довольно часто описываются - стилистические - Самости, когда в реальности их - нет. (Зато есть "физиология", послужившая источником - письма (Лакан) и стиля (Ницше).)

Гораций - мозаика, но не всякая мозаика - неприлична. ("Паяц".)

Завершения всегда требует картина мира, а не действительности. Действительность не статична ("it's your mind what is moving, not the flag").

>>752
> Не должно быть [в рассуждении / в суждении] только того, что нельзя не ожидать [/ нельзя не ждать]. Всё остальное - выдумка.
> Не должно быть [в рассуждении / в суждении] только то, что нельзя ожидать [/ нельзя ждать]. Всё остальное - выдумка.
исправил
(Чем выше забираешься - тем легче - оскальзываться.)

[Коллекция [разумностей] фраз для весёлого ума.]

Где начинается гуманность - и где она заканчивается?

Довольно многие вещи не имеют никакого продолжения. Это дискредетирует понятие "продолжения".

Холодно там, где нас нет. [Гиперборея, полная мистралей. За ней - glückseligen Inseln.]

Бесчувственность к боли [Weh] доводит до [отсутствия света] безумия. Случай Бальдра. [К вопросу о сомнительности понятия "мудрость" ("убежище от - ума?").]

Когда человека убивает Бог - это вовсе не зло, а "природа", "естественность".

Спокойно можно рассуждать только сидя в долине. Остальное требует движения и гибкости. (Не каждый из нас - водяной буйвол.)

Сострадание к концептам в этом мире - добродетель, сомнительная даже для христианина. (Христианин не знает симпатии к Силену или Минотавру. Только к Церкви.)

Один идёт очень быстро, двое - очень далеко. (Африканская поговорка.)

Должны быть ситуации где нельзя не перебраться через Альпы. Должны быть походы познания, где всегда требуется свой Ганнибал.

Мудрость - это источник нужды. (По мудрости человека познаете его - "плоды".)

Подвижный ум защищает даже от нищенства.

"Водопад". Спокойствие - признак великой силы. (Там где в этом случае видят пафос, - следует усомниться в зрителе.)

Никто не любит великих свершений. Они слишком трудны, и вдобавок, крайне - требовательны. (К вопросу о "женщинах" и институтах ("сверхчеловеческом").)

К вопросу о "природе". Архитектура разума задаёт направление потоку. ("Бог" - это архитектура.)

"Erewhon". "Наше тело есть общественный строй многих душ" - но где эти "души", точнее, "интеллекты" и "сознания" тогда - "живут"? (И, что не менее важно, - как?..)

"Erewhon" есть пространство распределения, - и мыслей, и жизней.

Если они не согласуются (не "пересекаются", подобно множествам), возникает вражда и смерть.

Упорядоченность есть предусловие согласованных действий. Пространство действий задаётся внутри тела и ума.

Война умов, или "плюрализм". (Унитарность требует тирании ума, тирании - духа.)

Вопросы выгоды требуют риска. ("Природа" - отношения "мужчины" и "женщины".)

Настоящая наука не происходит из надежды, алчности, гордости, разума, воображения или, что важнее, страха.
(Мужество - как основание не только "весёлой науки", но как науки вообще, и Kennerschaft, и Wissenschaft.)

"Erewhon". Кто первым попытался закрепиться на этой земле? Не Фукидид - а Платон.

Работа, как и всякое скалолазание, требует усилия. (Важно не путать созвучное! Даже в бессознательном ума.)

Странствия разума по возможным точкам зрения. ("Die Orientierung.")

Decadence als Problem.
В свете всего этого, нахожу необходимым сформулировать что такое "испорченность", "вырождение", decadence, с точки зрения Ницше, особенно в проблематичном употреблении, с его стороны, слова "физиология" (и минимуму прояснений по этому поводу).
"На самом деле" (наверное), нет лучше описания, чем предварительной зарисовки Ницше по поводу главы, критикующей не просто "немцев" ("свиней"), не просто их неумение "читать, думать и писать", а критикующей их за неспособность, за - вырождение способности (!) - философствовать, - познавать...

Но что мне до немцев! Я пишу, я живу для совсем немногих. Они повсюду, — и они нигде. Чтобы иметь уши, слышащие меня, надо прежде всего быть хорошим европейцем — и ещё чем-то впридачу к этому!.. Условия, при которых мои произведения — самую серьёзную литературу, какая только есть — поймут, а тогда уж поймут с неизбежностью — эти условия я знаю доподлинно. Нужна ставшая инстинктом и страстью порядочность, краснеющая от того, что нынче называют нравственным. Нужно полнейшее, доходящее даже до издёвки, равнодушие к тому, будет ли истина полезна или приятна для того, кто её ищет, и не станет ли она для него роковой находкой. Нужно, как то свойственно сильному, отдавать предпочтение вопросам, которые в наши дни никто не осмеливается ставить; необходимо мужество, чтобы вступать в область запретного; необходима предопределённость — к тому, чтобы существовать в лабиринте. Нужна гигиена смельчаков, руководствующихся девизом: increscunt animi, virescit volnere virtus. И семикратный опыт одиночества; и новые уши для новой музыки; и новые глаза — способные разглядеть наиотдалённейшее; и новая совесть, чтобы расслышать истины, прежде немотствовавшие. Готовность вести своё дело в монументальном стиле — держать в узде энергию вдохновения… Почитать себя самого; любить себя самого; быть безусловно свободным в отношении себя самого… Ясность привыкшего к войне и победе — того, кому знакома и смерть!.. Вот кто мои читатели, читатели настоящие, читатели неизбежные; что проку от остальных? — Остальные — всего лишь человечество. — Нужно превзойти человечество силой, высотой души — превзойти его презрением…

Практически, - это практический "мандат". Здесь прямо и довольно таки неприкрыто описываются принципы того, как требуется "имморалисту" (ницшевскому, и самому Ницше, и особенно читателю, который понимает Заратустру ("гиперборейцу")) - познавать.
Так как для такого познания силы просто необходимы - возникает фундаментальная преграда в способности человека - развиваться. Так как именно в этих вопросах эта дилемма не может быть никак разрешена. Либо человек проявит "стрелу тоски по сверхчеловеку" в моменте порыва познавать - либо он не осилит эти высоты (а значит, и всё остальное человечество) ровным счётом никак.

Это, именно это есть важное разъяснение отношения Заратустры к познанию, которое наиболее глубоко разъясняется в четвёртой книге:
Есть ли в вас мужество, о братья мои? Есть ли отвага? Не то мужество, у которого есть свидетели, но мужество отшельников и орлов, которое не видит ни один бог?
Тех, кто из породы ослов, а также слепых, пьяных и тех, чьи души холодны, не назову я мужественными. Но тех, кто, зная страх, побеждает его; кто смотрит в бездну, но смотрит с гордостью;
кто видит бездну, но взглядом орла, кто хватает ее орлиными когтями: вот в ком есть мужество.
...
Ибо страх – это врожденное и изначальное чувство человека; страхом объясняется все – и первородный грех, и унаследованная добродетель. Из страха выросла и моя добродетель, которая зовется наукой.
Ибо искони взращивался в человеке страх перед дикими животными, включая и того зверя, которого таит он в себе и сам же страшится: Заратустра называет этого зверя – "внутренний скот".
Этот страх, древний и изначальный, ставший, наконец, утонченным и одухотворенным, теперь, как мне кажется, зовется наукой.
Так говорил совестливый духом; Заратустра же, который как раз входил в пещеру, – а он слышал последнюю речь и разгадал ее смысл, – бросил ему пригоршню роз, рассмеявшись над его "истинами". "Как? – воскликнул он. – Что слышу я? Поистине, кажется мне, что один из нас двоих – глупец, а "истину" твою я мигом поставлю вверх ногами.
Ибо для нас страх – это исключение. Но мужество и дух приключения, жажда неизведанного и того, на что никто еще не решался, – мужество, вот что по моему разумению есть человеческая предыстория.
У самых диких и бесстрашных зверей похитил человек, ревнуя, все их добродетели: и только так сделался он человеком.
Это мужество, став, наконец, утонченным и одухотворенным, это человеческое мужество с крыльями орла и мудростью змеи, я думаю, зовется ныне –

Эти же пассажи являются ответом на загадку-афоризм Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем. И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя.

Критика Ницше не направлена на поощрение людоедских порывов "слабых - уничтожать". Это критика, принадлежащая области диалектического, фундаментальнейшему основанию философии - способности познавать. Этим же Ницше раскритиковывает Сократа, за его трусливый подход (насколько я помню, Сократ не умел воевать, - его спас Алкивиад, - и в политике Сократ тоже не участвовал, за что его критиковал известный имморалист Калликл (Фрасимах лишь ритор)) к познанию. И именно этим Ницше разрешает вопрос-преграду: а как нам дальше - познавать? (Вопрос непосредственный, "die Orientierung" в вопросах "Erewhon" - и познания. ("Жизни и Смерти".))

>>756
>Эти же пассажи являются ответом на загадку-афоризм Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем. И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя.
также это:
Ты следуешь своему пути величия: пусть знание того, что нет больше пути назад, станет лучшим мужеством твоим! / Du gehst deinen Weg der Grösse: das muss nun dein bester Muth sein, dass es hinter dir keinen Weg mehr giebt!
Ты следуешь своему пути величия: здесь никто не смеет красться по следам твоим! Сами стопы твои стирают путь твой, и написано над ним: Невозможность. / Du gehst deinen Weg der Grösse; hier soll dir Keiner nachschleichen! Dein Fuss selber löschte hinter dir den Weg aus, und über ihm steht geschrieben: Unmöglichkeit.
...
Я все взбирался вверх, я грезил и думал; но все подавляло меня. Я походил на больного, утомленного тяжелыми муками, которого – чуть заснет он – будит еще более тяжкий кошмар. / Ich stieg, ich stieg, ich träumte, ich dachte, — aber Alles drückte mich. Einem Kranken glich ich, den seine schlimme Marter müde macht, und den wieder ein schlimmerer Traum aus dem Einschlafen weckt. —
Но есть во мне нечто, что называю я мужеством: оно всегда убивало во мне уныние. Это мужество заставило меня остановиться и сказать: "Карлик! Или ты! Или я!". / Aber es giebt Etwas in mir, das ich Muth heisse: das schlug bisher mir jeden Unmuth todt. Dieser Muth hiess mich endlich stille stehn und sprechen: „Zwerg! Du! Oder ich!“ —
Мужество – наилучший убийца, мужество, которое нападает: ибо в каждом нападении звучит торжествующая музыка. / Muth nämlich ist der beste Todtschläger, — Muth, welcher angreift: denn in jedem Angriffe ist klingendes Spiel.
Человек же – самый мужественный зверь: благодаря этому он и победил всех прочих. Торжествующей бравадой преодолел он всякую скорбь; а человеческая скорбь – самая глубокая. / Der Mensch aber ist das muthigste Thier: damit überwand er jedes Thier. Mit klingendem Spiele überwand er noch jeden Schmerz; Menschen-Schmerz aber ist der tiefste Schmerz.
Мужество смертельно и для головокружения над бездной: человек же – всегда на краю бездны! Разве "видеть" не означает "видеть бездны"? / Der Muth schlägt auch den Schwindel todt an Abgründen: und wo stünde der Mensch nicht an Abgründen! Ist Sehen nicht selber — Abgründe sehen?
Мужество – наилучший убийца: оно убивает и сострадание. Сострадание же – глубочайшая бездна: ибо сколь глубоко проникает взгляд человека в жизнь, столь же глубоко проникает он и в сострадание. / Muth ist der beste Todtschläger: der Muth schlägt auch das Mitleiden todt. Mitleiden aber ist der tiefste Abgrund: so tief der Mensch in das Leben sieht, so tief sieht er auch in das Leiden.
Мужество – наилучший убийца, мужество, которое нападает: и :аму смерть убивает оно, ибо спрашивает: "Так это была жизнь? Ну что ж! Еще раз!". / Muth aber ist der beste Todtschläger, Muth, der angreift: der schlägt noch den Tod todt, denn er spricht: „War das das Leben? Wohlan! Noch Ein Mal!“
Много торжествующих аккордов в этих словах. Имеющий уши да слышит. / In solchem Spruche aber ist viel klingendes Spiel. Wer Ohren hat, der höre.*
является ключом к пониманию "видения и загадки", как и афоризма про то, как с чудовищами (например, "Духом Тяжести") - надо воевать ("убивают не гневом, а смехом"; ключевое для Духа Тяжести, - это гнев), и как с безднами (например, "состраданием"), - толковать.

и при всём этом, и в презрении - тоже, хранится - опасность...

О возвышенных.
Тихо ещё дно моего моря: кто же догадается, что оно скрывает забавных чудовищ!
Неопределима моя глубина: но она блестит плавающими загадками и смехом.
Сегодня я увидел одного Возвышенного, одного Торжественного, одного Искупителя духа: о, как смеялась моя душа от его уродства!
С гордо поднятой грудью, как те, кто вдыхает воздух: так стоял он, Возвышенный, молча.
Повешенный на себе уродливые истины, свою добычу, и богатый порванной одеждой; также многие шипы висели на нём — но ещё я не видел розы.
Ещё он не научился смеяться и не узнал красоты. Мрачно вернулся этот охотник из леса познания.
Сражение он прошёл с дикими зверями: но в его серьёзности всё же скрывается дикий зверь — ещё не побеждённый!
Как тигр он стоит, готовый прыгнуть; но мне не по вкусу эти напряжённые души, непривлекательны для меня все эти уединённые.
И вы говорите мне, друзья, что нельзя спорить о вкусе и предпочтениях? Но вся жизнь — это спор о вкусе и предпочтениях!
Вкус: это и вес, и весы, и тот, кто взвешивает; и горе всякому живому существу, которое хотело бы жить без спора о весе и весах и взвешивании!
Если бы он устал от своей возвышенности, этот Возвышенный: тогда бы его красота поднялась — и тогда я бы его попробовал и нашёл вкусным.
И только когда он отвернётся от себя самого, он перепрыгнет через свою собственную тень — и, поистине! — в своё солнце.
Слишком долго он сидел в тени, щеки его побледнели, Искупитель духа чуть не умер от своих ожиданий.
Презрение всё ещё в его взгляде; и отвращение скрывается на его устах. Хотя он сейчас отдыхает, его покой ещё не погрузился в солнце.
Как бы быку следовало поступать; и его счастье должно пахнуть землёй, а не презрением к земле.
Как белого быка я хочу увидеть его, как он, фыркающий и ревущий, идёт перед плугом: и его рев должен ещё восхвалять всё земное!
Тёмное ещё его лицо; тень руки играет на нём. Затемнён ещё смысл его взгляда.
Его поступок сам ещё тень на нём: рука затмевала действующего. Он ещё не преодолел свой поступок.
Да, я люблю его бычий загривок: но теперь я хочу увидеть ещё и ангельский взгляд.
Его героическую волю он ещё должен разучиться: он должен стать для меня Возвышенным, а не только Возвышенным: — сам эфир должен поднять его, безвольного!
Он победил зверей, он решил загадки: но он должен ещё освободить своих зверей и загадки, он должен превратить их в небесных детей.
Ещё его познание не научилось смеяться, и не стало без зависти; ещё не стало его бурной страсти тишиной в красоте.
Поистине, не в насыщении должно его желание затихать и погружаться, а в красоте! Очарование принадлежит великодушию великого духа.
Руку на голову положив: так должен отдыхать герой, так должен он ещё преодолеть свой отдых.
Но именно для героя красота всех вещей — самая тяжёлая. Безошибочно для красоты всякая страсть.
Чуть больше, чуть меньше: вот что здесь есть Многое, вот что здесь есть Главное.
С расслабленными мускулами стоять и с отрешённой волей: это самое трудное для вас всех, вы Возвышенные!
Когда власть становится милостивой и спускается в видимое: красотой я называю это спускание.
И от никого, как от тебя, не хочу я красоты, ты могущественный: твоё благоволение будет твоё последнее преодоление самого себя.
Всё злое я доверяю тебе: потому хочу я от тебя доброго.
Поистине, я часто смеялся над слабыми, которые считают себя добрыми, потому что у них слабые лапы!
Ты должен стремиться к столпу добродетели: она будет становиться всё красивее и изящнее, но в то же время всё твёрже и более выдержанной, чем выше она поднимется.
Да, ты, Возвышенный, однажды будешь красивым и перед тобой, твоё собственное зеркало красоты.
Тогда твоя душа задрожит от божественных желаний; и поклонение ещё будет в твоей тщеславии!
Вот, что есть тайна души: только когда её оставит герой, приблизится к ней, во сне, — сверх-герой.
Так говорил Заратустра.

>>758
> Вот, что есть тайна души: только когда её оставит герой, приблизится к ней, во сне, — сверх-герой.
NB. (полезно знать)
Die im Zarathustra vorkommenden Anspie lungen auf Ariadne sind vor allem auf die Seele Zarathustras bezogen, die im Kapitel „Von der grossen Sehnsucht“ mit einem reifen, auf das Winzermesser des Dionysos wartenden Weinstock verglichen wird. Auch das Zarathustra-Kapitel über die Erhabenen schließt mit einer deutlichen Anspielung auf Ariadne: „Diess nämlich ist das Geheimniss der Seele: erst, wenn sie der Held verlassen hat, naht ihr, im Traume, – der Über-Held.“ (Za II, Von den Erhabenen). Die Seele Zarathustras träumt also vom Übermenschen wie Ariadne vom Über-Helden, also dem kommenden Gott. Die vor allem gegen Wagner ausgespielten dionysischen Bilder bekräftigen die These, dass Zarathustra mit seinem dithyrambischen Stil als eigenartiges „synästhetisches“ Werk nicht nur eine Wiedergeburt der Tragödie aus dem Geiste der Musik und ein „Gesamtkunstwerk“ sein möchte, sondern auch das eigentliche „Kunstwerk der Zukunft“, das Wagner als „Deuter und Verklärer der Vergangenheit“ nicht mehr zu schaffen vermochte. Die endgültige, wenn auch verschlüsselte Auseinandersetzung mit Wagner im Zarathustra wird dann im „Mitternachtslied“ am Ende des dritten und des vierten Buches stattfinden, in dem die Glocke – mit dem Wortschatz und den Reimen des Tristan – nicht die „höchste Lust“ des ekstatischen Tods Isoldes, sondern die Lust am Leben und die ewige Wiederholung dieser Lust verkündigt.

Das „Mitternachtslied“ enthüllt sich als Collage (mit einem deutlich antiphrastischen Sinn) aus Schlüsselworten, Klangelementen und vor allem aus Reimen des Tristan. Siehe dazu Vivetta Vivarelli, „Das Mitternachtslied im ‚Zarathustra‘ und die Nacht des ‚Tristan‘: Reime und Schlüsselworte“, in: Christian Benne / Claus Zittel (Hg.), Nietzsche und die Lyrik: Ein Kompendium (Stuttgart 2017), S. 310– 314; Werner Stegmaier, „,Oh Mensch! Gieb Acht!‘ Kontextuelle Interpretation des Mitternachts-Lieds aus ‚Also sprach Zarathustra‘“, in: Nietzsche-Studien 42 (2013), S. 85–115; Werner Stegmaier, „Zarathustras philosophische Auslegung des Mitternachts-Lieds“, in: Katharina Grätz / Sebastian Kaufmann (Hg.), Nietzsche zwischen Philosophie und Literatur. Von der „Fröhlichen Wissenschaft“ zu „Also sprach Zarathustra“ (Heidelberg 2016), S. 425–442.

(и, в целом, статья "Vivarelli, V. (2018). Der Bildner des Übermenschen und der dithyrambische Künstler: Michelangelo und Wagner in Also sprach Zarathustra. Nietzsche-Studien, 47(1), 326–339." очень хорошо раскрывает связь между Ницше, Вагнером, Заратустрой, Ариадной, Тесеем и Дионисом)

>>759
> Вот, что есть тайна души: только когда её оставит герой, приблизится к ней, во сне, — сверх-герой.
Ich will das Leben nicht wieder. Wie habe’s ich ertragen? Schaffend. Was macht mich den Anblick aushalten? der Blick auf den Übermenschen, der das Leben bejaht. Ich habe versucht, es selber zu bejahen — Ach! (KSA 10, 4 [81], 137)
NB. Глава "О великом томлении" также называлась "Ариадна", а глава "Семь печатей (или: Песнь утверждения и завершения)" - "Дионис". (Но так как книги - о "Золотой звезде", то есть, - [Ницше-]Заратустре ("Рихард Вагнер в Байрейте", "Великий Полдень"), - эти названия пришлось устранить; также см. маленькую, но не известную, книжку "Zarathustra’s Heilige Gelächter"; можно условно сказать, что весь "Заратустра" был рождён по принципу "Mitternachtslied", то есть благодаря "Weh spricht: Vergeh!", и всему, что за этим воспоследовало...)
(две небольшие, но важные работы о Дионисе и Ариадне: https://www.engramma.it/eOS/index.php?id_articolo=3920 и https://www.engramma.it/eOS/index.php?id_articolo=4268 - как более глубоко раскрывающие вопрос о "тайне души" и "сверх-герое")

>>760
> Вот, что есть тайна души: только когда её оставит герой, приблизится к ней, во сне, — сверх-герой.
Vita femina.
Увидеть последнюю красоту какого-либо творения – для этого недостаточно всего знания и всей доброй воли; нужны редчайшие счастливые случайности, дабы однажды отхлынул для нас облачный покров с вершин и они залились бы солнцем. Не только должны мы стоять на правильном месте, чтобы видеть это: сама душа наша должна совлечь покров со своих высот и взыскать внешнего выражения и подобия, словно бы получая от этого устойчивость и самообладание. Поскольку, однако, все это столь редко сходится вместе, я склонен думать, что высочайшие выси всего благого, будь то творение, деяние, человек, природа, пребывали до сих пор для большинства людей и даже для лучших чем-то таинственным и сокрытым: а то, что обнаруживается нам, обнаруживается над однажды! – Греки хорошо молились: “Да удвоится и утроится все прекрасное!” – ах, у них было достаточное основание взывать к богам, ибо небожественная действительность либо вовсе не дает нам прекрасного, либо дает его однажды! Я хочу сказать, что мир преисполнен прекрасных вещей, но, несмотря на это, беден, очень беден прекрасными мгновениями и обнаружениями этих вещей. Но, может статься, это-то и есть сильнейшее очарование жизни: на ней лежит златотканый покров прекрасных возможностей, обещая, сопротивляясь, стыдливо, насмешливо, сострадательно, соблазнительно. Да, жизнь – это женщина!
(Жизнь - это... "Ариадна".)

Становится ясным сравнение, также, благодаря NF-1888,23[14] и предисловию к EH, что дерево-свидетель - это "нормальный Ницше" (возможно, Заратустре - завидующий, или же "дитя посёва мысли его"), виноградная лоза - это "Ариадна", душа - как Заратустры, так и Ницше (в том смысле что "лоза обвивает дерево"), и, наконец, "виноградарь" - это "Дионис".

В тот совершенный день, когда все достигает зрелости и не одни только виноградные грозди желтеют, упал луч солнца и на мою жизнь: я оглянулся назад, я посмотрел вперед, и никогда не видел я сразу столько хороших вещей. Не напрасно хоронил я сегодня мой сорок четвертый год, у меня было право хоронить его – что было в нем жизненно было спасено, стало бессмертным. Первая книга Переоценки всех ценностей, Песни Заратустры, сумерки идолов, моя попытка философствовать молотом – сплошные дары, принесенные мне этим годом, даже его последней четвертью! Почему же мне не быть благодарным всей своей жизни? – Итак, я рассказываю себе свою жизнь.

Эти строки, даже без поправки на NF-1888,23[14], прямо отсылают к главе "В полдень" из неопубликованной "на рынок" четвёртой части "Искушения Заратустры". В этой же главе есть прямая отсылка и на "сон", и на "корабль", который в "Весёлой науке" "порхал по бытию", как "бабочка" ("сон танцует по мне"). Достаточно и других не менее важных отсылок (что мир - это "золотой шар", и мир стал "совершенным").
Повторяется ситуация из третьей части, где Заратустра как бы "спит" (и беседует с душой своей, "Ариадной"). Так, вероятно, "Заратустра" и становится - "виноградарём", "золотарём", - "Дионисом"...

В полдень.
А Заратустра все бежал, никого больше не встречая: в продолжение многих часов был он один, обретал себя вновь и вновь и, наслаждаясь, глоток за глотком пил одиночество свое, думая о хороших вещах. Но в полуденный час, когда солнце стояло прямо над головой, проходил он мимо старого дерева, кривого, с узловатыми сучьями, с любовью обильно увитого виноградной лозой и скрытого ею от самого себя: пышные желтые гроздья свешивались с дерева, предлагая себя путнику. Заратустра хотел было утолить легкую жажду и уже протянул руку за виноградной кистью, но другое, более сильное желание овладело им, захотелось ему лечь в жаркий полдень под деревом и уснуть.
Так он и сделал; и едва лег он. среди таинственной тишины пестрых трав, как тотчас же забыл о своей жажде и уснул. Ибо, как гласит поговорка Заратустры: одно бывает необходимее другого. Но глаза его оставались открытыми: не могли они насытиться видом дерева и любви лозы виноградной и нахвалиться ими. А засыпая, так говорил Заратустра в сердце своем:
"Тише! Тише! В этот мир не стал ли мир совершенным? Что со мной?
Как нежный ветерок невидимо танцует по тихому, гладкому морю, легкий, словно перышко, так сон танцует по мне.
Он не смежает очей моих, душа моя бодрствует. Поистине, невесом он, будто пушинка!
Он уговаривает меня – как это у него получается? Откуда-то изнутри протягивает он ласковую руку и слегка касается меня; он склоняет душу мою потянуться, раскинуться:
– И потягивается она, моя усталая, удивительная душа! Не настал ли для нее как раз в этот полдень вечер седьмого дня? [12] Или слишком долго блуждала она, блаженная, среди хороших и зрелых вещей?
Она вытягивается и становится длинной-длинной! Тихо лежит она, странная душа моя. Слишком много благого вкусила она, и ее тяготит золотая печаль, и кривятся уста ее.
Словно корабль, что входит в тихую бухту и причаливает к берегу, уставший от долгих странствий и неведомых морей. Разве земля не надежнее?
– словно корабль, что пристает, приникает к земле, – и теперь достаточно пауку протянуть до берега паутину свою, и крепче причала не потребуется;
– словно усталый корабль в тихой бухте, отдыхаю теперь и я близ земли – доверчивый, верный, ожидающий, привязанный к ней тончайшими нитями.
О счастье! О счастье! Ты лежишь на траве, душа моя; не хочешь ли ты петь? Но в этот таинственный, торжественный час ни один пастух не играет на свирели своей.
Берегись! Знойный полдень почил на нивах. Не пой! Тише! Мир стал совершенным.
Не пой, полевая птица, душа моя! Не говори даже шепотом! Взгляни – кругом так тихо! Спит старый полдень, шевеля губами во сне: не пьет ли он в этот миг свою каплю счастья,
– янтарную каплю счастья, золотого старого вина? Незаметно пробегает по старому полудню счастье его и смеется. Так смеются боги. Тише!
"О, как мало надо для счастья!" – так говорил я когда-то и мнил себя умным. Но понял я теперь, что это было хулой. Мудрые безумцы говорят куда лучше.
Ибо все самое малое, самое тихое и наилегчайшее – шелест ящерицы, дуновение ветра, миг, – малое, вот что является признаком полного счастья. Тише!
Что со мной: прислушайся! Не улетело ли время прочь? Не падаю ли я? Не упал ли я в источник вечности?
Что со мной? Тише! Я поражен – увы – в сердце? В сердце! О, разбейся, разбейся же, сердце, после такого счастья, от такой раны!
Как? В этот миг не стал ли мир совершенным? Округлым и зрелым? О, куда мчится он, золотой шар? Побегу за ним!
Тише!" – (и тут Заратустра потянулся и понял, что спал).
"Вставай, сонливец! – сказал он себе. – Вставай, уснувший в самый полдень! Ну-ка, поднимайтесь, старые ноги! Пора, давно уже пора, еще немалый конец предстоит вам.
Теперь выспались вы, а долго ли спали? Полвечности! Ну, поднимайся же, старое сердце! Много ли нужно тебе времени, чтобы пробудиться после такого сна?"
(Но тут он снова уснул, а душа все отговаривала его, противилась и прилегла снова). – "Оставь меня! Тише! В этот миг не стал ли мир совершенным? О золотой шар!"
"Вставай, – говорил Заратустра, – поднимайся, воришка, маленькая лентяйка! Как? Тебе бы только потягиваться, зевать, вздыхать да падать в глубокие источники?
Да кто ты у меня? О душа моя!" (и тут он испугался, потому что солнечный луч упал на лицо ему).
"О небо надо мной, – сказал он, вздыхая, приподнялся и сел, – это ты глядишь на меня? И прислушиваешься к тому, что говорит удивительная душа моя?
Когда выпьешь ты эту каплю росы, что упала на все земное, когда выпьешь ты эту странную душу мою,
– о источник вечности! О светлая, приводящая в трепет бездна полуденная! Когда снова вберешь ты в себя душу мою?"
Так говорил Заратустра и поднялся с ложа своего у дерева, словно придя в себя после какого-то странного опьянения: и что же! Солнце все так же стояло прямо над его головой. И из этого со всей справедливостью можно было заключить, что на этот раз Заратустра спал недолго.

Всё, что делается из любви, совершается всегда по ту сторону добра и зла. Вот самые благопристойные слова, которые я слышал: «Dans le veritable amour c'est l'ame, qui enveloppe le corps» [«В истинной любви душа обвивает тело»].

Psychologie des Willens zur Macht.
Lust - Unlust

Der Schmerz ist etwas Anderes als die Lust, — ich will sagen, er ist nicht deren Gegentheil. Wenn das Wesen der Lust zutreffend bezeichnet worden ist als ein Plus-Gefühl von Macht (somit als ein Differenz-Gefühl, das die Vergleichung voraussetzt), so ist damit das Wesen der Unlust noch nicht definirt. Die falschen Gegensätze, an die das Volk und folglich die Sprache glaubt, sind immer gefährliche Fußfesseln für den Gang der Wahrheit gewesen. Es giebt sogar Fälle, wo eine Art Lust bedingt ist durch eine gewisse rhythmische Abfolge kleiner Unlust-Reize: damit wird ein sehr schnelles Anwachsen des Machtgefühls, des Lustgefühls erreicht. Dies ist der Fall z.B. beim Kitzel, auch beim geschlechtlichen Kitzel im Akt des coitus: wir sehen dergestalt die Unlust als Ingredienz der Lust thätig. Es scheint, eine kleine Hemmung, die überwunden wird und der sofort wieder eine kleine Hemmung folgt, die wieder überwunden wird — dieses Spiel von Widerstand und Sieg regt jenes Gesammtgefühl von überschüssiger überflüssiger Macht am stärksten an, das das Wesen der Lust ausmacht. — Die Umkehrung, eine Vermehrung der Schmerzempfindung durch kleine eingeschobene Lustreize, fehlt: Lust und Schmerz sind eben nichts Umgekehrtes. — Der Schmerz ist ein intellektueller Vorgang, in dem entschieden ein Urtheil laut wurde, — das Urtheil „schädlich“, in dem sich lange Erfahrung aufsummirt hat. An sich giebt es keinen Schmerz. Es ist nicht die Verwundung, die weh thut; es ist die Erfahrung, von welchen schlimmen Folgen eine Verwundung für den Gesammt-Organismus sein kann, welche in Gestalt jener tiefen Erschütterung redet, die Unlust heißt (bei schädigenden Einflüssen, welche der älteren Menschheit unbekannt geblieben sind, z.B. von Seiten neu combinirter giftiger Chemikalien, fehlt auch die Aussage des Schmerzes, — und wir sind verloren…) Im Schmerz ist das eigentlich Spezifische immer die lange Erschütterung, das Nachzittern eines schreckenerregenden choc’s in dem cerebralen Heerde des Nervensystems: — man leidet eigentlich nicht an der Ursache des Schmerzes (irgend einer Verletzung zum Beispiel), sondern an der langen Gleichgewichtsstörung, welche in Folge jenes choc’s eintritt. Der Schmerz ist eine Krankheit der cerebralen Nervenheerde — die Lust ist durchaus keine Krankheit… — Daß der Schmerz die Ursache ist zu Gegenbewegungen, hat zwar den Augenschein und sogar das Philosophen-Vorurtheil für sich; aber in plötzlichen Fällen kommt, wenn man genau beobachtet, die Gegenbewegung ersichtlich früher als die Schmerzempfindung. Es stünde schlimm um mich, wenn ich bei einem Fehltritt zu warten hätte, bis das Faktum an die Glocke des Bewußtseins schlüge und ein Wink, was zu thun ist, zurücktelegraphirt würde… Vielmehr unterscheide ich so deutlich als möglich, daß erst die Gegenbewegung des Fußes, um den Fall zu verhüten, folgt und dann, in einer meßbaren Zeitdistanz, eine Art schmerzhafter Welle plötzlich im vorderen Kopfe fühlbar wird. Man reagirt also nicht auf den Schmerz. Der Schmerz wird nachher projicirt in die verwundete Stelle: — aber das Wesen dieses Lokal-Schmerzes bleibt trotzdem nicht der Ausdruck der Art der Lokal-Verwundung, es ist ein bloßes Ortszeichen, dessen Stärke und Tonart der Verwundung gemäß ist, welches die Nerven-Centren davon empfangen haben. Daß in Folge jenes choc’s die Muskelkraft des Organismus meßbar heruntergeht, giebt durchaus noch keinen Anhalt dafür, das Wesen des Schmerzes in einer Verminderung des Machtgefühls zu suchen… Man reagirt, nochmals gesagt, nicht auf den Schmerz: die Unlust ist keine „Ursache“ von Handlungen, der Schmerz selbst ist eine Reaktion, die Gegenbewegung ist eine andere und frühere Reaktion, — beide nehmen von verschiedenen Stellen ihren Ausgangspunkt. —
Der Mensch sucht nicht die Lust und vermeidet nicht die Unlust: man versteht, welchem berühmten Vorurtheile ich hiermit widerspreche. Lust und Unlust sind bloße Folge, bloße Begleiterscheinung, — was der Mensch will, was jeder kleinste Theil eines lebenden Organismus will, das ist ein plus von Macht. Im Streben danach folgt sowohl Lust als Unlust; aus jenem Willen heraus sucht er nach Widerstand, braucht er etwas, das sich entgegenstellt. Die Unlust, als Hemmung seines Willens zur Macht, ist also ein normales Faktum, das normale Ingredienz jedes organischen Geschehens, der Mensch weicht ihr nicht aus, er hat sie vielmehr fortwährend nöthig: jeder Sieg, jedes Lustgefühl, jedes Geschehen setzt einen überwundenen Widerstand voraus.
Nehmen wir den einfachsten Fall, den der primitiven Ernährung: das Protoplasma streckt seine Pseudopodien aus, um nach etwas zu suchen, was ihm widersteht — nicht aus Hunger, sondern aus Willen zur Macht. Darauf macht es den Versuch, dasselbe zu überwinden, sich anzueignen, sich einzuverleiben: — das, was man „Ernährung“ nennt, ist bloß eine Folge-Erscheinung, eine Nutzanwendung jenes ursprünglichen Willens, stärker zu werden
Es ist nicht möglich, den Hunger als primum mobile zu nehmen: ebenso wenig als die Selbsterhaltung: der Hunger als Folge der Unterernährung aufgefaßt, heißt: der Hunger als Folge eines nicht mehr Herr werdenden Willens zur Macht
die Zweiheit als Folge einer zu schwachen Einheit
es handelt sich durchaus nicht um eine Wiederherstellung eines Verlustes, — erst spät, in Folge Arbeitstheilung, nachdem der Wille zur Macht ganz andere Wege zu seiner Befriedigung einschlagen lernt, wird das Aneignungsbedürfniß des Organismus reduzirt auf den Hunger, auf das Wiederersatzbedürfniß des Verlorenen.
Die Unlust hat also so wenig nothwendig eine Verminderung unseres Machtgefühls zur Folge, daß, in durchschnittlichen Fällen, sie gerade als Reiz auf dieses Machtgefühl wirkt, — das Hemmniß ist der Stimulus dieses Willens zur Macht.
Man hat die Unlust verwechselt mit einer Art der Unlust, mit der der Erschöpfung: letztere stellt in der That eine tiefe Verminderung und Herabstimmung des Willens zur Macht, eine meßbare Einbuße an Kraft dar. Das will sagen: Unlust als Reizmittel zur Verstärkung der Macht und Unlust nach einer Vergeudung von Macht; im ersteren Fall ein stimulus, im letzteren die Folge einer übermäßigen Reizung… Die Unfähigkeit zum Widerstand ist der letzteren Unlust zu eigen: die Herausforderung des Widerstehenden gehört zur ersteren… Die Lust welche im Zustande der Erschöpfung allein noch empfunden wird, ist das Einschlafen; die Lust im anderen Fall ist der Sieg…
Die große Verwechslung der Psychologen bestand darin, daß sie diese beiden Lustarten die des Einschlafens und die des Sieges nicht auseinanderhielten
die Erschöpften wollen Ruhe, Gliederausstrecken, Frieden, Stille —
es ist das Glück der nihilistischen Religionen und Philosophien
die Reichen und Lebendigen wollen Sieg, überwundene Gegner, Überströmen des Machtgefühls über weitere Bereiche als bisher:
alle gesunden Funktionen des Organismus haben dies Bedürfniß, — und der ganze Organismus, bis zum Alter der Pubertät, ist ein solcher nach Wachsthum von Machtgefühlen ringender Complex von Systemen —
Der Wille zur Macht als Leben.

— Oh Meer! Oh Abend! Ihr seid schlimme Lehrmeister! Ihr lehrt den Menschen aufhören, Mensch zu sein! Soll er sich euch hingeben? Soll er werden, wie ihr es jetzt seid, bleich, glänzend, stumm, ungeheuer, über sich selber ruhend? Über sich selber erhaben?

Kaum aber hatte Zarathustra diese Worte gesprochen, da erbebte er bis in die Wurzel seines Herzens: denn er merkte, als er zu seinen Füßen hinabblickte, daß er ganz allein war. Er hatte seine Gäste vergessen — hatten seine Gäste auch ihn vergessen? „Wo seid ihr? Wo seid ihr?“ rief Zarathustra in die Nacht hinaus: aber die Nacht schwieg. —
„Wo seid ihr? Wo seid ihr, meine Thiere?“ rief Zarathustra abermals in die Nacht hinaus. Aber auch seine Thiere blieben stumm ——

Des Morgens aber nach dieser Nacht sprang Zarathustra von seinem Lager auf, gürtete sich die Lenden und kam heraus aus seiner Höhle, glühend und froh, wie die Morgensonne, die aus dunklen Bergen kommt.
„Sie schlafen noch, rief er, während ich wache — das sind nicht meine rechten Gefährten, diese höheren Menschen.
Höhere als sie müssen kommen, Hochgemuthere, Freiere, Hellere — lachende Löwen müssen zu mir kommen: was geht mich all dies kleine kurze wunderliche Elend an!
Deß warte ich nun, deß warte ich nun“ — und indem Zarathustra so sprach, setzte er sich nachdenklich auf den Stein vor seiner Höhle.
„Wer soll der Erde Herr sein? so begann er wieder. Nun! Diese da wahrlich nicht — lieber noch zerschlüge ich Diese da mit meinem Hammer. Ich selber aber bin ein Hammer.
Sie halten es gerade auf der Erde aus, wenn man sie mit Erdenlust lüstern macht, ihnen herzhaft zuspricht. Wie! auf dieser Erde es nur — aushalten? Um der Erde Willen schäme ich mich solcher Reden.
Lieber will ich doch wilde böse Thiere um mich als diese zahmen Mißrathenen; wie selig will ich sein, wieder die Wunder zu sehen, die heiße Sonne ausbrütet —
— alle die reifen und wohlgerathenen Thiere, deren die Erde selber stolz ist. Mißrieth ihr der Mensch bisher? Wohlan! Aber der Löwe gerieth.“
Und wieder versank Zarathustra in ferne Gedanken und Länder und in das Schweigen, das auch dem eignen Herzen aus dem Wege geht und keinen Zeugen hat.

(Wie verkleidet hatte ich das zum Vortrag gebracht, was ich als „dionysisch“ empfand! Wie gelehrtenhaft und eintönig, wie bei weitem nicht gelehrt genug, um auch nur die Wirkung hervorzubringen, einigen Generationen von Philologen ein neues Feld der Arbeit zu eröffnen! Dieser Zugang zum Alterthum ist nämlich am besten verschüttet; und wer sich eingebildet hat, besonders über die Griechen weise zu sein, Goethe z.B. und Winckelmann, hat von dorther nichts gerochen. Es scheint, die griechische Welt ist hundertmal verborgener und fremder, als sich die zudringliche Art heutiger Gelehrten wünschen mag. Wenn hier je erkannt werden soll, so gewiß nur das Gleiche durch das Gleiche. Und wiederum — nur Erlebnisse aus aufspringenden Quellen — die geben auch jenes neue große Auge, das Gleiche in der vergangenen Welt wiederzuerkennen.
NB. Die größten Ereignisse gelangen am schwersten den Menschen zum Gefühl: z.B. die Thatsache, daß der christliche Gott „todt ist“, daß in unseren Erlebnissen nicht mehr eine himmlische Güte und Erziehung, nicht mehr eine göttliche Gerechtigkeit, nicht überhaupt eine immanente Moral, sich ausdrückt. Das ist eine furchtbare Neuigkeit, welche noch ein paar Jahrhunderte bedarf, um den Europäern zum Gefühl zu kommen: und dann wird es eine Zeitlang scheinen, als ob alles Schwergewicht aus den Dingen weg sei. -)

Mein Schlußsatz ist: daß der wirkliche Mensch einen viel höheren Werth darstellt als der „wünschbare“ Mensch irgend eines bisherigen Ideals; daß alle „Wünschbarkeiten“ in Hinsicht auf den Menschen absurde und gefährliche Ausschweifungen waren, mit denen eine einzelne Art von Mensch ihre Erhaltungs- und Wachsthums-Bedingungen über der Menschheit als Gesetz aufhängen möchte; daß jede zur Herrschaft gebrachte „Wünschbarkeit“ solchen Ursprungs bis jetzt den Werth des Menschen, seine Kraft, seine Zukunfts-Gewißheit herabgedrückt hat; daß die Armseligkeit und Winkel-Intellektualität des Menschen sich am meisten bloßstellt, auch heute noch, wenn er wünscht; daß die Fähigkeit des Menschen, Werthe anzusetzen, bisher zu niedrig entwickelt war, um dem thatsächlichen, nicht bloß „wünschbaren“ Werthe des Menschen gerecht zu werden; daß das Ideal bis jetzt die eigentlich welt- und menschverleumdende Kraft, der Gifthauch über der Realität, die große Verführung zum Nichts war…

Имморалист говорит. — Ничто не вызывает большего отвращения у философа, чем человек, когда он желает... Если он видит человека только в его действиях, видит это самое храбрейшее, хитрейшее, выносливое существо, сбившееся с пути, даже в лабиринте тяжких бедствий, как восхитителен ему этот человек! Он еще обращается к нему... Но философ презирает желающего человека, даже „желаемого“ человека — и вообще все желания, все идеалы человека. Если бы философ мог быть нигилистом, он был бы им, потому что за всеми идеалами человека он находит Ничто. Или даже не Ничто, а лишь незначительное, абсурдное, больное, трусливое, усталое, все виды дрожжей из выпитого чаши его жизни... Человек, который как реальность так почтителен, как это происходит, что он не заслуживает уважения, если он желает? Должен ли он расплатиться за то, что так успешно является реальностью? Должен ли он компенсировать свою деятельность, напряжение разума и воли во всех действиях, вытягиванием в воображаемом и абсурдном? — История его желаемого была до сих пор постыдной частью человека: стоит избегать слишком долго читать её [в ней]. Что оправдывает человека, так это его реальность — она будет его вечно оправдывать. Насколько более ценен настоящий человек по сравнению с каким-то лишь желаемым, мечтаемым, утонувшим и выдуманным человеком? С каким-то идеальным человеком?... И только идеальный человек вызывает у философа отвращение.
("Мы, имморалисты! - Этот мир, который близок нам, в котором нам суждено бояться и любить, этот почти невидимый, неслышимый мир утонченного повелевания, утонченного повиновния, мир, где царствует «почти» во всех отношениях, крючковатый, коварный, колючий, нежный, - да, он хорошо защищен от грубых зрителей и фамильярного любопытства! Мы оплетены крепкой сетью и кожухом обязанностей и не можем выбраться оттуда - в этом именно и мы, даже мы, суть «люди долга»! Порою, правда, мы танцуем в наших «цепях» и среди наших «мечей»; чаще же, и это тоже правда, мы скрежещем зубами под их тяжестью и мечемся нетерпеливо в сознании таинственной суровости нашего жребия. Но мы можем делать что угодно: болваны и очевидность говорят против нас - «это люди без чувства долга», - болваны и очевидность всегда против нас!" - критика самого пагубного вида невежества - морали...)

>>764
http://www.nietzschesource.org/#eKGWB/NF-1888,15[118]

Was ist gut? — Alles, was das Gefühl der Macht, den Willen zur Macht, die Macht selbst im Menschen steigert.
Was ist schlecht? — Alles, was aus der Schwäche stammt.
Was ist Glück? — Das Gefühl davon, daß wieder die Macht gewachsen, — daß wieder ein Widerstand überwunden ward.
Nicht Zufriedenheit, sondern mehr Macht; nicht Frieden überhaupt, sondern mehr Krieg; nicht Tugend, sondern Tüchtigkeit (Tugend im Renaissance-Stile, virtù, moralinfreie Tugend).
Das was schwach und mißrathen ist soll zu Grunde gehn: oberster Imperativ des Lebens. Und man soll keine Tugend aus dem Mitleiden machen.
Was ist gefährlicher als irgend ein Laster? — Das Mitleiden der That mit allem Mißrathenen und Schwachen, — das Christenthum…

*

Was für ein Typus die Menschheit einmal ablösen wird? Aber das ist bloße Darwinisten-Ideologie. Als ob je Gattung abgelöst wurde! Was mich angeht, das ist das Problem der Rangordnung innerhalb der Gattung Mensch, an deren Vorwärtskommen im Ganzen und Großen ich nicht glaube, das Problem der Rangordnung zwischen menschlichen Typen, die immer dagewesen <sind> und immer dasein werden.

Ich unterscheide einen Typus des aufsteigenden Lebens und einen anderen des Verfalls, der Zersetzung, der Schwäche.

Sollte man glauben, daß die Rangfrage zwischen beiden Typen überhaupt noch zu stellen ist?…

Dieser stärkere Typus ist oft genug schon dagewesen: aber als ein Glücksfall, als eine Ausnahme, — niemals als gewollt. Vielmehr ist er gerade am besten bekämpft worden, verhindert worden, — er hatte immer die große Zahl, den Instinkt jeder Art Mittelmaß, mehr noch er hatte die List, die Feinheit, den Geist der Schwachen gegen sich und — folglich — die „Tugend“… er war beinahe bisher das Furchtbare: und aus der Furcht heraus hat man den umgekehrten Typus gewollt, gezüchtet, erreicht, das Hausthier, das Heerdenthier, das kranke Thier, den Christen…

Aufgabe dieses Ascetismus, der nur eine Durchgangs-Schulung ist, kein Ziel: sich frei machen von den alten Gefühls-Impulsen der überlieferten Werthe. Schritt für Schritt seinen Weg gehen lernen zum „Jenseits von Gut und Böse“.

Erste Stufe:
- Atrocitäten aushalten
- Atrocitäten thun

Zweite Stufe, die schwerere:
- Miserabilitäten aushalten
- Miserabilitäten thun: eingerechnet als Vorübung: lächerlich werden, sich lächerlich machen.

— Die Verachtung herausfordern und durch ein (unerrathbares) Lächeln aus der Höhe die Distanz trotzdem festhalten
— eine Anzahl Verbrechen, welche erniedrigen, auf sich nehmen, z.B. Gelddiebstahl, um sein Gleichgewicht auf die Probe zu stellen
eine Zeitlang nichts thun, reden, erstreben, was nicht Furcht oder Verachtung erregt, was nicht die Anständigen und Tugendhaften nothwendig in Kriegszustand versetzt, — was nicht ausschließt…

das Gegentheil davon darstellen, was man ist (und besser noch: nicht gerade das Gegentheil, sondern bloß ein Anderssein: letzteres ist schwerer)
— auf jedem Seile gehn, auf jeder Möglichkeit tanzen: sein Genie in die Füße bekommen
— seine Ziele zeitweilig durch seine Mittel verleugnen, — selbst verleumden
— ein für alle Mal einen Charakter darstellen, der es verbirgt, daß man fünf sechs andere hat
— sich vor den fünf schlimmen Dingen nicht fürchten, der Feigheit, dem schlechten Ruf, dem Laster, der Lüge, dem Weibe —

...нищета, слабость, и недалекая интеллектуальность человека наиболее очевидны даже сегодня, когда он того желает; что способность человека устанавливать ценности, - созидать, - до сих пор была слишком низко развита, чтобы соответствовать фактическим, действительным, а не просто „желательным“ ценностям человека (его идеалам, идеологиям, идолам)...

...Разумность воспитания требовала бы, чтобы под железным гнетом была парализована по крайней мере одна из этих систем инстинктов, дабы дозволить другой системе набираться сил, сделаться сильной, достигнуть господства. Нынче лишь урезая индивидуум, сделаешь его возможным: возможным, т.е. цельным...

Учение о равенстве! Но это и есть самое ядовитое ядовитое зелье: оно будто проповедуется самой справедливостью, в то время как оно — конец справедливости… «Равным — равное, неравным — неравное — вот истинная речь справедливости: а отсюда следует, что неравное никогда не следует делать равным.» — То, что вокруг этого учения о равенстве происходили такие ужасные и кровавые события, придает этой «современной идее» некую славу и огненный блеск, так что даже самые благородные духи были соблазнены революцией как спектаклем. Но это в последнюю очередь не причина, чтобы уважать её больше. — Я вижу лишь одного, кто воспринял её так, как её следует воспринимать, с отвращением — Гёте…

Гёте — это не немецкое явление, а европейское: грандиозная попытка преодолеть восемнадцатый век через возвращение к природе, через восхождение к естественности Ренессанса, своего рода самопревозмогание этого века. — Он носил в себе его сильнейшие инстинкты: чувствительность, идолопоклонство природы, антиисторизм, идеализм, нереальность и революционность (последнее — это всего лишь форма нереальности). Он опирался на историю, естественные науки, античность, а также на Спинозу, прежде всего на практическую деятельность; он окружил себя замкнутыми горизонтами; он не отдалялся от жизни, а включал её в себя; он не был робким и брал на себя всё, что мог, сверх себя, в себя. То, что он хотел, — это целостность; он боролся с разделением разума, чувственности, чувства, воли (которое в самых пугающих формах проповедовал Кантом, антиподом Гёте), он дисциплинировал себя к целостности, он создавал себя… Гёте был, в разгар нереалистичного времени, убеждённым реалистом: он говорил «да» всему, что было с ним связано, — у него не было более великого переживания, чем тот самый «реальный реальный», именуемый Наполеоном. Гёте представил себе сильного, высокообразованного, ловкого во всех телесных делах человека, который умеет держать себя в узде, почитает себя перед самим собой, и который может позволить себе весь объём и богатство естественности, тот, кто достаточно силён для этой свободы; человека толерантности, не из слабости, а из силы, потому что он умеет использовать то, что привело бы обычную природу к гибели, себе на пользу; человека, для которого больше нет ничего запретного, разве что слабость, будь то порок или добродетель… Такой освобождённый дух стоит с радостным и доверчивым фатализмом в центре мира, веря, что лишь отдельное является предосудительным, что в целом всё спасается и утверждается — он больше не отрицает… Но такая вера — высшая из всех возможных вер: я назвал её именем Диониса.

Можно сказать, что в некотором смысле девятнадцатый век стремился к тому же, к чему стремился Гёте как личность: к универсальности в понимании, в одобрении, к открытому принятию всего, что бы это ни было, к дерзкому реализму, к благоговению перед всем фактическим. Почему же итогом этого стало не что иное, как не Гёте, а хаос, нигилистическое вздыхание, «не знаю, куда ещё идти», инстинкт усталости, который на практике постоянно толкает к возвращению к восемнадцатому веку? (— например, в виде чувства романтизма, альтруизма и гипер-сентиментальности, феминизма в эстетике, социализма в политике.) Не является ли девятнадцатый век, особенно в своём завершении, просто усилившимся грубым восемнадцатым веком, то есть веком декаданса? Так что Гёте был бы не только для Германии, но и для всей Европы просто эпизодом, красивым тщетным событием? — Но великого человека неправильно понимать, если смотреть на него с жалкой перспективы общественной полезности. То, что из них нельзя извлечь прямую пользу, возможно, и есть часть их величия…

NB. "Шопенгауэр как воспитатель" - Ницше-Дионис, или просто (и честно), - Дионис (тип "Диониса"), - как учитель вечного возвращения...

— naufragium feci: bene navigavi —
Золотарь — единственный истинный благодетель человечества.
То, что ценности переоцениваются, что из малого делается много, из ничтожного — золото, — это единственный способ быть благодетелем человечества.
Они — единственные обогатители.
Все остальные — просто менялы.
Предположим, что есть нечто, что наиболее ненавидимо, осуждаемо, — и что это как раз превращается в золото: вот это мой случай...

Тип развивается, вид становится устойчивым и сильным в продолжительной борьбе с одинаково неблагоприятными условиями. Напротив, опыт заводчиков показывает, что виды, которым предоставляются избыточные пищевые ресурсы и вообще избыточная защита и забота, очень быстро начинают склоняться к разнообразию типа, становясь богатым на чудеса и уродства (также на чудовищные пороки). Посмотрим теперь на аристократическое сообщество, скажем, на старую греческую полис или Венецию, как на добровольное или вынужденное предприятие, целью которого является размножение: здесь собираются люди, которые хотят утвердить свой вид, часто потому что они вынуждены бороться за выживание или находятся под угрозой уничтожения. Здесь отсутствует та благосклонность, избыточность, та защита, под которыми разнообразие поощряется; вид необходим, как нечто, что утверждается именно своей жесткостью, однообразием, простотой формы, что может утвердиться и выжить благодаря постоянной борьбе с соседями или восставшими, угрожающими подданными. Многочисленный опыт учит этих людей, какие именно качества дали им возможность выжить, несмотря на сопротивление богов и людей, какие качества позволили им победить: эти качества называются добродетелями, именно эти добродетели они взращивают. Делают это жестко, и они требуют жесткости; каждая аристократическая мораль нетерпима — в воспитании молодежи, в распоряжении женщинами, в брачных нравах, в отношениях между старшими и младшими, в законах (которые направлены исключительно против отклоняющихся): нетерпимость сама по себе является добродетелью, называемой «справедливостью». Тип с несколькими, но очень сильными чертами, вид строгих, воинственных, умных и молчаливых людей, замкнутых и скрытных, (и таких, что обладают тонким чувством для чар и нюансов общества), закрепляется таким образом через смену поколений; постоянная борьба с однообразными неблагоприятными условиями является причиной того, что тип становится жестким и устойчивым.
Но однажды возникает такая ситуация, при которой напряжение ослабевает; может быть, больше нет врагов среди соседей, и средства к жизни, а также к наслаждению ею, становятся избыточными. И вот вдруг разрывается связь, устаревшая дисциплина: она уже не чувствует себя необходимой, неотъемлемой частью существования — если бы она хотела продолжать существовать, то могла бы только как форма роскоши, как архаизирующий вкус. Разнообразие, будь то как отклонение (в сторону высшего, более утонченного, более редкого), или как дегенерация и уродство, вдруг появляется в наибольшем изобилии и великолепии на сцене, индивидуумы решаются быть сами собой, выделяться. В такие исторические моменты проявляется как великолепное, многогранное, джунглевое возрождение и стремительное восхождение, так и огромный упадок и самоуничтожение, благодаря диким, взаимно направленным эгоизмам, которые «сражаются за солнце и свет», не зная уже границ, сдержанности, милосердия в рамках старой морали. Эта мораль сама была той силой, которая накопила колоссальную мощь и натянула тетиву так угрожающе сильно: — теперь она «пережита». Достигнут опасный и зловещий момент, когда более великое, более многогранное, более всеобъемлющее существование продолжает жить, несмотря на старую мораль; «индивидуум» теперь стоит перед необходимостью создать собственное законодательство, собственные искусства и уловки для самосохранения, самовозвышения, самоспасения. Появляются новые цели, новые средства, уже нет общих формул, взаимные недоразумения и пренебрежения переплетаются, распад, упадок и высшие желания ужасно связаны вместе, гений расы изливается из всех рогов изобилия добра и зла, создавая зловещую смесь весны и осени, полную новых соблазнов и покрывал, характерных для молодой, еще не исчерпанной, еще неутомимой порчи. И снова появляется опасность, порожденная моралью, теперь в человеке, в ближнем, в друге, на улице, в собственном ребенке, в собственном сердце, в самых интимных желаниях и волях: что скажут философы морали, когда они появятся в эти времена? Они обнаружат, эти острые наблюдатели, что все быстро идет к концу, что все вокруг разваливается и ведет к развалу, что ничто не продержится до следующего дня, за исключением одного типа людей — безнадежных посредственностей. Только посредственные люди имеют шансы продолжить существование, размножаться — они люди будущего, единственные выжившие; «будьте как они! становитесь посредственными!» — вот теперь единственная мораль, которая имеет смысл, которая еще находит отклик. Но эту мораль посредственности трудно проповедовать! — она никогда не должна признаться, что она такова и что она хочет! Она должна говорить о мере, достоинстве, обязанности и любви к ближнему — ей будет трудно скрывать свою иронию!

— Ключевые идеи:
1) Контраст между жесткостью и избыточностью: Исходная идея о том, что в условиях сложных, постоянных условий вид развивается и стабилизируется (например, в аристократических обществах), в то время как избыточность и забота ведут к вариациям и "уродствам", остаётся в тексте.
2) Аристократические добродетели: Представление о обществе, которое удерживается через такие "добродетели", как жесткость, справедливость и нетерпимость, также чётко отражается в русском переводе.
3) Упадок и индивидуальная свобода: Переход от стабильного, жёсткого общества к периоду избыточности, когда индивиды начинают разрабатывать собственное законодательство и мораль, сохраняется. Это показывает социальный упадок и рост эгоизмов.
4) Выживание посредственности: Мораль посредственности, как единственная возможность выживания в будущем, представлена как парадокс и трудная для проповедования.
5) Ирония и скрытый смысл: Ирония, заключённая в морали посредственности — что она никогда не может открыто признать, что она действительно собой представляет — остаётся ключевой темой.

Что значит "неудачно явленный" ["Letzter Mensch", "Schwachen und Missrathnen"]? Прежде всего, физиологически [феноменологически / фактически]? Уже не политически. Наиболее нездоровый тип человека в Европе (во всех социальных слоях) является почвой для этого нигилизма: он воспримет веру в вечное возвращение как проклятие, от которого, столкнувшись с ним, уже не будет останавливаться перед никакими действиями: не пассивное исчезновение, а полное уничтожение всего, что в такой степени бессмысленно и безцельно: хотя это всего лишь судорога, слепое яростное сопротивление, когда осознаешь, что все было здесь с вечности — и этот момент нигилизма и разрушительной страсти тоже. — Ценность такого кризиса заключается в том, что он очищает, что он сжимает родственные элементы и делает их взаимно разрушительными, что он возлагает общие задачи на людей противоположных взглядов — также выдвигая на свет более слабых, более неуверенных и тем самым давая толчок к созданию иерархии сил с точки зрения здоровья: узнавая повелителей как повелителей, подчиненных как подчиненных. Конечно, вне всех существующих общественных порядков.

Какие окажутся самыми сильными в этом процессе? Умеренные, те, кому не нужны экстремальные убеждения, те, кто способны признать и даже любить большую долю случайности и бессмысленности, те, кто могут думать о человеке с заметным снижением его ценности, не становясь из-за этого мелкими и слабыми: самые здоровые, которые могут справиться с большинством бед и поэтому не так боятся бедствий — люди, уверенные в своей силе, которые с сознательной гордостью представляют достигнутую мощь человека.

Как бы такой человек думал о вечном возвращении?..

>>770
Мораль и физиология. — Мы считаем поспешным, что человеческое сознание долгое время считалось высшей стадией органического развития и самой удивительной из всех земных вещей, чуть ли не её цветением и «целью». На самом деле гораздо удивительнее — тело. Невозможно до конца восхищаться тем, как стало возможным существование человеческого тела: как такая огромная и сложная единица из живых существ, каждое из которых зависимо и подчинено, но в то же время, в каком-то смысле, командует и действует по собственному желанию, может жить, расти и существовать какое-то время как целое — и это явно не происходит через сознание! Это «чудо чудес» сознание всего лишь «инструмент», и не больше — в том же смысле, в каком желудок является инструментом. Великолепная связь множества живых существ, упорядочение и взаимодействие высших и низших действий, тысячекратный повиновение, которое не является слепым, тем более механическим, а является избирательным, разумным, внимательным и даже противоборствующим — всё это явление «тела» по интеллектуальной степени превосходит наше сознание, наш «дух», наше осознанное мышление, чувства и желания так же, как алгебра превосходит таблицу умножения. «Нервная и мозговая система» не устроены для того, чтобы производить мышление, чувства и желания; скорее, мне кажется, что для этих процессов вовсе не нужен «аппарат», а что они сами по себе — «сама суть» того, что происходит. Наоборот, такая грандиозная синтезия живых существ и интеллектов, называемая «человеком», может жить только тогда, когда создана эта тонкая система связи и посредничества, обеспечивающая мгновенную коммуникацию всех этих высших и низших существ — причём исключительно через живых посредников. Это моральная, а не механистическая задача!
Мы отказались от разговоров о «единстве», «душе» и «личности»: такие гипотезы только усложняют проблему, это уже ясно. И те мельчайшие живые существа, из которых состоит наше тело (вернее, их взаимодействие является лучшей аналогией того, что мы называем «телом»), мы не рассматриваем как атомы души, а как нечто растущее, борющееся, размножающееся и снова умирающее; их количество постоянно меняется, и наша жизнь, как и всякая жизнь, есть одновременно и постоянное умирание. Следовательно, в человеке существует столько «сознаний», сколько существ участвуют в его теле в каждый момент его существования. Особенность того, что обычно считается единственным «сознанием», интеллектом, заключается именно в том, что он остаётся защищённым и отделённым от множества сознаний, участвующих в опыте этих множества существ, и как сознание высшего порядка, как правящая множественность и аристократия, он получает лишь выборочные переживания, причём все они упрощены, систематизированы и сделаны понятными — то есть искажены, — чтобы затем он сам продолжал эти упрощения и искажения, создавая то, что мы называем «волей». Каждый такой акт воли предполагает своего рода назначение диктатора.
То, что этот интеллект выбирает из множества переживаний, что уже упрощает, аналогизирует и интерпретирует эти переживания, явно не является самим этим интеллектом: так же, как он не является тем, что исполняет волю, что принимает бледное, неясное представление о ценностях и силах и переводит его в живую силу и точные измерения ценностей. И тот же процесс, который происходит здесь, должен происходить на всех более низких уровнях, в поведении всех этих высших и низших существ друг по отношению к другу, всё тот же процесс: выбор и предлагение переживаний, абстрагирование и осмысление, воля, обратный перевод весьма неопределённой воли в конкретные действия. Мы учим на примере тела, что наша жизнь возможна благодаря взаимодействию множества совершенно неравных интеллектов, и поэтому она возможна лишь благодаря постоянному, многообразному повиновению и приказаниям — морально говоря: через непрерывную практику множества добродетелей. И как можно было бы прекратить говорить морально!..

Так, болтая, я предался своему учительскому порыву, ведь мне было счастливо иметь кого-то, кто мог выслушать меня. Но именно в этот момент Ариадна не выдержала — это произошло в первый раз, когда я находился на Наксосе: «Но, господин, — сказала она, — вы говорите свинский немецкий!» — «Немецкий, — ответил я, весело, — просто немецкий! Оставьте свинью, богиня! Вы недооценили трудность в том, чтобы выразить тонкие вещи на немецком!» — «Тонкие вещи! — воскликнула Ариадна в ужасе. — Но это же был просто позитивизм! Философия хобота! Мешанина понятий и мусор из сотни философий! Куда это всё ведёт!» — и при этом она нетерпеливо вертела знаменитую нить, которая когда-то вела её Тесея через лабиринт. — Так выяснилось, что в своей философской подготовке Ариадна отставала на два тысячелетия...

"Наше тело есть общественный строй многих душ". «Свобода воли» — это слово для тех многократных наслаждений того, кто приказывает и одновременно идентифицирует себя с исполнителем, — кто, будучи приказывающим, переживает триумф над сопротивлением и при этом судит, что именно его воля преодолела эти сопротивления. Таким образом, желающий присваивает себе удовольствия выполняющих, успешных инструментов, «подвластных волей» или «подсознаний» — ведь наше тело, по сути, это общественный строй множества душ — как часть своего удовольствия от бытия командующим. L’effet c’est moi: здесь происходит то, что происходит в каждом хорошо устроенном и процветающем обществе, где правящий класс идентифицирует себя с успехами самого общества. В каждом акте воли дело касается, по существу, командования и подчинения, на основе, как уже сказано, общественного устройства множества «душ»: отсюда философ имеет право рассматривать волю как часть морального круга: мораль как учение о властных отношениях, в которых возникает явление «жизни».
— «Подсознания» или «подвластные воле»: В оригинале есть интересное замечание о том, что человеческое тело является «общественным строем многих душ», что подразумевает, что воля не принадлежит одному единственному «я», а скорее является взаимодействием множества внутренних «сущностей» (например, разных желаний, стремлений, мотивов). Эта идея о теле как «сословном образовании» множества волей и душ требует особого внимания и, возможно, могло бы быть немного лучше отражено в переводе.
— Отождествление командующего с успехом: Когда философ говорит о том, что командующий (тот, кто хочет) отождествляет себя с успешным выполнением приказа, он имеет в виду не просто момент победы, а более глубокий психологический процесс, когда человек, достигший успеха, начинает ощущать, что именно его воля победила сопротивление. Это тоже важный момент, потому что этот психологический механизм может быть ложным и вводить в заблуждение. Это не просто чувство власти, но ложная идентификация с результатом.
— «L’effet c’est moi» (эффект — это я): Фраза на французском здесь играет ключевую роль, подчеркивая, как в каждом успешном действии человек отождествляет себя с результатом. В переводе на русский стоит быть осторожным с выбором фразы, чтобы сохранить этот элемент самоотождествления с результатом. В оригинале это носит не только философский, но и психологический оттенок.
— Мораль как «учение о властных отношениях»: Это центральная мысль текста, которую важно точно передать, подчеркивая, что мораль не сводится к обычным нормам поведения, а является учением о том, как в жизни людей формируются отношения власти и подчинения. Это добавляет глубину пониманию воли как нечто, связанное с социальной и моральной структурой.

[добавлено дабы предупредить и преодолеть уже давным давно неразумные и "неактуальные" - реификации и гипостазирования...]

Скажите мне, братья мои: что считается у нас худшим и наихудшим? Разве не вырождение? - А как раз на него мы и наталкиваемся там, где нет дарящей души.
Наверх ведет путь наш, от рода к высшему роду. Но ужасно нам вырождающееся чувство, которое заявляет: "Все – для меня".
Вверх устремляется наше чувство: оно есть символ нашего тела, символ возвышения. Символы таких возвышений суть имена добродетелей.
Так проходит тело через Историю – в становлении и в борьбе. А дух – что он для тела? Он – глашатай его битв и побед, товарищ и отголосок его.
Все наименования добра и зла суть символы: они не говорят, а только намекают, молча указывая. Глупец тот, кто в названиях ищет знания.
Будьте же внимательны, братья мои, в те часы, когда дух ваш заговорит притчами и символами: ибо тогда зарождается добродетель ваша.
Тогда тело возвышается и воскресает; своей благодатью окрыляет оно дух ваш, и становится он творцом и ценителем, несущим любовь и благо всем вещам.

Я не хочу, чтобы меня путали с проповедниками равенства. Ибо так гласит справедливость: "Люди не равны".
И они не должны быть равны! Чем была бы любовь моя к Сверхчеловеку, если бы говорил я иначе?
Тысячами мостов и тропинок пусть стремятся люди к будущему, и все сильнее должны произрастать меж ними вражда и неравенство: так внушает мне великая любовь моя.
Призрачные образы и символы пусть изобретут они во вражде своей, и величайшее сражение состоится тогда между ними.
Добро и зло, богатство и бедность, высокое и низкое, и все имена ценностей: все это станет оружием и будет воинственно утверждать, что жизнь должна превозмогать себя снова и снова!
Ввысь, выстраивая колонны и ступени, желает вознести себя жизнь; она жаждет смотреть в беспредельные дали, на священную красоту, – вот зачем ей нужна высота!
Но если жизни так нужна высота, то ей нужны и ступени, а также противоречие ступеней и восходящих по ним! Восходить хочет жизнь и, восходя, превозмогать себя.

Откуда произошли высочайшие горы? – когда-то спрашивал я. – И вот – постиг я, что они происходят из моря.
Свидетельство тому записано на утесах и скалах. Из самых глубин должно все высочайшее взойти на высоту свою.

Как приятно, что есть слова и звуки! Разве не слова и звуки — это радуга и видимые мосты между вечным разделённым?
Каждой душе принадлежит свой мир; для каждой души каждая другая душа — это потусторонний мир.
Между самым похожим часто ложь скрывается лучше всего; ибо самая малая пропасть самая трудная для преодоления.
Для меня — как может быть нечто «внешнее»? Нет никакого «внешнего»! Но это мы забываем везде, где звучат звуки; как приятно, что мы забываем!
Разве не даны вещам имена и звуки, чтобы человек мог утешиться в вещах? Это красивая глупость — говорить: так человек танцует по всем вещам.
Как приятно все слова и все лжи звуков! На звуках наша любовь танцует на цветных радугах.

["Наше тело есть общественный строй многих душ" - к разрешению вопроса о взаимодействии "душ" и пересечении пропастей, бездн, - между разными - "душами" (телами). - К вопросу о целостности.]

>>772
[альтернативные переводы]

Скажите мне, братья мои: что для нас является дурным и худшим? Разве это не уродство? — И всегда мы советуем против уродства, где отсутствует дарующая душа.
Вверх идёт наш путь, от рода к сверх-роду. Но ужас вызывает в нас дегенеративный смысл, который говорит: «Всё для меня».
Вверх летит наш разум: так он есть символ нашего тела, символ вознесения. Символами таких вознесений являются имена добродетелей.
Так тело идёт через историю, становясь и сражаясь. А дух — что он для него? Его глашатай и соратник, его эхо и отклик.
Все имена добра и зла — это символы: они не раскрывают ничего, лишь подмигивают. Глупец, который хочет узнать из них знания!
Берегитесь, братья мои, каждого часа, когда ваш разум захочет говорить в символах: там источник вашей добродетели.
Вознесённое ваше тело и воскресшее, оно с его радостью восхищает разум, что он становится творцом и ценителем, любящим и благодетелем всего.

С проповедниками равенства я не хочу быть смешанным и спутанным. Ибо так говорит мне справедливость: «Люди не равны.»
И они не должны становиться такими! Иначе как же могла бы моя любовь к сверхчеловеку быть подлинной, если бы я говорил по-другому?
На тысяче мостов и мостков они должны стремиться в будущее, и всё больше войн и неравенства должно быть между ними: так говорит мне моя великая любовь!
Они должны стать изобретателями образов и призраков в своих враждах, и с этими образами и призраками они должны сражаться друг с другом в величайшей борьбе!
Добро и зло, богатые и бедные, высокие и низкие, и все имена ценностей: оружие должно быть их символом, звякающими знаками того, что жизнь должна постоянно преодолевать себя!
Ввысь должно возноситься само бытие с колоннами и ступенями: в дальние дали должно оно смотреть, в поисках блаженных красот — вот почему оно нуждается в высоте!
А поскольку оно нуждается в высоте, оно нуждается в ступенях и противоречиях ступеней и восходящих! Жизни надо взбираться и преодолевать себя.

Откуда берутся самые высокие горы? — так я однажды спрашивал. Тогда я узнал, что они восходят из моря.
Это свидетельство написано в их камнях и на стенах их вершин. Из самых глубин должно подниматься самое высокое к своей высоте

NB. "Сострадание против сострадания!" - сострадание "истинное" и сострадание "ложное". Чьё сострадание "лучше"? "Диониса" (вечное возвращение) или "Распятого" (сократическая мысль и линейная модель времени)? Из этих двух, в своей фундаментальной основе, только "Дионис" предполагает возможность и того, и другого, - как внутри самого учения ("имморализм"), - когда как христианство, по мнению Ницше, зло - отрицает, - оно не любит его и стремится на философском уровне - устранить. (Но это непоправимая ошибка, согласно ницшевской аргументации, - как ошибкой было бы фанатическое стремление всех христиан - истребить (книга "Анти-Христ" адресуется "гиперборейцам", а не широкой публике, - что становится ясным - из предисловия к ней; также ключевая мысль - что христианство это изобретение Павла, что это скорее "павловская мораль", "павлианство", а не действительное учение, которое преподавал Иисус (сам Иисус рассматривается как отдельный типаж, что никак не требует радикального насилия и его - убийства, уничтожения; проводится попытка археологии и критики ценностей, согласно учению о вечном возвращении, - и не более этого)).)
Из этого, формулируя: как человеку понять, какое сострадание - имеет большую ценность (Ницше не отрицал сострадание вообще, как можно видеть из определённого афоризма о причине и следствии, то есть о неудовольствии и наслаждении (приводится ниже))?
(Критика Ницше есть своего рода критика христианства - (бывшим) христианином, а не "демоном-антихристом".)

Будь то гедонизм, пессимизм, утилитаризм или эвдемонизм: все эти мировоззрения, которые оценивают ценность вещей по состояниям удовольствия и страха, то есть по сопутствующим ощущениям и второстепенным аспектам, — это философии «переднего плана», наивные мысли, на которые любой, кто осознает себя творцом сил и художником своей судьбы, будет смотреть с насмешкой и даже с состраданием. Сострадать вам! Но это, разумеется, не то сострадание, которое вы имеете в виду: это не сострадание к социальной «нужде», к «обществу» и его больным и несчастным, к порочным и разбитым с самого начала, которые валяются вокруг нас. Это еще менее сострадание к ворчащим, угнетенным, восставшим рабским слоям, которые стремятся к власти — называя это «свободой». Наше сострадание — это более высокое, более дальновидное сострадание: мы видим, как человек уменьшается, как вы его уменьшаете! И бывают моменты, когда мы с необъяснимым страхом наблюдаем за вашим состраданием, когда мы противимся этому состраданию, — когда мы находим ваш серьезный подход более опасным, чем любая легкомысленность. Вы, возможно, хотите — и это невозможно более нелепо — уничтожить страдание; а мы? — кажется, что мы хотим его сделать еще более высоким и страшным, чем оно было когда-либо! Благополучие, как вы его понимаете, — это ведь не цель, это, кажется, конец! Состояние, которое немедленно делает человека смешным и презренным, — которое заставляет его желать своей гибели! Искусство страдания, великого страдания — разве вы не знаете, что только это искусство создало все величия человека? Та напряженность души в несчастье, которая порождает силу, ужас перед великим разрушением, изобретательность и храбрость в переноске, терпении, истолковании, использовании несчастья, и все то, что давало человеку глубину, тайну, маску, дух, хитрость, величие — разве все это не было даровано ему в страданиях, в искусстве великого страдания? В человеке соединены существо и творец: в человеке есть материя, обломки, излишек, глина, грязь, нелепость, хаос; но в человеке есть также творец, формирователь, закалка, божественное зрительство и седьмой день: — понимаете ли вы этот контраст? И что ваше сострадание обращено к «существу в человеке», к тому, что должно быть сформировано, сломано, выковано, порвано, обожжено, расплавлено, очищено, — к тому, что должно и должно страдать? И не понимаете ли вы, кому обращено наше противоположное сострадание, когда оно сопротивляется вашему состраданию как самой худшей из изнеживающих слабостей? — Сострадание против сострадания! — Но, как уже сказано, существуют более высокие проблемы, чем все проблемы удовольствия, страха и сострадания; и каждая философия, которая сводится только к этим проблемам, — это наивность.

>>774
>ошибкой было бы фанатическое стремление всех христиан - истребить (книга "Анти-Христ" адресуется "гиперборейцам", а не широкой публике
Дополнительным аргументом в пользу этого является вся глава (особенно начало главы) "Мораль как противоестественность", где критикуется именно радикально-экстремистская форма действительности и которая является аргументом в пользу "умеренности" (), - как "слабая" и "вырожденческая". Также, книгу "Анти-Христ" можно понимать не как "указание свыше", не как "приказ" (убивать и проводить геноцид), а как смысл книги "Весёлая наука":
Человек, который говорит: «это нравится мне, я возьму это себе и буду беречь и защищать от каждого»; человек, который может вести какое-нибудь дело, выполнить какое-нибудь решение, оставаться верным какой-нибудь мысли, привязать к себе женщину, наказать и сокрушить дерзкого; человек, у которого есть свой гнев и свой меч и достоянием которого охотно делаются слабые, страждущие и угнетенные, а также животные, принадлежа ему по природе, словом, человек, представляющий собою прирожденного господина, - если такой человек обладает состраданием, ну, тогда это сострадание имеет цену! Но какой прок в сострадании тех, которые страдают! Или тех, которые даже проповедуют сострадание! Теперь почти всюду в Европе можно встретить болезненную чувствительность и восприимчивость к страданиям, а равным образом отвратительную невоздержанность в жалобах, изнеженность, пытающуюся вырядиться в нечто высшее при помощи религии и разной философской дребедени, - теперь существует форменный культ страдания. Немужественность того, что в кругах таких экзальтированных людей окрещивается именем «сострадания», по-моему, постоянно и прежде всего бросается в глаза. - Нужно воздвигнуть жесточайшее гонение против этого новейшего рода дурного вкуса; и я желал бы в конце концов, чтобы люди носили как средство против него и в сердце, и на шее прекрасный амулет «gai saber» - или, говоря яснее для моих соотечественников, «веселую науку».
то есть - как "прекрасный амулет", как "средство" против потенциально опасных ценностей в христианской мысли (лишающих "будущности").

Мое восстановление [выздоровление], моя склонность, моя терапия от Платона всегда была в Фукидиде. Фукидид и, возможно, principe Макиавелли для меня наиболее близки благодаря безусловной воле не обманывать себя и видеть разум в действительности — не в «разумности», и тем более не в «морали»... От жалкого украшательства греков в идеал, которое «классически образованный» юноша уносит с собой в жизнь как награду за свою гимназическую дрессировку, ничто не излечивает так основательно, как Фукидид. Нужно переворачивать его строку за строкой и читать его скрытые мысли так же ясно, как и его слова: таких мыслителей с глубокими скрытыми намерениями ничтожно мало. В нем культура софистов, то есть культура реалистов, находит свое завершенное выражение: это неоценимое движение среди только что вспыхивающего повсеместного морального и идеального обмана сократических школ. Греческая философия как декаданс греческого инстинкта; Фукидид как великая сумма, последнее откровение той сильной, строгой, жесткой фактической реальности, которая была инстинктивно свойственна древнему греку. Смелость перед реальностью в конце концов отличает такие натуры, как Фукидид и Платон: Платон — трус перед реальностью, — поэтому он убегает в идеал [ищет убежища в идеале]; Фукидид держит себя в руках, следовательно, он сохраняет в руках и вещи... [Фукидид владеет собою, следовательно, он сохраняет также и власть над вещами...]

>>775
>Дополнительным аргументом в пользу этого является вся глава (особенно начало главы) "Мораль как противоестественность", где критикуется именно радикально-экстремистская форма действительности и которая является аргументом в пользу "умеренности" (), - как "слабая" и "вырожденческая".
>Дополнительным аргументом в пользу этого является вся глава (особенно начало главы) "Мораль как противоестественность", где критикуется именно радикально-экстремистская форма действительности (как "слабая" и "вырожденческая") и которая является аргументом в пользу "умеренности".
Поправил, но также: "умеренность" - силы (не "умеренность" - бессилия; ср. в первом случае - Гёте, во втором - пьяницу-Бетховена).

NB. "Я много страдал. Но что это меняет? Почему это обязательно должно что-то значить, "вообще"?" - стандартна ли (нынче) - подобная точка зрения на прошлое (а значит - и на будущее)?

>>777
... и что значит "сострадание" - в этом, историческом, ключе (и перспективе)?

Мы превращаем их [философов] в опасность, мы меняем их понятие, мы учим философии как понятию, опасному для жизни: как мы можем им помочь лучше? — Понятие будет стоить человечеству столько, сколько оно для него стоит. Если никто не сомневается, что за понятие «Бог», «Отечество», «Свобода» стоит принести на алтарь гекатомбы, если история полна огромных жертв на алтаре таких популярных ценностей, как «Бог», «Отечество», «Свобода», — чем может доказать философия свое превосходство перед такими народными ценностями, как «Бог», «Отечество», «Свобода», как тем, что она стоит больше — требует больших жертв?… Переоценка всех ценностей: это будет дорого, я обещаю вам —

Я объявляю войну морали — и, на самом деле, моральным философам в целом. Уже известно, какое слово я выбрал для этой борьбы — слово «имморалист»; также известна моя формулировка «По ту сторону добра и зла». Мне нужны эти сильные контр-понятия, их сияние, чтобы осветить ту бездну легкомысленности и лжи, которая раньше называлась моралью. Тысячи лет, народы, первые и последние, философы и старухи — в этом отношении они все одинаково достойны. Человек был до сих пор моральным существом, уникальной редкостью — и как моральное существо он был более абсурдным, лживым, тщеславным, легкомысленным, наносящим себе вред, чем любой из величайших презирателей человека мог бы себе вообразить. Мораль — самая злая форма воли к лжи, настоящая Цирцея человечества: то, что его развратило [извратило]. Меня пугает не ошибка как ошибка, не тысячелетний недостаток «доброй воли», дисциплины, приличия, мужества в духе: меня пугает отсутствие природы, отвратительная реальность, что самая извращенная природа была награждена наивысшими почестями как мораль и оставалась законом, висевшим над человечеством... В такой степени ошибиться — не как отдельный человек, не как народ, а как человечество! На что это указывает? — На то, что учат презирать самые фундаментальные, самые основные инстинкты жизни, что учат видеть в эгоизме — зло, — в глубочайшей необходимости для процветания жизни; что в типичном проявлении упадка, в противоречивости инстинктов, в «бескорыстии», в утрате тяжести, в «обезличивании» и «любви к ближнему» принципиально видят высшую ценность, что я говорю! ценность саму по себе!
Как? Разве человечество само в упадке? Было ли оно всегда в упадке? Что очевидно, так это то, что ему были привиты ценности упадка как высшие ценности. Мораль, ведущая к обезличиванию, — это типичная мораль упадка par excellence. [Die Entselbstungs-Moral ist die typische Niedergangs-Moral par excellence.] — Остается возможность, что это не человечество в упадке, а именно его учителя!.. И действительно, это моя мысль: учителя, ведущие человечество, были упадочными; отсюда и переоценка всех ценностей - в нигилистические («потусторонние» [Jenseitige])...

Что может требовать от себя имморалист? Какую задачу я поставлю перед собой [с этой книгой]? — Может быть, тоже «улучшить» человечество, но по-другому, наоборот: а именно, освободить его от морали, особенно от моральных философов — привить им осознание их самого опасного невежества, вложить это в их сознание, в их совесть... Восстановление эгоизма человечества! —

...Общество, как великий распорядитель жизни, должно нести ответственность за каждую ошибку жизни перед самой жизнью, — оно должно за это и отвечать: следовательно, оно должно предотвращать такие ошибки...

>>779
>...Общество, как великий распорядитель жизни, должно нести ответственность за каждую ошибку жизни перед самой жизнью, — оно должно за это и отвечать: следовательно, оно должно предотвращать такие ошибки...
...Die Gesellschaft, als Großmandatar des Lebens, hat jedes verfehlte Leben vor dem Leben selber zu verantworten, — sie hat es auch zu büßen: folglich soll sie es verhindern...

NB. Можно ли вести себя ещё более христиански, чем самый верующий христианин, никогда не задаваясь вопросами о Боге, и никогда не используя в суждения понятия "Бог", "вера", "свободная воля" и "душа" (как и их противопоставления)? "Вообще", возможно ли это ("was liegt daran")? Возможен ли такой "сверх-христианин"? Или для этого обязательно надо веровать, - в символику?..

>>781
Если да - тогда, "следовательно", - что это такое, по своему "наполнению", - "христианство"? Если состояния "тела" и души" возможны без всей этой символики, то какое "значение" имеет христианство, в целом? Явно не то понимание, к которому оно пытается обыденное сознание - принудить. (Скорее, это какой-то коммуникационный инструмент, способ сообщения, - как состояний сознания, так и состояний - "тела". Но если так, - то это и не "христианство", совсем. Это что-то, что должно быть обозначено иначе (и необязательно как средство массовой информации, или средство "людьми управлять").)

Беря рассмотрение более крупным планом, можно гипотетически сказать, что "христианство" - это средство создания определённых сценариев, логики развития, как событий, так и "тел". Но это ни в коем случае не "божий промысел". Если самый наидобродетельнейший нехристианин (ведущий себя более христиански чем кто-либо до него на земле, исключая Иисуса) не заслуживает "небесной сферы", то что это доказывает? На что это указывает?.. И как можно доказать обратную этой точку зрения?.. Ведь мы не имеем никакого доступа к "небесным сферам" (ни к Богу, ни к раю; однако - у Данте - Сократ - в Лимбе - попадёт ли в Лимб такой человек?).

(Следовательно, "христианство", - это какой-то феномен, но не массового "контроля", а другого назначения, скорее, средство закрепощения "мышления", его ограничения, - примерно как ограничивают у реки русло, чтобы она текла в нужном направлении. Это способ вершить становление, делая противоположный по смыслу вид, будто бы нет никакого "становления". (Эффект христианства требует неморального обозрения.))

Можно разобрать человека и [в нём] не увидеть - христианина. [Что делает человека "христианином" - на онтологическом уровне? На молекулярном? На суб-атомном? Существование отметки "христианин", абсолютно отдельное от всех остальных вещей и точек зрения, - должно быть доказано. ("Я ищу - в теле - христианина и мне на него ничего не указывает... Предположим, я могу разобрать человека на мельчайшие частицы, не убивая его. Что мне покажет, что он - христианин, и всё вокруг - действительно - христианство? Что, если вместо 'христианство' я подставлю любое другое течение? Что, если я не буду использовать никаких религиозных или моральных течений? Как мое видение человека изменится (насовсем)? Изменится ли оно?.." - и т.д.)]

["Христианство" - как способ морального сообщения "ценностей". Как способ привести в движение группу тел таким образом, чтобы они не замечали, что именно приводит их в такое движение (и это распостраняется на всех, вплоть до священников и "анархистов", и "нигилистов"). Какой смысл имеет любое мораль содержащее "течение"? Для всякого вивисектора - это всего лишь любопытный элемент, - но не ведущий, в познании личностей.]

Что человек на самом деле знает о себе! Да, мог бы он хотя бы раз полностью воспринять себя, как если бы он был положен в освещённый стеклянный ящик? Не скрывает ли природа от него большую часть информации, даже о его теле, чтобы заключить его в гордое иллюзорное сознание, подальше от извилин кишечника, быстрого потока крови, запутанных дрожаний волокон? Она выбросила ключ: и горе тому несчастному желанию, которое когда-то, пробившись через щель, смогло бы выглянуть из сознания и увидеть, что на жестоком, жадном, ненасытном и убийственном человеке покоится его равнодушие, его незнание, как если бы он висел на спине тигра в своих снах. Откуда, вообще, в этом положении, может появиться стремление к истине!

Люди боятся не столько быть обманутыми, сколько быть поврежденными обманом. Они на этом уровне в сущности ненавидят не столько само обман, сколько плохие, враждебные последствия некоторых видов обмана. В аналогичном ограниченном смысле человек хочет только истину. Он жаждет приятных, жизни поддерживающих последствий истины; он равнодушен к чистому познанию без последствий, а против возможных вредных и разрушительных истин даже настроен враждебно. И вдобавок: как обстоят дела с этими соглашениями языка? Может быть, они порождения познания, чувства истины: соответствуют ли обозначения и вещи? Является ли язык адекватным выражением всех реальностей? Только благодаря забывчивости человек может когда-либо подумать, что он обладает истиной в том, что было только что обозначено. Если он не хочет удовлетворяться истиной в форме тавтологии, то есть пустыми оболочками, он будет вечно принимать иллюзии за истины. Что такое слово? Это изображение нервного импульса в звуках. Однако делать вывод о внешней причине, исходя из нервного импульса, — уже результат неверного и необоснованного применения принципа основания.

Мы думаем, что знаем что-то о самих вещах, когда говорим о деревьях, цветах, снеге и цветах, но на самом деле мы обладаем только метафорами этих вещей, которые совершенно не соответствуют исходным сущностям. Как звук в песчаной фигуре, так и загадочное X вещи самой по себе сначала предстает как нервный импульс, затем как образ, а в конце концов как звук. Логически процесс возникновения языка не происходит таким образом, и весь материал, с которым и в котором человек позже работает и строит истину, будь то исследователь, философ, — этот материал, если и не из страны Дураков, то уж точно не исходит из сущности вещей.

Мы называем человека честным; почему он поступил честно сегодня? Спрашиваем мы. Наш ответ обычно звучит так: «из-за его честности». Честность! Это опять-таки: лист — причина листьев. Мы ведь ничего не знаем о сущностной причине, которую мы называем честностью, но зато знаем о множестве индивидуализированных, следовательно, неравных поступков, которые мы приравниваем, устранив различия, и теперь называем их честными поступками; в конце концов мы формулируем из них некую скрытую сущность с названием: честность.

Игнорирование индивидуального и реального дает нам понятие, как и форма, в то время как природа не знает форм и понятий, следовательно, и не знает классов, а лишь нечто для нас недоступное и неопределяемое X. Ведь даже наш противопоставление индивидууму и роду антропоморфно и не исходит из сущности вещей, хотя мы и не осмеливаемся утверждать, что оно ей не соответствует: это было бы догматическое утверждение, которое, как и его противоположность, невозможно доказать.

Только через забвение человеком самого себя как субъекта, и именно как субъекта, творящего искусственно, он может жить с некоторым спокойствием, уверенностью и последовательностью. Если бы он только на мгновение мог выйти за пределы этих стен, он сразу бы утратил своё «самосознание».

Вообще же, правильное восприятие — это было бы адекватное выражение объекта в субъекте — кажется мне противоречивым и нелепым: ведь между двумя абсолютно различными сферами, такими как субъект и объект, нет никакой причинности, никакой правильности, никакого выражения, а лишь эстетическое поведение, то есть намекающее передвижение, подражающая передача в совершенно чуждый язык. Для этого, во всяком случае, нужна некая свободно фантазирующая и свободно изобретательная срединная сфера и средняя сила.

[NB. "...смогло бы выглянуть из сознания и увидеть, что на жестоком, жадном, ненасытном и убийственном человеке покоится его равнодушие, его незнание, как если бы он висел на спине тигра в своих снах..." - это ключевое указание на действительность. Люди думают что двигаются "сознательно", однако это - результат забвения изначальной действительности для "группы тел" (её "бестиальности", "дионисического"). Что, если "тело" и "сознание" - вполне себе - разделимы?.. Какой смысл тогда в "христианстве", "вообще"?..]

>>784
Слово «явление» содержит много соблазнов, и поэтому я его стараюсь избегать: ведь не верно, что сущность вещей в эмпирическом мире является их явлением. Художник, у которого нет рук и который хотел бы выразить задуманное изображение с помощью пения, все равно больше предаст это смешение сфер, чем эмпирический мир предает сущность вещей. Даже соотношение нервного импульса и порожденного образа само по себе не является необходимым; но если то же самое изображение создается миллионы раз и передается через многие поколения людей, если оно в конце концов появляется у всего человечества каждый раз в ответ на одно и то же событие, то оно, наконец, приобретает для человека такое значение, как если бы оно было единственным необходимым изображением, и как если бы то соотношение первоначального нервного импульса с привычным образом было строгим отношением причинности; как сон, который, повторяясь вечно, воспринимается и оценивается как реальность. Но жесткость и застывание метафоры совершенно не гарантируют необходимости и исключительного права этой метафоры.
Без сомнения, каждый человек, привыкший к таким размышлениям, испытывал глубокое недоверие к любому подобному идеализму, всякий раз, когда он явно убеждался в вечности, всеобъемлющей силе и непогрешимости законов природы; он приходил к выводу: здесь, насколько мы можем проникнуть, в пределах наблюдаемых нами космических и микроскопических миров, всё устроено так уверенно, стабильно, бесконечно, закономерно и без пробелов; наука будет бесконечно копать в этих шахтах, и все, что будет найдено, будет согласовываться и не противоречить себе. Как мало это похоже на порождение фантазии: ведь если бы это было так, то где-то в этом процессе должна была бы проявиться призрачность и нереальность. Однако следует сказать следующее: если бы у каждого из нас была какая-то различная чувственная восприимчивость, если бы мы могли воспринимать мир то как птицы, то как черви, то как растения, или если один из нас воспринимал бы тот же стимул как красный, другой как синий, а третий слышал бы его как звук, никто бы не говорил о такой закономерности природы, а воспринимал бы её лишь как субъективное творение. Далее: что для нас вообще является законом природы? Он не известен нам сам по себе, а только в своих проявлениях, то есть в своих отношениях к другим законам природы, которые мы снова знаем только как отношения. Таким образом, все эти отношения всегда лишь указывают друг на друга, и в своей сути они для нас непонимаемы; лишь то, что мы привносим, время, пространство, то есть отношения последовательности и числа, нам действительно известно. Все же удивительное, что мы обнаруживаем в законах природы, что требует нашего объяснения и может соблазнить нас усомниться в идеализме, заключается именно в математической строгости и неразрывности представлений о времени и пространстве. Однако эти представления мы создаём в себе и из себя с той необходимостью, с которой паук плетет свою паутину; если мы вынуждены воспринимать всё только в этих формах, разве не будет удивительным, что мы воспринимаем все вещи именно в этих формах? Ведь они все должны нести в себе законы числа, а число как раз и есть самое удивительное в вещах. Вся та закономерность, которая поражает нас в движении звёзд и химических процессах, в сущности совпадает с теми свойствами, которые мы сами привносим в вещи, так что мы тем самым восхищаемся собой. При этом возникает вопрос: та художественная метафоричность, с которой начинается наше восприятие, уже предполагает эти формы, то есть она осуществляется в них; лишь благодаря прочному закреплению этих исходных форм объясняется возможность того, как из метафор потом должен был бы сложиться строй понятий. Этот строй, в свою очередь, является подражанием отношениям времени, пространства и чисел на основе метафор.

NB. Несмотря на "метафоры", - они не являются основанием этого мировосприятия, т.к. они ткутся по отношению к Ur-миру, миру, который порождает и метафору: отношения непонимаемы, но это же отрицает всякое основание для "релятивизации", для релятивизма (так же, как квантовая механика опровергает попытки построить сугубо относительную картину мира, которая просуществовала чуть больше десятилетия). Основание восприятия - это, как минимум, "нервный импульс", как максимум - сам мир ("Ur-мир", Ur-world, - не Единое, а Целое).

Конечный, т.н. "point", состоит именно в этом. С точки зрения "вивисекции", нет ровным счётом никакой коммуникации в передаче данных и сигналов посредством ощущений нервов. Несмотря на то что "слова и звуки — это радуга и видимые мосты между вечным разделённым", которые должны были связывать части в совокупное Целое, они не связывают сознание и человека, пребывающего в нём. Так как сознание человека "висит на спине тигра в своих снах", то автоматически (по привычке рассуждения) возникает "следствие": что такое тогда "душа", если и тело, и сознание, - сугубо пластичны (см. нейропсихоанализ Солмза)? Если они столь делимы, - то откуда может возникнуть основание для т.н. "христианской" "картины" мира? Чем больше вопросов задаётся в научной стезе, тем более опасным, анти-христианским, - получается результат.
Если большая часть вещей от сознания просто скрыта, и само сознание зависит от структуры, строения, "властных отношений" тела, - то какой получается результат? Как можно оценивать страдание и сострадание человека, который:
a) боли и страдания не испытывает,
b) боль испытывает, но не страдает,
c) испытывает боль и страдания, но не придаёт этому никакого значения,
d) даже при придании значения, он всё равно не может найти основание для того, чтобы давать им, в смысле поиска истины, высший приоритет (даже в этом случае они сомнительны для него, - не в смысле личного выживания-воплощения, а в смысле "der Wille zur Wahrheit"),
и как он должен насильно переделать своё сострадание и своё страдание так, чтобы оно соответствовало "христианскому" (или, точнее, христианскому) окружению, в котором он обнаруживает и своё сознание, и себя?
Более того, какая разница, какая используется аргументация, если в конечном счёте "правильный выбор" совершенно одинаков вне зависимости от того, с каких предпосылок вышел "одиссеевский аргонавт"? Ведь в конечном счёте все живут в одном и том же мире, - мы не живём в параллельных вселенных, - и вопрос "правильного выбора" допускает даже "зло" и "порчу/декаданс" - вне зависимости от их (носителей этого) предубеждений - только если они "правильно" (скажем, относительно "природы") ведут себя.
Как было сказано выше - какая разница - христианин человек или нет, - и даже больше, - какая разница, понимает ли человек, "по-настоящему ли он христианин или нет" - если он в обоих случаях ведёт себя "лучше", чем целая (большая) группа "христиан"?
Является ли язык адекватным выражением всех реальностей?
Конечно, нет (и это есть содержание аргумента от антихристианина, но вовсе не карикатурного, церковного "антихриста" (это подразумевает христианство, а не его отрицание ("имморализм"), - как предпосылку "антихриста", т.е. такой "антихрист" ещё больше христианин, чем большое множество - христиан)).

Каждый знает это: и всё же всё остаётся на своих местах. Куда исчезло последнее чувство достоинства, уважения к себе, если даже наши государственные деятели, народ обычно непредвзятый и в действительности антихристианский, сегодня все еще называют себя христианами и причащаются?.. Молодой князь, во главе своих полков, грандиозный как выражение эгоизма и самоуверенности его народа, - но, без всякой стыдливости, провозглашающий себя христианином!.. Что же антихристианство отрицает? Что значит "мир"? Это означает быть солдатом, судьей, патриотом; это означает защищаться; это означает ценить свою честь; это означает стремиться к своей выгоде; это означает гордость... Каждое действие каждого момента, каждый инстинкт, каждое ценностное отношение к жизни сегодня является антихристианским: какое искажение ложности должен быть современный человек, чтобы не стыдился все еще называть себя христианином!

>>786
Само слово «христианство» является недоразумением — в основе существовал лишь один Христос, и Он умер на кресте. «Евангелие» умерло на кресте. Что стало называться «Евангелием» после этого момента, уже было противоположностью того, что Он жил: это стало «печальным известием», дисангелием. Неправильно до степени абсурда, когда верующий в спасение через Христа считается признаком христианства: единственное, что действительно христианское, — это жизнь, подобная той, что вел Тот, Кто умер на кресте... Сегодня такая жизнь возможна, для некоторых людей даже необходима: истинное, первозданное христианство возможно во все времена... Не вера, а действие, прежде всего отказ от многих действий, другой образ жизни... Состояния сознания, какие-то верования, убеждения — каждый психолог знает, что — по своей сути абсолютно незначительны и ничтожны по сравнению с ценой инстинктов: строго говоря, весь понятийный аппарат духовной причинности является ошибочным. Быть христианином, сводить христианство к убеждению, к чистой сознательной явленности означает отрицать христианство. На самом деле христиан вообще не было. «Христианин», то, что называется христианином уже два тысячелетия, это лишь психологическое самоошибочное понимание. Более точно, несмотря на всю веру, в нём доминировали инстинкты — и какие инстинкты! Вера всегда была, например, у Лютера, лишь плащом, поводом, занавесой, за которым инстинкты играли свою игру — умная слепота о господстве определенных инстинктов... Вера — я уже назвал её истинной христианской хитростью — всегда говорили о вере, но всегда делали только то, что следовало инстинктам... В мире представлений христианина нет ничего, что бы касалось реальности: наоборот, мы увидели в инстинктной ненависти ко всякой реальности то, что является единственным, движущим фактором в корне христианства. Что следует из этого? Что и здесь, в психологии, ошибка является радикальной, то есть определяющей сущность, то есть субстанцией. Убери один понятийный элемент и поставь на его место одну реальность — и все христианство скатится в ничто! — С высоты взгляда, эта самая странная из всех фактов — религия, созданная ошибками не только условно, но и только во вредных, токсичных для жизни и сердца ошибках, — представляет собой представление для богов, — для тех богов, которые одновременно являются философами, и с которыми я, например, встречался в тех знаменитых диалогах на Наксосе. В тот момент, когда отвращение уходит от них (— и от нас!), они будут благодарны за представление христианина: жалкое маленькое светило, которое называется Землей, заслуживает, возможно, только из-за этого кuriозного случая, божественного взгляда, божественного интереса... Не подценяем христианина: христианин, ложный до невинности, находится далеко выше обезьяны — что касается христиан, известная теория происхождения сводится к простой любезности...

[NB. Ключевой пункт: "сводить христианство к убеждению, к чистой сознательной явленности означает отрицать христианство" ("Das Christ-sein, die Christlichkeit auf ein Für-wahr-halten, auf eine blosse Bewusstseins-Phänomenalität reduziren heisst die Christlichkeit negiren."- "Сводить христианство к вере в его истинность, к простой сознательной феноменальности — значит отрицать христианство."). Христианство не может сводиться к состояниям сознания, - оно должно быть, быть онтологически, метафизически, абсолютно истинным, чтобы вообще - существовать. Буквально "на каждом атоме" должна стоять своего рода "божья печать", и каждый момент и жизни, и времени, - должен не противоречить заветам христиан. Однако этого - не происходит, и как таковая, как описано выше, - христианская практика - не является исключительным достоянием только и только христиан. Она возможно и без этого, даже без осознания этого. Полагать сознание ("душу") могущим быть делимым и отдельным от "тела" - значит, отрицать не только христианство, но и христиан (и даже учёных, - постольку, поскольку язык является средством веры, поскольку язык не является адекватным и абсолютно точным выражением всех реальностей). Следовательно: "аскетический идеал".]

— «Чтобы жить одному, нужно быть животным или богом», — говорит Аристотель. Давайте докажем, что нужно быть и тем, и другим... —
«Чтобы жить одному, нужно быть животным или богом», — говорит Аристотель. Но есть третий вариант: нужно быть и тем, и другим — философом...

Конечный результат: форма философствования, сама философия предписывает особое мнение: что именно нельзя отрицать. Философия, в своей основе, всегда есть и должна быть формой "вечного возвращения", "вечного Да и Аминь" и "горам", и "морям", и "чудовищам", и "безднам" - в смысле аффирмации их как явления, как не-рессентимента по отношению к тому факту ("«Вещь сама по себе» (ею была бы именно чистая, не имеющая последствий истина) совершенно недостижима также и для творца языка и в его глазах совершенно не заслуживает того, чтобы ее искать. Он обозначает только отношения вещей к людям и для выражения их пользуется самыми смелыми метафорами. Возбуждение нерва становится изображением! Первая метафора. Изображение становится звуком! Вторая метафора. И каждый раз полный прыжок в совершенно иную и чуждую область."), который вполне мог бы послужить тем, что вызывает рессентимент. "Дионис" является особой разновидностью отношения по тому, что составляет сущность "взгляда через щель" ("...горе тому несчастному желанию, которое когда-то, пробившись через щель, смогло бы выглянуть из сознания и увидеть..."), "Дионис" есть "вечное утверждение того же самого", а именно - неотрицание вне-сознательной реальности, постигаемой, как в случае разума, так и интуиции, - сугубо, - "инстинктами". "Дионис" есть принципиальное неотрицание всей происходящей действительности ("вокруг"). (Это есть своего рода принципиальный анти-рессентимент по отношению к средствам и органам "познания", - к философии.)
Познание ("овладевание вещами"), таким образом, в первую очередь становится умением неотрицания факта (того самого, что поначалу является в форме метафоры - а именно, не диалектически выверенной логически истинной "реальности", - а лишь чем-то смутным, неким мелким ощущеньицем, и может даже не ощущением, неким пред-сном, минимальным воздействием - и если говорить "морально", - "Дионис" есть тот кто доверяет своим "рабам", и кто находится в весьма взаимовыгодном отношении с ними, чьи "рабы" не против своего положения (см. выше "мораль и физиология")).

Это "возвращает" к вопросу о перемещении тел. Как должно действия - совершать, чтобы не потерять "из виду" (в "щель") - текущую реальность? Вероятно, так, чтобы не разрушалась целостность связи сознания с телом ("Ариадны"-"души" и "Диониса"-"виноградаря"; "пространство философствует" -> "тело философствует"; «Dans le veritable amour c'est l'ame, qui enveloppe le corps»). "Дионис", таким образом, это некий уровень без-субъектного, без-рессентиментного принятия непосредственной действительности, "как она есть" (но именно этим уже занимается, на своём "нижайшем уровне" - само тело!), - с положительным "утверждением" (неотрицанием) этого (даже желанием "повторения" этого, "во веки веков", чем бы это ни было).

["Дионис" - это ближайшая тематика, описывающая видение "на спине тигра" ("Ариадна" - "верхом на пантере").]

>>788
"Дионис" - это история становления и идея - "вечного возвращения тех же самых" (безотрицательно принимаемых) сознательных феноменов, явлений, это сознательный и инстинктивный не-рессентимент, анти-рессентимент ("de rigueur") по отношению - и к сознанию (его явлениям) в целом, и феноменам - тела. ("Дионис" это и принятие своей деградации как субъекта "божественного", на уровне предпосылок и пресуппозиций ("метафизических опор) - "бессмертного", "могущего быть в раю", - своей не-божественности, принятие своей животной части и её действительности, "дикой - природы".)

Лучше всего восстанавливаешься в своей дикой природе от своей ненатуральности, от своей духовности...

>>788
возможно, намного корректнее: до-субъектного

>>788
А какие замечательные инструменты наблюдения у нас есть в наших органах чувств! Например, этот нос, о котором ещё ни один философ не говорил с почтением и благодарностью, на самом деле является на данный момент самым тонким инструментом, который у нас есть в распоряжении: он способен фиксировать минимальные различия в движении, которые не может зафиксировать даже спектроскоп. Мы обладаем сегодня ровно той степенью науки, на какую мы решились принять свидетельство наших чувств — когда мы научились их ещё точнее настраивать, вооружать, до конца осмыслять. Всё остальное — уродство и ещё не-наука: то есть метафизика, теология, психология, теория познания. Или формальная наука, теория знаков: такие как логика и та прикладная логика, которой является математика. В них реальность вовсе не фигурирует, даже как проблема; точно так же не возникает вопрос о том, какую ценность вообще имеет такая знаковая конвенция, как логика.
— "Feine Werkzeuge der Beobachtung": Переводится как "замечательные инструменты наблюдения". Здесь акцент на качестве инструментов как «точных», «тонких», что передает идею высокого уровня чувствительности.
— "Minimaldifferenzen der Bewegung": Переведено как "минимальные различия в движении". Это подчеркивает точность восприятия, а также идею того, что человеческие чувства могут улавливать едва заметные изменения.
— "Spectroskop": Упоминание спектроскопа в контексте "не фиксирует минимальные различия" помогает подчеркнуть границы технологических средств по сравнению с естественными человеческими чувствами. Это важно для идеи о ценности интуитивного восприятия.
— "Genau so weit Wissenschaft, als wir uns entschlossen haben": Переведено как "ровно той степенью науки, на какую мы решились". Это выражение подчеркивает, что наука возможна только тогда, когда человек решается принимать свидетельства своих чувств, что является философским утверждением о необходимости смирения перед собственным восприятием.
— "Der Rest ist Missgeburt und Noch-nicht-Wissenschaft": Переводится как "всё остальное — уродство и ещё не-наука". Здесь философ использует сильные эпитеты, чтобы выразить своё презрение к метафизике и прочим дисциплинам, которые не основываются на фактах и чувственном восприятии.
— "Metaphysik, Theologie, Psychologie, Erkenntnisstheorie": Эти области названы как не-наука, что указывает на скептическое отношение к ним в контексте философской мысли, включающей в себя, но не ограничивающейся, ориентированностью, — на эмпиризм и рационализм.
— "Formale Wissenschaft, Zeichenlehre": "Формальная наука, теория знаков" подчеркивает, что логика и математика, как чисто формальные дисциплины, не включают в себя реальность как таковую, а лишь абстрактные системы и правила.
— "Wirklichkeit": Слово "реальность" в контексте "не фигурирует в этих науках" указывает на то, что философ считает математику и логику оторванными от реального мира, их задачей является работа с абстракциями.
— "Zeichen-Convention": Переведено как "знаковая конвенция". Это указывает на соглашения и абстракции, на которых базируются дисциплины вроде логики, где не учитывается реальный мир, а только их собственные внутренние структуры.

Другой возможный вопрос: почему сознание должно принимать "достоверность", как явление, - на веру? На поверку оно оказывается лишь чувством, и будучи усовершенствованным как чувство, - только тогда оно становится ближе к восприятию действительности, - не благодаря "святости мысли", не благодаря "чистоте", - а благодаря безупречной работе на самом низком уровне восприятия ("Возбуждение нерва становится изображением!"; "изображением" - т.е. знаком, символом, signifier (Соссюр)). Но именно это и требует отмены рессентиментарности, анти-рессентимент. Иначе "истины" ("вещи в себе", Ur-мира, мира хаоса) - не постичь, никак.

Другая идиосинкразия философов не менее опасна: она заключается в том, что они путают последнее с первым. Они ставят то, что приходит в конце — увы! ведь это вовсе не должно было прийти! — «высшие понятия», то есть самые общие, самые пустые понятия, последний дым испаряющейся реальности, в начало, как начало. Это опять-таки выражение их отношения к почитанию: высшее не должно произрастать из низшего, оно не должно вообще происходить… Мораль: все, что первостепенно, должно быть causa sui. Происхождение из чего-то другого воспринимается как возражение, как сомнение в ценности. Все высшие ценности первостепенны, все высшие понятия — сущее, безусловное, доброе, истинное, совершенное — всё это не может быть становлением, следовательно, должно быть causa sui. Однако всё это не может быть неравным, не может противоречить само себе… Так они и пришли к своему потрясающему понятию «Бог». Последнее, самое тонкое, самое пустое они ставят как первое, как причину саму по себе, как ens realissimum… Человечество должно было серьёзно принять болезни разума больных пауков — и дорого за это заплатило!
— "Das Letzte und das Erste zu verwechseln": В русском переводе используется "путать последнее с первым". Здесь философ подчеркивает ошибку, которую философы совершают, помещая наиболее абстрактные и обобщенные понятия в начало теории, хотя эти понятия являются результатами, выводами, а не исходной точкой.
— "Das, was am Ende kommt, die ‚höchsten Begriffe‘": Фраза "то, что приходит в конце — 'высшие понятия'" акцентирует внимание на том, что эти понятия (сущее, доброе, истина) должны быть конечными результатами философской мысли, но философы несправедливо ставят их в начало.
— "Die allgemeinsten, die leersten Begriffe": Это "самые общие, самые пустые понятия". В контексте философии это подчеркивает критику идеалистических или абстрактных философий, которые вводят концепции, не имеющие четкой реальной привязки.
— "Der letzte Rauch der verdunstenden Realität": "Последний дым испаряющейся реальности" — сильное и метафорическое изображение этих понятий как нечто эфемерное, исчезающее и неосязаемое.
— "Das Höhere darf nicht aus dem Niederen wachsen": "Высшее не должно происходить из низшего" — здесь выражается философская критика идеи, что высшие идеи не могут возникать из эмпирического опыта или материального мира, как это предлагали многие философы.
— "Alles, was ersten Ranges ist, muss causa sui sein": "Всё, что имеет высший ранг, должно быть causa sui". Здесь философ критикует идею, что высшие сущности (например, Бог) должны быть самозапускающимися, не зависеть от чего-то другого, что является центральной темой для многих метафизических систем.
— "Die Herkunft aus etwas Anderem gilt als Einwand": "Происхождение из чего-то другого воспринимается как возражение" — это критика философов, которые отвергают идеи, связанные с эмпирическим или иным происхождением сущностей, требующих независимости и самосущности концепций.
— "Das Unbedingte, das Gute, das Wahre, das Vollkommne": "Безусловное, доброе, истинное, совершенное" — философ перечисляет абстрактные понятия, которые часто используются в метафизике, подчеркивая их универсальность и несоотнесенность с миром чувственного восприятия.
— "Causa sui": Этот термин, как и в оригинале, остается на латинском языке, что означает "причина самого себя". Это ключевое философское понятие, которое подразумевает, что высшая сущность (например, Бог) должна быть самосущей и независимой.
— "Das Alles aber kann auch nicht einander ungleich, kann nicht mit sich im Widerspruch sein": "Всё это не может быть неравным, не может противоречить себе" — важное философское требование логической консистентности. В метафизике высшие сущности не должны быть противоречивыми.
— "Stupenden Begriff ‚Gott‘": "Ошеломляющее понятие ‚Бог‘" — философ выражает свою критику к представлению Бога как "первопричины", которая не может быть объяснена через эмпирические или логические аргументы, а лишь через метафизическую догму.
— "Das Letzte, Dünnste, Leerste wird als Erstes gesetzt": "Последнее, самое тонкое, самое пустое ставится как первое" — критика того, как философы делают абстрактные и высокие концепты (например, Бог) первой причиной всего, игнорируя эмпирический мир и условия, благодаря которым эти концепты были выявлены (условия возникновения абстракций).
— "Ens realissimum": Это латинский термин, означающий "наиболее реальное существо", который часто используется в философии для обозначения абсолютной или высшей сущности, такой как Бог. В тексте это представлено как абстракция, не имеющая реальной связи с миром.
— "Dass die Menschheit die Gehirnleiden kranker Spinneweber hat ernst nehmen müssen": "Человечество должно было всерьез воспринять болезни разума больных пауков" — философ подчеркивает, что люди принуждены были воспринимать абстрактные и порой бессмысленные идеи, за что пришлось дорого заплатить. Эта фраза использует метафору "болезней разума" и "больных пауков", чтобы выразить презрение к метафизическим концепциям.

Мне будут благодарны, если я соберу столь важное, столь новое понимание в четыре тезиса: я облегчаю тем самым понимание, я вызываю этим возражение.
Первое предложение. Причины, по которым этот мир был назван "кажущимся", на самом деле обосновывают его реальность — другая форма реальности абсолютно неподтверждаема.
Второе предложение. Признаки, которые были даны "истинному существованию" вещей, — это признаки не-существа, ничто. "Истинный мир" был построен на противоречии с реальным миром: миром кажущимся, на самом деле всего лишь морально-оптической иллюзией.
Третье предложение. Фантазировать о "другом" мире, отличном от этого, не имеет смысла, если только в нас не действует инстинкт клеветы, преуменьшения, подозрения к жизни: в таком случае мы мстим жизни фантасмагориями о "другом", "лучшем" мире.
Четвертое предложение. Делить мир на "истинный" и "кажущийся", будь то в духе христианства или по Канту (что в конечном счете является коварством христианства, коварной формой теологии), — это всего лишь предложение упадка, симптом угасания жизни... То, что художник ценит видимость выше реальности, не является возражением против этого утверждения. Ведь "видимость" здесь означает реальность еще раз, но в отборе, усилении и корректировке. Трагический художник не пессимист — он говорит "да" всему сомнительному и страшному, он дионисичен...
— "Man wird mir dankbar sein" → "Мне будут благодарны": В оригинале "man wird mir dankbar sein" звучит с некоторой долей иронии или самоуверенности, что перевод сохранен через "Мне будут благодарны". Это предполагает, что говорящий (Ницше) уверен в значимости своей идеи и ее будущем признании, даже если она вызовет споры, возражения и критику.
— "so wesentliche, so neue Einsicht" → "столь важное, столь новое понимание": "Wesentliche" (важное) и "neue" (новое) подчеркивают, что речь идет о прорывной, глубокой мысли. Это важно, потому что Ницше акцентирует внимание на новизне и значимости своей идеи. В русском переводе мы сохраняем акцент на важности и новизне, добавляя "столь", что усиливает их значимость.
— "in vier Thesen zusammendränge" → "в четыре тезиса соберу": Описание процесса "zusammendränge" (сжать, собрать) указывает на интеллектуальное усилие, направленное на упрощение сложных идей. Здесь Ницше обещает сделать свою мысль более доступной для понимания. В русском переводе "соберу" также передает этот процесс упрощения и систематизации.
— "ich erleichtere damit das Verstehen" → "я облегчаю тем самым понимание": Ницше утверждает, что его усилия по систематизации мысли сделают понимание легче, хотя это также может быть ироничным заявлением, поскольку его идеи часто являются провокационными и сложными для восприятия. В русском переводе мы сохраняем прямолинейность и ясность утверждения, но без излишней патетики, что сохраняет философскую нейтральность.
— "ich fordere damit den Widerspruch heraus" → "я вызываю этим возражение": Фраза "fordere heraus" (вызываю) подразумевает намерение Ницше столкнуться с полемикой и критикой, что характерно для его стиля. Он не стремится к простому принятию своих идей, а наоборот, ищет философский конфликт. В русском переводе "вызываю этим возражение" сохраняет тот же смысл вызова, с подчеркиванием, что Ницше ожидает споров.
— Первое предложение: Ницше утверждает, что идея о "кажущемся" мире не отрицает его реальность, а напротив, поддерживает ее. Это важный момент, потому что философия Ницше ставит под сомнение традиционные представления о реальности, заменяя их более радикальной концепцией мира как нечто, что мы можем воспринимать только через наши субъективные чувства и интерпретации. Здесь также подчеркивается, что любая "другая" реальность, существующая за пределами мира, не может быть доказана — это ни что иное, как гипотеза.
— Второе предложение: Ницше критикует представление о "истинном бытии" вещей, которое на самом деле является ничем. Это важная метафизическая мысль: "истинный мир" был построен как контрмир, противоположный нашему, действительному, и на самом деле является просто иллюзией, созданной человеческими умозрительными и моральными категориями. Это также критика религиозных и философских представлений о "другом мире", как о лучшем, более "истинном", чем тот, в котором мы живем.
— Третье предложение: Ницше заявляет, что фантазии о другом мире бессмысленны, если не существует неосознаваемого инстинкта клеветы и уменьшения жизни (ressentiment). Он считает, что люди, создающие идеализированные концепции других миров, на самом деле мстят жизни за ее несовершенства, выстраивая для себя иллюзии лучшего бытия. Это также критика религиозных и утопических идей о более совершенной жизни или другом, лучшем мире.
— Четвертое предложение: Ницше осуждает разделение мира на "истинный" и "кажущийся", как проявление упадка, симптом деградации человеческой мысли и культуры. Он видит это как результат слабости духа, стремящегося убежать от действительности и найти утешение в фантазиях и фантазмах. Его мнение о художнике в этом контексте подтверждает его философию: даже если художник предпочитает "видимость" реальности, это не означает его отказ от самой реальности. [Художник не фантазирует, но пользуется воображением. Фантазия основана на нехватке, фантазм - на наслаждении (порой, наркотическом удовлетворении, "аргументе от силы".] Это, наоборот, акт утверждения жизни в ее многогранности и противоречиях, что можно назвать "дионисийским" — радикальным и жизнелюбивым утверждением всех сторон существования.

>>793
О непорочном [незапятнанном] познании.

Когда вчера восходила Луна [месяц], мне показалось, что она хочет родить Солнце: так широко и тяжело она лежала на горизонте [так широко раскинувшись, лежала он за горизонтом – словно роженица].
Но лжива была она мне со своей беременностью [обманул меня этот лгун беременностью своей]; и скорее я поверю в человека на Луне, чем в женщину [скорее уж я поверю, что месяц – мужчина, а не женщина].
Конечно, мало мужчины в ней, этом застенчивом ночном страннике [мало похож на мужчину этот робкий ночной мечтатель]. Поистине, с дурной совестью ходит он по крышам.
Ведь она похотлива и завистлива, эта монахиня на Луне, похотлива к Земле и ко всем радостям влюбленных [он похотлив и завистлив, этот монах; падок он до земли и любовных утех].
Нет, я не люблю её, эту кошку на крышах! Мне отвратительны все те, кто крадется у полуоткрытых окон! [Противны мне те, кто подкрадывается к полуоткрытым окнам!]
Благочестиво и молчаливо [Кротко, безмолвно и бесшумно] шагает она по звездным коврам: — но я не люблю всех тех, кто ступает тихо, у кого не звенит шпора! [но не люблю я тихую мужскую поступь – мужскую поступь без звона шпор!]
Каждый честный шаг говорит, но кошка крадется по земле. Смотрите, по-кошачьи приходит Луна и нечестно. [Шаги честного честно предупреждают о себе; но кошка припадает к земле и крадется. Взгляни, по-кошачьи крадучись, движется и месяц.]
Эту притчу я даю вам, чувствительные лицемеры, вам, "чистым познающим!" Я называю вас — похотливыми! [С таким сравнением обращаюсь я к вам, чувствительные лицемеры, ищущие "чистого познания"! Сластолюбцами называю я вас!]
Ведь вы тоже любите землю и земное: я вас раскусил! — но в вашей любви есть стыд и дурная совесть, — вы подобны Луне [месяцу]!
Для презрения к земному ваш дух был уговорен, но не ваши внутренности: а они — сильнейшее в вас! [Презрение к земному внушено духу, но не нутру вашему: а именно оно сильнее всего в вас!]
И теперь стыдится ваш дух, что он подчиняется вашим внутренностям, и идет путями лжи и скрытности. [И вот – стыдится ваш дух, что угождает нутру вашему, и уходит от стыда путями лжи и обмана.]
«Вот это было бы для меня высшим, — так говорит ваш лукавый дух себе, — смотреть на жизнь без желания [вожделения] и не быть, как собака, с отвисшим [высунутым] языком:
«Счастливым быть в созерцании, с погибшей [умершей] волей, без стремлений и жажды эгоизма [без приступов алчности и себялюбия] — холодным и пепельно-серым [изможденным] всем телом, но с опьяневшими лунными глазами [пьяными глазами месяца]!»
«Вот это было бы мне самым дорогим [Лучшей долей было бы мне], — так обманывает себя обманутый [соблазняет себя соблазненный], — любить Землю, как Луна её любит, и лишь взглядом касаться её красоты [любить землю так, как любит ее месяц, и одним лишь взглядом прикасаться к красоте ее].
«И это будет мне непорочным познанием всех вещей, что я не хочу ничего от них: кроме того, чтобы я мог лежать перед ними, как зеркало с сотней глаз.» — [Незапятнанным познанием вещей я называю такое, когда мне ничего не надо от них, – только лежать перед ними, как зеркало с сотней глаз.]
О, вы чувствительные лицемеры, вы похотливые [сластолюбцы]! Вам не хватает [недостает] невинности в желании: и теперь вы клевещете на желание [вожделение]!
Истинно, не как творящие, не как рождающие, не как стремящиеся к бытию вы любите Землю! [Поистине, не как созидающие, производящие и радующиеся становлению, любите вы землю!]
Где невинность? Где воля к рождению? И кто хочет создавать за пределами себя, тот имеет самую чистую волю. [В чем невинность? Она там, где есть воля к порождению. И у того самая чистая воля, кто желает созидать сверх себя.]
Где красота? Где я должен хотеть всем сердцем, где любить и погибать, чтобы образ не остался только образом. [В чем красота? В том, что я должен желать всей волей своей; что жажду я любить и погибнуть ради того, чтобы образ не остался лишь образом.]
Любить и погибать: это рифмуется уже вечно. Воля к любви: это значит быть готовым и к смерти. Так я говорю вам, трусы! [Любить и погибнуть: это сочетание – вечно. Воля к любви означает готовность к смерти. Так говорю я вам, малодушные!]
Но теперь ваше немужественное взирание "на" называется «созерцанием»! И что с робкими глазами можно осязать, должно быть названо «красивым»! О, вы осквернители благородных имен! [Но ваш взгляд, косой взгляд скопца, хочет называться созерцанием! А то, что можно ощупать трусливым оком, именуется у вас прекрасным! О вы, осквернители благородных имен!]
Но это будет вашим проклятием, вы непорочные, вы чистые познающие, что вы никогда не будете рождать: и если вы лежите широким и тяжелым горизонтом! [Но в том проклятие ваше, вы, незапятнанные, ищущие чистого познания, что вы никогда не родите! Хотя и лежите вы, словно роженицы, широко раскинувшись за горизонтом!]
Истинно, вы набиваете рот благородными словами: и мы должны поверить, что ваше сердце переполнено, вы лжецы?[Правда, полны уста ваши благородных слов. И что же, мы должны верить, что и сердца ваши переполнены, вы, лжецы?]
Но мои слова — ничтожные, презираемые, кривые слова: я рад принимать то, что у вас упало с обеденного стола. [Но мои слова – грубые, неказистые и презренные: и я охотно подбираю то, что падает под стол на пиршествах ваших.]
Я все еще могу сказать вам правду, вам, лицемеры! Да, мои кости, раковины и шипы пусть щекочут вам носы! [И все же этими словами я могу говорить вам правду, лицемеры! Да, пусть едкие ароматы раковин и рыбьих костей и колючие листья пощекочут вам ноздри.]
Плохой воздух всегда вокруг вас и ваших трапез: ваши похотливые мысли, ваши ложь и тайны уже в воздухе! [Дурной запах всегда вокруг вас и на пиршествах ваших: ваши похотливые мысли, ложь и притворство так и носятся в воздухе!]
Осмельтесь хоть раз поверить себе — себе и своим внутренностям [нутру]! Кто не верит себе, тот всегда лжет.
Перед собой вы вешаете маску Бога, вы «чистые» [Личиной божества прикрылись вы, "чистые"]: в маске Бога [в личине этой] прячется ваш мерзкий кольцевой червяк [ужасный кольчатый червь ваш [также, см. "circulus vitiosus deus"]].

>>794
Истинно, вы обманываете, вы «созерцающие»! Когда-то и Заратустра был дураком ваших божественных кож: не разгадывал он змеиного кольца, в которых они были набиты. [Самого Заратустру одурачили вы некогда божественной личиной своей: не распознал он змеиных колец, под ней таящихся.]
Душу Бога я когда-то думал видеть в ваших играх, вы чистые познающие! Нет лучше искусства, чем ваши искусства! [Некогда возомнил я, что некая божественная душа участвует в играх ваших, вы, поклонники чистого познания! Считал я тогда, что нет лучшего искусства, нежели ваше!]
Змеиный яд и дурной запах скрывал мне даль: и что ящерица хитростью змеей сюда пробралась. [Даль скрывала от меня змеиные нечистоты и мерзостное зловоние, и не знал я, что хитрость ящерицы похотливо извивается там.]
Но я приблизился к вам: тогда пришел мне день — и теперь он приходит к вам, — конец любви Луны! [И подошел я ближе к вам: и день наступил для меня, а теперь наступает он и для вас – кончились любовные похождения месяца!]
Посмотрите! Поймана и бледна стоит она — перед зарей! [Взгляните! Стоит он, застигнутый на месте, бледный, перед утренней зарей!]
Ведь уже приходит она, Пылающая, — её любовь к Земле приходит! Невинность и творческое желание есть вся любовь Солнца! [Ибо уже грядет пылающее солнце, к земле приближается любовь его! Любовь солнца – невинность и желания созидающего!]
Посмотрите, как нетерпеливо она идет по морю! Не чувствуете ли вы жажду и горячее дыхание её любви? [Взгляните, как нетерпеливо поднимается оно из-за моря! Разве не чувствуете вы жажды и горячего дыхания любви его?]
На море она хочет пить и его глубину в себе ввысь забрать: вот поднимается желание моря с тысячей грудей. [Морем жаждет упиться оно и в свою высь поднять глубину его: и тысячью грудей поднимается к нему море.]
Поцелованное и высосанное оно хочет быть от жажды Солнца; воздухом стать и высотой, и тропой света и самим светом! [Ибо море хочет, чтобы солнце целовало его и упивалось им; оно хочет стать воздухом, и высотой, и стезей света, и самим светом!]
Истинно, как Солнце я люблю жизнь и все глубокие моря. [Поистине, подобно солнцу, люблю я жизнь и все глубокие моря.]
И это есть для меня познание: всякая глубина должна восходить — к моей высоте! [И вот что называю я познанием: чтобы все глубокое поднялось на высоту мою!]

Так говорил Заратустра. [Also sprach Zarathustra.]

— Тон и интонация: В оригинале Ницше использует резкий и критический тон. Это также отражается в переводе, где использованы такие слова, как «лицемеры» (Heuchler), «похотливые» (Lüsterne) и «трусишки» (Feiglinge). Перевод сохраняет эти обвинения в сторону интеллектуалов и лицемеров.
— Кошка и Луна: Описание Луны как кошки (Kater auf den Dächern) передает ее пассивность и обманчивость. Это тонкая метафора, связывающая Луну с пассивным восприятием, которое Ницше критикует. Кошка символизирует скрытность и нечестность, в то время как Солнце олицетворяет активное творчество и полноту жизни.
— Противопоставление Солнца и Луны: Ницше противопоставляет Солнце и Луну как образы жизни и смерти, созидания и разрушения. Луна здесь — символ пассивной, холодной созерцательности, тогда как Солнце воплощает жизненную силу, стремление и творческое начало.
— Критика интеллектуалов и чистоты: Перевод пытается передать критику Ницше по отношению к тем, кто стремится к «чистому познанию», которое игнорирует физические, земные желания. Слова, такие как «непорочное познание» (unbefleckte Erkenntnis), используются для обозначения абстрактного подхода, оторванного от реальной жизни и человеческой природы.
— Духовное лицемерие: Ницше критикует тех, кто отвергает земное в пользу идеализированного, отрешенного познания. В русском переводе подчеркнуты моменты внутреннего конфликта между духом и внутренностями, что символизирует борьбу разума и телесных желаний.
— Аллегория смерти и любви: Противопоставление любви и смерти здесь крайне важно для философии Ницше. Он утверждает, что лишь через полное принятие жизни, включая страсть и смерть, можно достичь настоящего познания.
— Философия жизни против абстрактного познания: В оригинале Ницше делает акцент на том, что чистое познание, абстрагированное от земных желаний и страстей, — это не настоящее познание. Он противопоставляет живое стремление к творению и созиданию (Солнце) неискреннему и «чистому» познанию (Луна), которое на деле является лишь самозаблуждением. Перевод четко передает эту критику абстрактного познания, которое Ницше называет лицемерным и «похотливым» в своей сути.
— Поглощение и страсть к жизни: В отрывке, где Ницше описывает Солнце, стремящегося «выпить» глубины моря и превратить его в воздух и свет, он использует метафору того, как истинная жизненная сила «поглощает» мир, преображая его и поднимая. Это связано с концепцией активного отношения к жизни — не просто пассивного наблюдения, как это делает Луна, но полного вовлечения в процесс творения и преображения, что лежит в основе философии Ницше.
— Люди как отражения Луны и Солнца: Ницше обращает внимание на различие между людьми, которые стремятся к «чистому познанию», и теми, кто принимает жизнь со всеми ее противоречиями и страстями. Он считает, что первые лгут себе, игнорируя свою телесность и внутренние желания, а вторые признают свою природу и стремятся к жизни с ее полной интенсивностью. Перевод передает эту философскую диалектику, где Люди, подобные Луне, не способны «порождать», потому что они не готовы к творчеству, к созданию чего-то нового — ни в физическом, ни в интеллектуальном смысле.
— Критика религиозных и моральных ценностей: В тексте Ницше присутствуют скрытые и явные нападки на традиционные религиозные и моральные представления, которые он видит как «маски» (Larve) или ложные оболочки. Он прямо обвиняет так называемых «чистых» людей в том, что они скрывают свою истинную природу и силы под маской религиозной добродетели. В русском переводе эти моменты подчеркиваются через использование терминов вроде «маска Бога» и «гадкий кольцевой червь», что символизирует лицемерие и фальшь в религиозных и моральных убеждениях.
— Влияние мифологии: Ницше использует множество мифологических образов, таких как «змея», «ящерица» и «маска Бога», чтобы выразить свою критику философии и религии. Примечание о том, что Заратустра был когда-то дураком «божественных шкур», является прямой ссылкой на философский процесс, в котором Заратустра, как и Ницше сам, осознает и отказывается от этих ложных обрядов и идей. В переводе это также ярко подчеркивается, что делает акцент на интеллектуальном пробуждении и отречении от старых, угнетающих концепций.
— Солнце как метафора активного творческого начала: В заключении Ницше снова обращается к Солнцу как образу жизни, которая активно изменяет и преобразует мир. Он использует метафору солнечной любви, которая горячо «жаждет» Земли, чтобы выразить свою философию активного творения и желания. В русском переводе этот образ также передает идею о том, что жизнь — это не просто существование, а стремление к преображению, к более высокому уровню бытия.
Итог: Перевод отрывка из Ницше на русский язык передает ключевые моменты его философии — активное принятие жизни, борьбу с абстрактными и отстраненными концепциями познания, а также критику моральных и религиозных норм. Важнейшими идеями остаются различие между созиданием и созерцанием, отвергание интеллектуального лицемерия и принятие жизни во всей ее полноте, включая страсть и смерть. Ницше противопоставляет чистое познание и бездействие Луны как символа пассивности активному желанию и творчеству, олицетворяемому Солнцем.
Использованные метафоры, такие как Луна и Солнце, кошка и монах, создают яркие образы, которые усиливают философскую критику Ницше в отношении тех, кто пытается отделиться от земной жизни и ее реальных, телесных аспектов.

[NB. См. также, как минимум, главы "О презирающих тело", "О радостях и страстях", "О чтении и писании", "О дереве на горе", "О войне и воинах", "О целомудрии", "О пути созидающего" и песни "Ночная песнь" и "На горе Елеонской" т.к. они напрямую пересекаются описанной темой, а также критикой ангелов, ангелизма и "скопцев"[/скопцев].]

>>795
[NB. О "солнце", "дне" и "полудне" подробнее также описывается в главах "Перед восходом солнца" и "В полдень". Глава "О дарящей добродетели" иллюстрирует саму концепцию "солнечности" "созидающего" (когда "Ночная песнь" расширяет эту идею до уровня концепции "Дионис"). (Также критика "дня" присутствует в "Песни опьянения"/"Песни странствующих в ночи", и в упомянутых главах объясняется что такое "медленно ползущий [в лунном свете] паук". При этом: "Дионис — это, как известно, также бог [мрака] тьмы". Но, в конечном счёте, слова Заратустры таковы: "Орел мой бодрствует и, подобно мне, славит солнце. Орлиными когтями хватает он новый свет."; с учётом того факта что все книги о Заратустре - это сказание о [Ницше-]Заратустре, а не о Ариадне или Дионисе.)
...словно солнце и неумолимая воля его, готовая погибнуть в победе своей...]

"Дионис — это, как известно, также бог тьмы."
— "Как известно": Фраза "man weiss es" в оригинальном немецком означает «это известно» или «как известно». Она подразумевает, что утверждение является общепризнанным фактом или широко известным.
— "Бог тьмы": Фраза «бог тьмы» прямо переводит «Gott der Finsternis». В русском языке это выражение может относиться не только к буквальной тьме, но и к метафорическим значениям, таким как хаос, неизвестность или даже разрушительная сила.
— Слово «также» передает тот же смысл, что и «auch» в немецком, указывая, что помимо других своих ролей Дионис также ассоциируется с тьмой.
— Тонкость слова «Дионис»: В обоих языках имя «Дионис» несет в себе коннотации дуализма. Он — бог вина, веселья и экстаза, но также бог безумия, хаоса и смерти. Этот внутренний контраст между его радостной [Lust] и темной [Weh] стороной сохраняется в переводе.

— Lerntet ihr nun mein Lied? Erriethet ihr, was es will? Wohlan! Wohlauf! Ihr höheren Menschen, so singt mir nun meinen Rundgesang!
— Singt mir nun selber das Lied, dess Name ist „Noch ein Mal“, dess Sinn ist „in alle Ewigkeit!“, singt, ihr höheren Menschen, Zarathustra’s Rundgesang!
Oh Mensch! Gieb Acht!
Was spricht die tiefe Mitternacht?
„Ich schlief, ich schlief —,
„Aus tiefem Traum bin ich erwacht: —
„Die Welt ist tief,
„Und tiefer als der Tag gedacht.
„Tief ist ihr Weh —,
„Lust — tiefer noch als Herzeleid:
„Weh spricht: Vergeh!
„Doch alle Lust will Ewigkeit —,
„— will tiefe, tiefe Ewigkeit!“

[NB. На основании (описания главы "Ночная песнь") - "Так никогда не писали, никогда не чувствовали, никогда не страдали: так страдает бог, Дионис. Ответом на такой дифирамб солнечного уединения в свете была бы Ариадна…" - когда "Заратустра" говорит - это - "так говорил Заратустра", но когда "Заратустра" поёт (главы-"песни" и/или дифирамбы) - "так страдает бог, Дионис", или попросту: "так поёт Дионис" (в этом проявляет себя "речь" Диониса (Дионис, как бог дифирамба, предпочитает песнь - речи (возможно, речь-"нить", - это заслуга "Ариадны", которая ставится вместо Сократа, который заместил Аполлона в дихотомии Аполлон-Дионис, следовательно, итоговая дихотомия не противостояние Сократ-Дионис, а союз Дионис-Ариадна (песнь/стих/дифирамб и речь/проза))).
Итого, Ариадна вместо Сократа.
Я не доверяю всем систематикам и сторонюсь их. Воля к системе есть недостаток честности.]

"Я не доверяю всем систематикам и сторонюсь их. Воля к системе есть недостаток честности"
63, 8 f. Мысль взята из наброска-предисловия к так и не написанному "главному труду" "Воля к власти", где она сформулирована более подробно и акцентирована иначе: "Я с недоверием отношусь ко всем системам и систематизаторам и избегаю их: возможно, за этой книгой кто-нибудь обнаружит систему, к которой я пристрастен... / Воля к системе: в философе, говоря морально, более тонкое разложение, болезнь характера, говоря аморально, его желание сделать себя глупее, чем он есть - глупее, то есть: сильнее, проще, властнее, необразованнее, властнее, тираничнее..." (NL 1887, KSA 12, 9[188], 450, 19-26, в неокрашенном варианте KGW IX 6, W II 1, 1, 28-38 - в изданиях WzM Веймарского архива Н. этот отрывок показательно отсутствует, ср. Niemeyer 2009, 350). Это намерение обмануть, лежащее в системной воле философов, сокращено в 63, 8 f. до "отсутствия праведности", что предполагает моральное суждение, о критериях которого не сообщается. Если читатель не знает о примечании к усадьбе, он должен сам догадаться, на чем может быть основано это отсутствие праведности у систематизатора. Это иллюстрирует технику упущений, которую Н. часто опробовал при редактировании заметок для GD. В книге Эжена де Роберти "Древняя и новая философия" Н. находит соответствующие размышления о систематических притязаниях философии: "Любая философская система, в какой бы эпохе она ни возникла и каково бы ни было ее психическое состояние, имеет тенденцию всегда, насколько это возможно, составлять всеобщее и полное объяснение универсума и его феноменов, а следовательно, и концепцию мира, своего рода высшее знание". (Roberty 1887, 55; курсив подчеркнут Н. в его рукописи. "Каждая философская система, к какой бы эпохе она ни принадлежала и какую бы интеллектуальную основу она ни создавала, всегда пытается дать универсально достоверное и всеобъемлющее объяснение Вселенной и ее явлений, следовательно, мировоззрение, т.е. своего рода высшее знание"). Поэтому в прежние эпохи реальной философии вообще не существовало, только гипотетическая, поскольку многие области в то время еще не были доступны научному знанию. Соответственно, философские системы ранее были не более чем сериями общих, но непроверяемых гипотез, которые никогда не могли дать общего и полного объяснения Вселенной (ibid., 55 f.). Неявное предположение Роберти о том, что философия пришла к удовлетворительной философской системе с позитивизмом Конта, конечно же, было отвергнуто Н.. Он явно настаивал на том, что реальность и восприятие реальности не могут быть систематизированы. Конечно, Н. уже сформулировал свои сомнения по поводу систематизации мысли задолго до чтения Роберти. Например, в M 318, KSA 3, 228, 9-14 он говорит: "Остерегайтесь систематизаторов! - Систематизаторы действуют так: желая заполнить систему и обогнуть горизонт вокруг нее, они должны стараться, чтобы их слабые качества проявлялись в стиле их сильных качеств - они хотят представить полные и уникально сильные натуры". Подобная психологизация, создающая впечатление точной информированности о личностных особенностях систематиков, опущена в 63, 8 f., хотя и там у систематика диагностируется дефект характера. Не только сокращение до предложения ведет к отказу от утверждений о личном характере систематизатора, но и сама вещь: Разве версия M 318 сама по себе не подразумевает систематизацию, а именно утверждение о всех систематизаторах, претендующее на систематичность и общезначимость? В 63, 8 f. вместо систематически-обобщающих утверждений присутствует прежде всего (несистематическое?) недоверие, которое, однако, во втором предложении снова приводит к обобщению, которое также может быть понято систематически. В этом случае возникает соблазн прочитать 63, 8 f. как ироническую фигуру самоотрицания. В целом, книги афоризмов Н. можно понимать как перформативно артикулированную оговорку против предположения о систематической связности, порождаемой академическими трактатами. Книги афоризмов или книги смешанной текстуры, такие как GD, могут, таким образом, рассматриваться как адекватное литературное выражение идеи самоотрицания, предостерегаемой в 63, 8 f.
[см. также "Nietzsche an der Arbeit" где подробно разбирается именно этот афоризм, и https://files.catbox.moe/ksan1y.pdf где его разбор упоминается в сокращенном представлении, - в дополнение к этому комментарию [для более подробного разъяснения двух тем: "Ариадна" (владеет клубком-"нитью" ("разума"? но "разум" также и "паук"... ещё в этом ракурсе - "паука" (а не "Ариадны") - важны понятия "золотой шар" и "источник вечности"; возможно и вероятнее - "интуиции", "инстинкта", "вооружения чувств", и прочего, - что возвращает к следующему, после скобок, понятию)) и "лабиринт" ("Дионис" - "я твой лабиринт" (адресовано Ариадне; также глава "О великом томлении" в черновике называлась "Ариадна"; и понятие "лабиринта" по смыслу легко связывается с умением ориентироваться, то есть, на элементарном уровне, - "Что значит ориентироваться в мышлении?" Канта))]]

Wer sind mir Vater und Mutter?
Ist nicht mir Vater Prinz Überfluss
und Mutter das stille Lachen?
Erzeugte nicht dieser Beiden Ehebund
mich Räthselthier,
mich Lichtunhold,
mich Verschwender aller Weisheit Zarathustra?

Dionysos:
Sei klug, Ariadne!…
Du hast kleine Ohren, du hast meine Ohren:
steck ein kluges Wort hinein! —
Muss man sich nicht erst hassen, wenn man sich lieben soll?…
Ich bin dein Labyrinth…

Aller Menschen Fehl und Schwäche legt ihr zwischen mich und euch: Fehlboden heißt ihr das in euren Häusern.
Aber trotzdem wandle ich mit meinen Gedanken über euren Köpfen: und selbst wenn ich auf meinen eignen Fehlern und Fehlböden wandeln wollte, würde ich noch über euch sein und euren Köpfen!
Und nun glüht auch noch das Eis und die Unschuld meiner Gipfel.
Ihr Umstürzer, begreift ihr noch nicht, was Umstürzen thut? Im Schlamm eurer Verachtung lag die umgestürzte Bildsäule: — und gerade aus eurer Verachtung erwachte ihr plötzlich das Leben wieder und lebendige Schönheiten.
Mit göttlicheren Zügen und leidend-verführerisch stand sie auf, ihr Umstürzer der Bildsäule! — und sie dankte euch noch für ihre Vergöttlichung!
Dionysos auf einem Tiger: der Schädel einer Ziege: ein Panther. Ariadne träumend: „vom Helden verlassen träume ich den Über-Helden“. Dionysos ganz zu verschweigen!
Der Auslegung bedarf jede That: allen Räthselrathern winkt sie. Neue Worte und Weisen gab ich den Auslegern: daß sie die Wetterzeichen des Menschen besser reden machen.
Ich bin ein Seher: aber unerbittlich folgt meinem Schauen das Gewissen: also bin ich auch der Deuter meiner Gesichte...

Любят лишь страждущих,
даруют любовь только голодающим:
раздари сперва самого себя, Заратустра!
Я – твоя истина…

[NB. "Заратустра" - или, вероятно, "сын" - "Ариадны" ("das stille Lachen" - вероятно, "La gaya scienza") и "Диониса" ("Prinz Überfluss", вероятно - "Рождение трагедии" (на которую прямо указывается в конце "Götzen-Dämmerung"; также, и Ницше (когда то)).]

— "Я не доверяю всем систематикам и сторонюсь их. Воля к системе есть недостаток честности." —

Тот, кто когда-то научит людей летать, тот сдвинет все границы; все эти камни будут лететь в воздух, и земле он даст новое имя — „Легкая“. [Тот, кто научит людей летать, сдвинет все пограничные камни; сами эти камни заставит он воспарить, и новым именем назовет землю – именем "легкая".]
Страус бегает быстрее самого быстрого коня, но даже он все еще прячет свою голову в тяжелую землю: таков и человек, который еще не умеет летать.
Тяжела ему земля и жизнь; таково желание духа тяжести! Но тот, кто хочет стать легким и птицей, тот должен научиться любить себя: — так учу я. [Тяжелыми называет он землю и жизнь; ибо так хочет Дух Тяжести! Но тот, кто жаждет стать легким, стать птицей, тот должен любить самого себя: так учу я.]
Не с любовью больных и слабых: ибо у них и собственная любовь воняет! [Конечно, любить не любовью больных и немощных, ибо у них даже себялюбие – зловонно!]
Нужно научиться любить себя — так учу я — здоровой и целительной любовью, чтобы быть в состоянии вынести себя и не бродить бесцельно. [Так учу я: надо учиться любить себя – любовью здоровой и святой, чтобы оставаться верным себе и не терять себя.]
Такое блуждание зовется „любовью к ближнему“: это слово стало символом величайшего обмана и лицемерия, особенно от тех, кто сам тянет на себе тяжесть мира. [Такая потеря назвала себя "любовью к ближнему"; с помощью этого слова до сих пор лгали и лицемерили больше всего, и особенно те, кого с трудом выносил весь мир.]
И поистине, это не заповедь для сегодняшнего или завтрашнего дня — научиться любить себя. Напротив, из всех искусств это искусство самое тонкое, хитрое, последнее и требовательное. [И поистине, это вовсе не заповедь на сегодня и на завтра – учиться любить себя. Напротив, из всех искусств это самое тонкое, самое мудреное, самое высшее и требующее наибольшего терпения.]
Ведь все, что принадлежит себе, человек скрывает глубже всего; и из всех кладовых свою собственную он откроет последним — так действует дух тяжести. [Ибо достояние свое всегда хорошо спрятано от самого себя, и из всех сокровищ последним выкапывается всегда собственный клад; таково действие Духа Тяжести.]
Почти с колыбели нам дают тяжелые слова и ценности: „добро“ и „зло“ — вот это наследство. Ради него нам прощают, что мы живем.
И еще: они позволяют детям приходить к себе, чтобы вовремя помешать им любить себя: так действует дух тяжести. [И потому допускают детей до себя, чтобы вовремя не дать им полюбить самих себя: таково действие Духа Тяжести.]
А мы — мы верно тащим на своих плечах то, что нам дали, через жесткие горы! И если мы потеем, нам говорят: „Да, жизнь тяжела!“ [И мы – мы доверчиво тащим то, что взваливают на нас, тащим на огрубевших плечах по суровым горам! И когда мы обливаемся потом, нам говорят: "Да, жизнь трудно сносить!"]
Но тяжел только человек для самого себя! Это потому, что он несет на своих плечах слишком много чуждого. Подобно верблюду, он склоняется и дает себе легко загрузиться. [Но только человеку трудно нести и выносить себя! И все потому, что тащит он на плечах своих слишком много ненужного. Подобно верблюду, становится он на колени и дает как следует навьючить себя.]
Особенно сильный, выносливый человек, в котором есть почтение: он нагружает себя слишком многими чуждыми словами и ценностями, — и теперь ему жизнь кажется пустыней! [И особенно трудно тому, кто силен, вынослив, способен к почитанию, – слишком много чуждых, тяжелых слов и ценностей навьючивает он на себя: и вот – жизнь представляется ему пустыней!]
И поистине! Даже многое свое трудно носить! И много того, что внутри человека, подобно устрице — противно, скользко и трудно захватываемо, — [Поистине! Даже многое из собственного достояния бывает нелегко нести! Многое внутри человека похоже на устрицу, отвратительную и скользкую, которую трудно схватить.]
— так что изысканная раковина с изысканной отделкой должна заступаться [за нутро]. Но и этому искусству нужно научиться: иметь оболочку, красивый вид и умную слепоту! [Потому внешняя оболочка и должна быть разукрашена, чтобы выглядеть благородно, будучи как бы ходатаем за все, что внутри. Но и этому искусству надо еще научиться: надо иметь скорлупу, и прекрасную видимость, и мудрую слепоту!]
Но снова и снова обманывает людей то, что у некоторых оболочка кажется пустой и бедной, слишком раковиной. Много скрытой доброты и силы никогда не будет раскрыто; самые вкусные угощения не найдут своих дегустаторов! [Но и тут во многом возможна ошибка, ибо иная человеческая оболочка бедна и уныла, и слишком уж напоминает скорлупу. Много скрытых достоинств и сил остаются неразгаданными; самые изящные лакомства не находят ценителей!]
Женщины знают это лучше всех: чуть полнее, чуть худее — о, сколько судьбы скрыто в таких мелочах! [Женщины знают это, особенно те, которые высоко ценятся: чуть потолще, чуть потоньше – как часто судьба заключается в этом "чуть-чуть"!]
Человек труден для обнаружения, а себя самого обнаружить — еще труднее; часто дух лжет душе. Так действует дух тяжести. [Трудно открыть человека, а самого себя – труднее всего; часто дух лжет о душе. Таково действие Духа Тяжести.]
Тот же, кто себя обнаружил, тот говорит: „Вот мое добро и зло“. Он заставил молчать крота и карлика, который говорит: „Все хорошо, все плохо“. [Но открыл себя тот, кто говорит: вот мое добро и мое зло. Так он заставляет умолкнуть крота и карлика с их речами: "Добро для всех, зло для всех".]
Поистине, я не люблю таких, кто все называет хорошим и этот мир — самым лучшим. Я называю их всеудовлетворенными. [Поистине, не люблю я и тех, для кого хороши все вещи, а мир этот считается лучшей из них. Таких называю я вседовольными.]
Всеудовлетворенность, которая находит вкус во всем: это не лучший вкус! Я почитаю упрямые избирательные языки и желудки, которые научились говорить „Да“, „Нет“ и „Я“. [Вседовольство, умеющее находить вкус во всем, – это не лучший вкус! Я уважаю строптивые, привередливые языки и желудки, научившиеся словам "Я", "Да", "Нет".]
Но все жевать и переваривать — это истинно свинячий способ! Все время говорить „Иа“ — это научился только осел и тот, кто свой дух потерял! [Но все жевать и переваривать – это свойственно разве что свиньям! Постоянно повторять "И-А" – этому обучены одни лишь ослы и те, кто близки им по духу!]

>>799
Глубокий желтый и горячий красный: вот мой вкус, — он смешивает кровь со всеми цветами. Кто же красит свой дом в белый, тот выдает мне свою белоснежную душу. [Густой желтой и яркой красной краски требует вкус мой, примешивающий во все краски кровь. Но тот, кто белит дом свой, обнаруживает бескровную душу свою.]
Некоторые влюбляются в мумий, другие — в привидений; и те и другие одинаково враждебны ко всему плотскому и кровному — о, как они мне противны! Ведь я люблю плоть и кровь.[Одни влюблены в мумии, другие – в призраки: и те, и другие одинаково враждебны плоти и крови. О, как противны они вкусу моему! Ибо люблю я кровь.]
И я не хочу жить там, где все плюют и пускают слюни: вот мой вкус, — еще бы я жил среди воров и лжесвидетелей. Никто не носит золото во рту. [И не желаю я жить там, где каждый плюет, – не по вкусу мне это: ибо ни у кого нет во рту золота; уж лучше жить среди воров и клятвопреступников.]
Но еще более мне противны все подлизы; а самым отвратительным существом человека, которого я встретил, я назвал паразитом: он не хотел любить, но хотел жить за счет любви. [Но лизоблюды, облизывающие плевки, мне еще противнее; а самое отвратительное животное, которое обнаружил я среди людей, я назвал паразитом; оно не хотело любить, однако, хотело жить за счет любви.]
Несчастными я называю всех, кто имеет только один выбор: стать злыми зверями или жестокими дрессировщиками животных: среди таких я не стал бы строить хижины. [Несчастными называю я всех, у кого один только выбор: сделаться либо лютым зверем, либо лютым укротителем. Среди них не поставил бы я шатра своего.]
Несчастными я называю и тех, кто всегда должен ждать, — они мне противны: все эти сборщики налогов, торговцы, короли и другие хранители земель и лавок. [Несчастными называю я и тех, кто всегда должен быть на страже, – противны они вкусу моему: все эти мытари и торгаши, короли и прочие стражи стран и сундуков.]
Поистине, я тоже научился ждать — и научился ждать от самого начала, — но только того, чтобы дождаться себя. И всего важнее я научился стоять, идти, бегать, прыгать, лазить и танцевать. [Поистине, я тоже научился быть на страже – и научился этому хорошо, – только на страже самого себя. И в особенности учился я стоять, и ходить, и бегать, и лазить, и танцевать.]
Вот мой урок: тот, кто хочет научиться летать, должен сперва научиться стоять, идти, бегать, лазить и танцевать: — не научишься летать без этих шагов! [Ибо вот учение мое: кто хочет научиться летать, тот должен сперва научиться стоять, и ходить, и бегать, и лазить, и танцевать: нельзя сразу научиться полету!]
С веревочными лестницами я учился залезать в окна, с быстрыми ногами я поднимался на высокие мачты: сидеть на высоких мачтах познания казалось мне не малой радостью, — [По веревочной лестнице научился влезать я в любые окна, проворно вскарабкивался я на высокие мачты; сидеть на высоких мачтах познания казалось мне блаженством,]
— маленькие огоньки мерцают на высоких мачтах: огонёк небольшой, но это великая утешение для потерявшихся моряков и кораблекрушенцев! [— подобно маленьким огонькам вспыхивать на высоких мачтах: пусть малый свет, но и он великое утешение для потерявших дорогу кораблей и потерпевших кораблекрушение!]
Многими путями я пришел к своей истине; не по одной лестнице я поднимался к высоте, с которой мой взгляд мог бы устремиться в даль. [Многими способами, разными путями пришел я к истине своей: не по одной лестнице поднимался я в высоту, откуда взор мой устремлялся вдаль.]
И всегда с неохотой я спрашивал о путях, — это мне не нравилось! Гораздо больше я спрашивал и пробовал пути сам. [Неохотно расспрашивал я, какой дорогой пройти, – это всегда претило вкусу моему! Я предпочитал вопрошать и испытывать эти дороги.]
Моё шествие было поиском и вопросом: — и, поистине, нужно научиться отвечать на такие вопросы! Это же — мой вкус: [Испытывать и вопрошать – таковы были пути мои: и поистине, надо еще научиться отвечать на эти вопросы! Но таков вкус мой:]
— ни хороший, ни плохой, а мой вкус, о котором я больше не стыжусь и не скрываю. [– не хороший, не дурной, а мой вкус, которого мне не надо ни стыдиться, ни скрывать.]
„Это — мой путь, — а ваш где?“ — так я отвечал тем, кто спрашивал меня „о пути“. Пути, оказывается — не существует!" ["Это теперь мой путь, а где же ваш?" – так отвечаю я тем, кто расспрашивает меня: "Каким путем следовать?". Ибо пути как такового, не существует!]

— "Dunkelheit" vs "Tiefes Gelb" — Ницше использует выражения, которые передают противоречие между светом и темнотой, здесь это не просто контрасты цветов, а метафоры для внутреннего состояния человека. Я оставил «глубокий желтый» и «яркий красный», чтобы подчеркнуть значение контраста.
— „Das ist mein Geschmack“ — Это утверждение Ницше повторяет несколько раз, что важно для понимания его философии "поиска" и индивидуальности. В переводе важно сохранить этот мотив субъективности: не "хорошо" или "плохо", а просто "мой вкус".
— "Der Geist der Schwere" — философия "духа" тяжести ["серьёзности"] и её влияние на людей. Важно передать её как некую метафизическую силу, определяющую мнение общества и индивида.
— „Ich ehre die widerspänstigen Zungen“ — здесь Ницше отмечает важность независимого мышления, что я также перевел как "непокорные языки", чтобы сохранить образ упрямых, решительных личностей.
— "Das ist mein Weg, — wo ist der eure?" — Ницше подчёркивает уникальность каждого пути, отрицая универсальные правила, что также было важно сохранить в переводе.
— „Der Weg gibt es nicht!“ — Это один из центральных тезисов Ницше, подчеркивающий идею, что путь (в смысле универсальных стандартов или моральных норм) не существует. Ницше отвергает идею предустановленного пути, который бы люди должны были следовать. Я перевел это как "путь — его нет!", чтобы сохранить силу утверждения.
— „Die Kunst des Alleinseins“ — В русском переводе, возможно, стоит акцентировать внимание на важности одиночества как «искусства» в философии Ницше. Он часто возвращается к идее, что личная свобода и самоопределение возможны только в одиночестве, вдали от мнений других. Слово "искусство" важно, потому что оно подразумевает не просто пассивное одиночество, а активное и сознательное занятие.
— Метафора „der hohe Mast der Erkenntnis“ — Когда Ницше говорит, что он поднимался на высокие мачты знания, это не просто метафора стремления к знаниям, но и указание на то, что путь к истине и самопознанию всегда сопряжен с риском, одиночеством и даже страданиями. Здесь важно сохранить контекст в сочетании с образами приключений и борьбы, что также подчеркивает философию Ницше.
— Перевод понятий как „schwere Erde“ (тяжелая земля) и „die Leichte“ (легкая земля) — Эти фразы символизируют противоположности в философии Ницше: землю как тяжесть (влияние общества, морали, традиций) и легкость как освобождение от этих ограничений. Важно сохранить ощущение метафизической тяжести, которую Ницше описывает как аспект человеческого существования, который необходимо преодолеть.
— „Nächstenliebe“ (любовь к ближнему) — Один из важнейших понятий в Ницшевом анализе моральных ценностей. В переводе я акцентировал внимание на том, как Ницше критикует эту мораль, считая её лицемерной и принудительной. Это ключевой момент его идеи о том, что любовь к себе и самостоятельность важнее, чем бескорыстная любовь к другим, которая может быть лишь отвлечением от собственного роста и развития.
— „Der Geist der Schwere“ (Дух Тяжести) — В философии Ницше это не просто метафора, но и некая скрытая сила, которая удерживает людей в рабстве традиций, ценностей и общественного мнения. Привязанность к старым идеям и институтам мешает человеку развиваться. Дух Тяжести - это то, что не позволяет человеку летать, символизируя общественные и моральные ограничения.
— „Er wollte nicht lieben, wollte aber von der Liebe leben“ — Это выражение описывает паразитический тип личности, которая пытается жить за счет чужой любви, но сама не хочет или не может любить. Здесь важно подчеркнуть моральную критику Ницше в адрес тех, кто пользуется благами любви, не способствуя ей, что также отражает одну из его центральных тем — идею о ценности независимости и самодостаточности.

Возвращаясь к вещам "приземленным". Возникает сомнение: как можно быть уверенным практически в любой "действительности" чего угодно (что сознаётся и осознаётся)? Примеры: очень часто на поверку оказывается, что такие-то химические вещества вредны (несмотря на приятные ощущения), такие-то поступки вредны (либо немедленно, либо по последствиям; несмотря на приятные ощущения), что ощущение слабости тела не совпадает с его действительной слабостью (и наоборот), и тому подобное...
При этом то, что мы обозначаем как "психика", как "душу", мы созерцаем/видим исключительно в сознании и никогда не выходим за его границы, по "определению" (см. также тезис Витгенштейна о "носорогах в комнате"): оно [то самое "Id"? или, точнее, не "то самое", а именно "это - само"...], как таковое, никогда не "даёт" никаких ответов на эти аффективные (пускай и слабо) восклицания-вопросы "по существу дела", о "достоверности" (сознание ничего не объясняет, выводы, сделанные сознательно, слишком часто не "бьются" с действительностью, - практически никогда нельзя быть уверенным в ответах, выводимых сознанием на "свет" (видимость)).
Если язык не является адекватным и абсолютно точным выражением "всех" реальностей, то абсолютно то же можно сказать и о "внутреннем языке", о сознательных определениях-дефинициях, с помощью которых человек рассуждает вновь и вновь. Как таковые эти "дефиниции" даже не "коммуницируют" (например, состояния сознания, или вообще - сознания ("души") - от одного к другому (предполагая что каждое сознание содержит, как минимум, "психику" как предпосылку (и не только "психику"))), а служат окрёстными "сигналами", - они тем или иным образом приводят "вещи" (над которыми "высится" сознание, как будто бы как "венец" всей человеческой эволюции), - тела, - в движение. И уже на основании результатов этого движения вдруг делаются выводы о "достоверности" - опять же, с использованием и сознания, и психики, - с помощью языка, который никоим образом не является точным отображением действительности, делаются заключения о действиях (в том числе и о "инстинктах", о "поведении"). Нельзя ли этот "рубеж" как-то (например, через "щель"), - "преодолеть", - и научиться действовать "действительно"? Без внесения столь различных, ошибки производящих, элементов в этот "процесс"? (И это - усложняет факт, что внутренняя "коммуникация" (суждение о действии и выбор) совершается по такому же принципу, как коммуникация с Другим, Инаковым, - то есть с полным повторением всё тех же ошибок, которые, как раз-то в случае внутрителесной "коммуникации" можно было бы избежать (а ведь с каждой такой "коммуникацией" мы вносим ошибки и заблуждения, творимые и моралью, и убеждениями, как минимум (ведь мы "коммуницируем" c Собой как с Другим, - а это в принципе не правильно, и не "корректно"), - мы постоянно вносим общественные ошибки - вновь и вновь - в самое существо нашего собственного мышления, в самое "Я", в "Себя". И единственное средство против этого - не аморальность, не цинизм, - а неморальность, имморализм; нижеприведённое "предостережение" можно рассматривать как раз в ключе этого - "самопознание" творимое средствами языка, общественного, - всегда заканчивается саморастерзанием от "хищных птиц", скрытых в языке морали и общественного умысла. Следовательно, ради целей философии, - это то, что должно "преодолеть" (как нечто неизбежное, мешающее точности и "достоверности" философствования, правдивости), - как для "себя", так и на уровне философского смысла. (Точно так же опасно и обратное: "сверхгордость" (эталоном которой является фигура Вагнера, или сам "Калиостро"-Вагнер ("Колдун", "Der Zauberer"), - так как и в "Заратустре", как нечто "преодолённое", есть что-то от этого "der Zauberer").)).)

"Предостережение". [К пороку: "сверхгордость", "нарциссизм"]
... Ребус для хищных птиц…
Они тебя уже „разгадают“,
Они уже голодны по твоему „разрешению“, [см. Дионис Λύσιος]
Они уже кружат вокруг тебя, твой ребус,
О, Повешенный!
О, Заратустра!
Самопознанец!
Самоубийца!
(и не является ли всякое "самопознание", по сути, самозванчеством, тщеславием, чванливостью? что каждый человек получает в результате "самопознания"? только искаженную форму, видение самого "себя", опосредованное и сознанием, и всем его ошибками; общее научное основание этого: "https://www.mdpi.com/1099-4300/26/3/194"; сознание, в этой ситуации, есть форма самолюбия, которое тщится увидеть самого себя, и тем самым промахивается мимо цели - "зеркало" никогда не показывает ничего кроме искажения оригинальной, непосредственной формы)

Сознание, как таковое, вполне может служить ориентиром, но ориентацией должно служить не оно, а вся реальность в целом. И ориентированием в этом случае "она" ("Ариадна"/"Жизнь"), - "тело", - и должно производить, а не контейнер явного заведомого умысла (который сознанием и именуется), направленного на нахождение максимально "выгодного" (а не "действительного"), - решения (что попросту называется "эгоизм").
Бессознательная действительность есть действительность более корректная, ошибками сознания не отягощённая, которые вновь и вновь требуется "преодолеть", - более честная, более "ужасная" (кавычки делают эпитет менее устрашительным?), более близкая и менее отдалённая, чем то, что достигает "королевских покоев".
Сознательность, как таковая, есть необходимое устройство конкретных органов, необходимое для их "сообщения". В конечном счёте "оно" начинает занимать "королевскую" позицию, позицию диктатуры, - но без успешности "царства" эта позиция сознания не одобряется ни одним из под-невольных "инстинктов". Смысл, тогда, "сознания" - сообщить определённый порядок в "Целом", дабы не допустить полной анархии "инстинктов" - и полного распада "Целого" (которое не существует по иным "мотивам", отличных от "аристократических" - это "Целое" их - само - и - "установило"!).

Коррупция как выражение того, что в инстинктах назревает анархия и что основа аффектов, называемая «жизнью», поколеблена: коррупция, в зависимости от жизненного строя, в котором она проявляется, — это нечто совершенно различное. Например, если аристократия, как французская в начале революции, с возвышенным отвращением отвергает свои привилегии и становится жертвой собственной избыточности в моральном чувстве, это — коррупция: — это был, по сути, лишь завершающий акт той многовековой коррупции, благодаря которой она шаг за шагом отказывалась от своих господствующих полномочий и сводила себя к функции монархии (в конце концов — к ее украшению и символу роскоши). Однако сущность хорошей и здоровой аристократии заключается в том, что она не воспринимает себя как функцию (будь то монархии или общества), а считает себя их смыслом и высшим оправданием, — и поэтому с чистой совестью принимает жертву множества людей, которые ради нее должны быть принижены, превращены в неполноценных людей, в рабов, в орудия. Ее основной верой должно быть то, что общество не должно существовать ради самого общества, но лишь как основа и опора, на которой избранный тип существ может подняться к своей высшей задаче и вообще к более высокому существованию: подобно тем лианам на Яве — их называют Sipo Matador —, которые обвивают своими стеблями дуб до тех пор, пока, наконец, не поднимутся высоко над ним, но, опираясь на него, разворачивают в свободном свете свою крону и являют свое счастье.

>>801
И в конечном счёте, сознание не есть форма мышления, - "сознание" есть форма мифа о "действительности", о собственных действиях и о действиях Других, - как таковое оно никогда не сможет претендовать на совершенную форму мышления (а это и есть тот самый, эпистемологический, пессимизм, - пессимизм силы).
Следовательно, то, что должно подлежать "развитию" (своего рода "разращению", что не случайно созвучно и с "развращением", довольно отрицательного такого, - только если эпитет этот понимается в сугубо моральном ("стервятническом", см. кусок песни выше) мнении, суждении (а не всём неморальном-"имморалистическом" "таком"; "С человеком происходит то же, что и с деревом. Чем настойчивее стремится он вверх, к свету, тем с большей силой устремляются корни его в глубь земли, вниз, во мрак – во зло.")), - это Само (а не "Я", "сознаниелистское") и Тело (ведь только тело есть непосредственная часть всего Целого, всей "действительности"), - "тело"-"дерево" есть то, что служит основанием для "виноградной" "лианы" разума (и только потом поднимается "сознаниелизм", - как результат всего этого мышления, приходящего к необходимости коммуникации одного Тела - с Другим, - совершенно, - Инаковым (Ander(s)heit)).

В сне, в последнем утреннем сне, я сегодня встал на предгорье, — за пределами мира, держал весы и взвешивал мир. [Во сне, в последнем утреннем сне своем стоял я на высокой скале, по ту сторону мира, держал весы и взвешивал мир.]
О, как рано мне пришла утренняя заря: она меня разожгла, эта ревнивая! Ревнива она всегда к моим утренним огненным мечтам. [О, слишком рано приблизилась ко мне утренняя заря – пылкая и ревнивая, – она разбудила меня! Всегда ревнива она к моим знойным утренним снам.]
Измеримо для того, кто имеет время, взвешиваемо для хорошего весовщика, на крыльях для сильных, предсказуемо для божественных орехоколов: так мир и обнаружил мой сон: [Измеримым для того, у кого есть время; весомым для того, кто знает, как взвешивать; досягаемым для сильных крыльев; угадываемым для божественных отгадчиков – таким предстал мне во сне этот мир.]
Мой сон, храбрый мореплаватель, наполовину корабль, наполовину буря, тихий, как бабочка, нетерпеливый, как благородный сокол: как же он нашел терпение и время, чтобы сегодня взвешивать мир! [Сон мой, отважный мореход, полукорабль, полушквал, безмолвный, как мотылек, нетерпеливый, как сокол: откуда взялись у него сегодня и время, и терпение, чтобы взвешивать мир!]
Наверное, шептала ему моя мудрость, моя смеющаяся, бодрствующая дневная мудрость, которая насмехается над всеми «бесконечными мирами»? Ведь она говорит: «Там, где есть сила, там и число становится господином: оно сильнее всего». [Не иначе, как тайно внушила ему это мудрость моя, – бодрая, насмешливая, дневная мудрость моя, смеющаяся над всеми бесконечными мирами! Ибо говорит она: "Где есть сила, там господствует и число, ибо у него больше силы".]
Как уверенно смотрел мой сон на этот конечный мир, не с любопытством, не с жадностью, не с опасением, не с просьбами: [С какой уверенностью взирал сон мой на этот конечный мир – без любопытства, без сожаления, без страха, без мольбы;]
— как если бы мне предложили полный апельсин, зрелый золотой апельсин с мягкой, прохладной, бархатной кожей: — так мне представился мир: [– словно наливное яблоко просилось в руку мою, спелое и золотистое, с нежной прохладной бархатистой кожицей – таким мне представился мир:]
— как если бы дерево мне махало, широкое, крепкое, согнутое в спину и даже в подножку для усталого путника: так мир стоял на моем предгорье: [– словно кивало мне дерево с раскидистыми ветвями, сильное волей, согнутое для опоры и отдохновения ногам усталых путников: таким мне предстал со скалы этот мир;]
— как если бы изящные руки несли мне открытый ларец — ларец, раскрытый для восторга стыдливых, благоговейных глаз: так мне сегодня встретился мир: [– словно нежные руки несли мне навстречу ларец, открытый для восторгов стыдливых почтительных глаз – таким этот мир мне явился сегодня;]
— не слишком загадочный, чтобы отогнать человеческую любовь, не слишком разгаданный, чтобы усыпить человеческую мудрость: — мир, что был хорошим человеческим делом, которому так часто приписывают зло! [– не столько загадкой, чтобы отпугнуть человеческую любовь; не столько разгадкой, чтобы усыпить человеческую мудрость, – человечески добрым явился сегодня мне мир, о котором так много злословят!]
Как благодарен я своему утреннему сну, что так я сегодня в раннем часу взвесил мир! Как человечески добрым делом он мне явился, этот сон и утешитель сердец! [Как благодарен я этому сну за то, что сегодня на рассвете взвесил я мир! Человечески добрым пришел ко мне сон, утешитель сердец!]
И что я буду следовать за ним днем и учиться у него: хочу теперь взвесить три самых злых вещи, положить их на весы и взвесить по-человечески. [И днем поступлю я, подобно ему, и научусь у него всему лучшему: теперь хочу я возложить на весы из всех зол три самые худшие и по-человечески верно взвесить их.]
Кто учил благословлять, тот учил и проклинать: какие три вещи на свете прокляты больше всего? Их я положу на весы. [Кто учил благословлять, тот учил и проклинать: какие же в мире есть три наиболее проклятые вещи? Их я хочу положить на весы.]
Похоть, жажда власти, эгоизм — эти три вещи прокляты сильнее всего и обмануты более всех, — их я хочу взвесить по-человечески. [Сладострастие, властолюбие, себялюбие - это троякое зло до сих пор проклинали усерднее всего и более всего на него клеветали; и вот это зло хочу я сегодня по-человечески тщательно взвесить.]
Вставай! Вот и мое предгорье, а там море: оно катится ко мне, вздымаясь, лаская, верное старое, сотноглавое чудовище, которое я люблю. [Ну что ж! Здесь скала моя, там – море: оно подкатывается к ногам моим, косматое, ластится, – верное, старое чудище, стоглавый пес, любимый мной.]
Вставай! Вот я держу весы над бушующим морем: и выбираю свидетеля, пусть он смотрит — тебя, дерево-отшельника, тебя, пахнущее, широкое, которое я люблю! [Ну что ж! Здесь хочу держать я весы, над бушующим морем, и выбираю свидетеля, чтобы смотрел он, – выбираю тебя, любимое мое одинокое дерево, широко раскинувшее ветви свои, источающее благоухание!]
На каком мосту идет будущность? Через какое принуждение высокое склоняется к низкому? И что значит еще высшее — восходить? [По какому мосту идет нынешнее к грядущему? По чьему принуждению высокое клонится к низкому? И что велит высшему расти все выше и выше?]
Теперь весы стоят ровно и неподвижно: три тяжелых вопроса я положил туда, три тяжелых ответа лежат в другой чаше весов. [Теперь весы в равновесии и неподвижны: три тяжких вопроса бросил я на одну чашу весов, три тяжких ответа несет другая.]

>>803
Похоть: для всех обличителей тела и гнусных врагов она — ее шип и кол, и проклятие «мира» для всех темных миромудрых, ибо она насмехается над всеми путаными и неясными учителями. [Сладострастие: острый шип и позорный столб для всех, кто носит власяницу и презирает тело; обреченное проклятью как "мирское" у всех, мечтающих о мире ином,ибо презирает оно и одурачивает всех учителей лжи.]
Похоть: для подлого народа — медленный огонь, в котором он сгорит; для всего гнилого дерева, для всех вонючих тряпок — обжигатель утробной страсти и кипящего котла. [Сладострастие: медленный огонь для толпы, на котором сгорает она; для всех зловонных лохмотьев и червивых деревьев – раскаленная, пылающая печь.]
Похоть: для свободных сердец, невинных и чистых — садовое счастье Земли, весь восторг будущего как благодарность настоящему. [Сладострастие: невинно и свободно оно для свободных сердец, сад счастья на земле, праздничное изобилие и дар будущего от избытка его.]
Похоть: лишь для увядших она — сладостный яд, для львов, жаждущих любви, — великая сила сердца, и возвышенный, бережно охраняемый вино всех вин. [Сладострастие: это сладкий яд лишь для увядших, для тех же, у кого воля льва, это великое сердечное подкрепление, вино из всех вин, благоговейно сбереженное.]
Похоть: великая аналогия счастья для высшего счастья и самой высокой надежды. Ибо многим предсказана свадьба и больше, чем свадьба, — [Сладострастие: это величайшее блаженство, символ высшего счастья и высшей надежды. Ибо многому дано было обетование брака и даже большего, нежели брак:]
— многим, что более чужды, чем муж и жена: — и кто понял это до конца, как чужды они друг другу! [– многому, что еще более чуждо друг другу, чем мужчина женщине: а кто постиг до конца, насколько чужды друг другу мужчина и женщина?]
Похоть: — но я хочу поставить заборы вокруг своих мыслей и слов, чтобы не сорвались в мои сады свиньи и мотыльки! [Сладострастие: однако надо мне оградить мысли и речи мои, чтобы не ворвались в сады мои свиньи и исступленные!]
Жажда власти: пламенная плеть для самых жестоких сердец; страшная мука, которую она сама себе уготовляет; мрачное пламя живого костра. [Властолюбие: огненный бич для самых суровых из всех жестокосердных; ужасная пытка, уготованная самому жестокому, мрачное пламя костров, на которых сжигают живьем.]
Жажда власти: злая преграда, которую ставят самым тщеславным народам; насмешница над всякой неуверенной добродетелью; та, что ездит на каждом коне и гордости. [Властолюбие: это злая узда, наложенная на самые тщеславные народы; оно издевается над всякой сомнительной добродетелью, оно скачет верхом на всяком коне и на всякой гордыне.]
Жажда власти: землетрясение, которое ломает все хрупкое и возвышенное, разрушитель гробов, громыхающий, сверкающий вопросительный знак рядом с преждевременными ответами. [Властолюбие: землетрясение, разрушающее все дряхлое и полое; разъяренный, грохочущий, наказующий, разрушитель гробов окрашенных; сверкающий вопросительный знак рядом с преждевременными ответами.]
Жажда власти: перед которой человек ползет и прячется, и покоряется, и унижается больше, чем змея и свинья: — пока наконец великая презрительность не вскрикнет из него — [Властолюбие: перед взором его человек пресмыкается и ползает, раболепствует и становится ниже змеи и свиньи, пока, наконец, не вырвется у него крик великого презрения.]
Жажда власти: страшная учительница великого презрения, которая проповедует городам и народам: «убирайся!» — пока не вскрикнет из них самих: «убирайся от меня!» [Властолюбие: грозный учитель великого презрения, который городам и царствам бросает в лицо: "Убирайся!", пока, наконец, и сами они не возопят: "Долой нас!".]
Жажда власти: но также манит к чистым и одиноким, к высоте самоудовлетворения, к величию, страстно стремящемуся к обладанию, как любовь, рисующая пурпурные блаженства на небесах. [Властолюбие: оно поднимается к чистым и одиноким, чтобы привлечь их, поднимается вверх к самодовлеющим вершинам, пылая, как любовь, заманчиво рисуя в небесах пурпурные блики блаженств.]
Жажда власти: но кто назвал бы это страстью, если высокое стремится к власти! Истинно, нет ничего больного и страстного в таком стремлении и нисхождении! [Властолюбие: но кто сказал, что нездорова такая страсть, когда высокое стремится к власти над низшим! Поистине, нет ничего болезненного в таком желании, в таком нисхождении!]
Да, чтобы одиночество высоты не уединялось навсегда и не наслаждалось собой; чтобы гора спустилась в долину, а ветры с высоты пришли в низины: [Чтобы одинокая вершина не оставалась вечно одна и довлела себе; чтобы гора снизошла к долине, а ветры вершин – к низинам.]
О, кто бы нашел истинное имя для этого желания! «Дарующая добродетель» — так называл это неопределенное когда-то Заратустра. [О, кто найдет истинное имя, чтобы назвать и возвести в добродетель это стремление! "Дарящая добродетель" – так назвал некогда Заратустра то безымянное.]
И вот тогда это случилось — и правда, это случилось впервые! — что его слово благословило эгоизм, здоровый, целительный эгоизм, который исходит от сильной души: [И тогда случилось, – и поистине случилось впервые, – что слово его возвеличило себялюбие – бодрое, здоровое себялюбие, бьющее ключом из сильной души;]
— от сильной души, к которой принадлежит высокое тело, красивое, победоносное, восстанавливающее, вокруг которого все вещи становятся зеркалом: [– из сильной души, соединенной с возвышенным телом, прекрасным, победоносным и крепким, рядом с которым каждая вещь становится зеркалом;]
— гибкое, убедительное тело, танцор, чье подобие и проявление — это сама радостная душа. Таков эгоизм этих тел и душ, называемый собой «добродетелью.» [– из сильной души, соединенной с гибким телом, которое говорит само за себя, с телом-танцором, символом и выражением которого служит душа, радующаяся себе самой. Радость таких тел и душ называет себя добродетелью.]

>>804
Своими словами о добре и зле эта радостная душа защищает себя, как святыми рощами; именами своего счастья она изгоняет от себя всякое презрение. [Речами своими о дурном и благом ограждает себя эта радость, словно священными рощами; именами счастья своего отгоняет она от себя все презренное.]
От себя он отгоняет всякую трусость; он говорит: «Зло — это трусость!» Презрительно он смотрит на того, кто всегда заботится, вздыхает, жалуется, кто подбирает даже малейшие выгоды. [Прочь от себя гонит она все малодушное; она говорит: "Дурное – это трусливое!". Достойным презрения кажется ей всякий, кто постоянно заботится, вздыхает, жалуется и извлекает из всего малейшую выгоду.]
Он презирает и всякую переменчивую мудрость: ибо, правда, существует и такая мудрость, что цветет в темноте, теневая мудрость, которая всегда вздыхает: «Всё суета!» [Она презирает и всякую унылую мудрость: ибо поистине есть мудрость, расцветающая во мраке, мудрость, подобно ночной тени постоянно вздыхающая: "Все – суета!".]
Боязливое недоверие для неё — ничто, и каждый, кто хочет клятв вместо взглядов и рук, — также всякая чрезмерно подозрительная мудрость, — ибо такая мудрость свойственна слабым душам. [Она не любит боязливой недоверчивости и всех тех, кто требует клятв вместо взглядов и протянутых рук; и не любит недоверчивую мудрость, ибо это – мудрость трусливых.]
Ещё меньше она ценит поспешных, раболепных, тех, кто сразу ложится на спину, смиренных; и есть также такая мудрость, что смиренна, раболепна и быстрая на угодничество. [Еще ниже ценит она угодливого и кроткого, того, кто тотчас, как собака, ложится на спину; есть мудрость, которая по-собачьи угодлива, смиренна, набожна и услужлива.]
Она ненавидит и испытывает отвращение ко всем, кто не хочет защищаться, кто глотает ядовитую слюну и злые взгляды, ко всем чрезмерно терпеливым, всем терпящим, всем довольным: это, понимаете, рабская природа. [Ненавистен и противен ей тот, кто никогда не защищается, кто проглатывает ядовитые плевки и злобные взгляды, кто слишком терпелив, кто все выносит и всем доволен: ибо это – характер раба.]
Будь ли кто рабом перед богами и божественными ногами, будь ли перед людьми и глупыми человеческими мнениями, — вся рабская природа вызывает у неё отвращение, эта блаженная самость! [Раболепствие ли это перед богами и следами от ног их или перед людьми с их глупыми мнениями, – на все рабское плюет оно, это великое себялюбие!]
«Зло» — вот как она называет всё, что согнуто и угрюмо, рабски склонившиеся глаза, подавленные сердца, и всякую ложную, поддающуюся натуру, что целует широкими трусливыми губами. [Дурное: так называет она все, что трусливо и рабски принижено, – покорно моргающие глаза, подавленные сердца и ту лживую, согбенную породу людскую, которая готова лобызать широкими, боязливыми губами.]
А после-мудрость — так она называет всё, что выворачивают рабы, старики и уставшие, и особенно всю эту глупую, чрезмерно остроумную священническую глупость! [И лжемудрость: так называет она все, над чем мудрствуют рабы, старики и усталые, а особенно – скверное, нелепое суемудрие перемудривших жрецов!]
Но после-мудрые, все эти священники, уставшие от мира и чьи души принадлежат женскому и рабскому типу, — ах, как же они всегда играли с самостью дурную шутку! [Все эти лжемудрые – эти жрецы, все эти уставшие от мира и те, чьи души – бабского или рабского рода, – как ловко очернили они себялюбие!]
И вот что должно было бы быть добродетелью и называться добродетелью — так это с самостью играть дурно! И «бескорыстным» — так желали бы быть все эти усталые трусы и пауки, эти миромудрые! [Ведь именно эта лжемудрость почиталась за добродетель и называлась именем ее, с тем, чтобы жестоко гнать себялюбие! "Отказаться от себя" – вот чего с полным основанием хотели все уставшие от жизни трусы и пауки-крестовики!]
Но всем им придёт день, превращение, меч правосудия, великий полдень: там многое откроется! [Ныне же приближается к ним день, когда все изменится: меч судьи, Великий Полдень; и многое станет тогда явным!]
И кто говорит «Я» свят и цел, и самость блаженна, — тот действительно говорит, что он знает, — пророк: «Вот, он приходит, он близок, великий полдень!» [И кто славит "Я" и освящает себялюбие, поистине, тот говорит вдохновенно, словно пророк: "Вот наступает он, Великий Полдень, вот он уже близок!"]

— "Wollust" (Похоть/Удовольствие): Слово "Wollust" трудно перевести, поскольку оно включает в себя не только чувственное удовольствие, но и более глубокие коннотации страстного желания. В русском переводе оно последовательно передаётся как "похоть", что может восприниматься как что-то низменное или материалистичное. Однако также передаётся мысль о том, что удовольствие может быть источником жизненной силы и утверждения жизни для определённых людей, особенно когда оно связано с "свободными сердцами", которые воспринимают его в более чистой и возвышенной форме.
— "Herrschsucht" (Жажда власти/ Стремление к власти): Термин "Herrschsucht" переводится как "жажда власти", что точно передаёт интенсивность стремления Ницше. Нюансы власти, как как раз разрушающей, так и утверждающей жизнь силы, исследуются в тексте, и перевод отражает амбивалентность Заратустры по отношению к власти: она одновременно опасна и необходима для личностного роста, в зависимости от того, как она преследуется. Фраза "высокое стремится к власти" намекает на идею, что стремление к власти может быть благородным и преобразующим, если оно исходит от позиции силы и видения, а не слабости или эгоизма.
— "Selbstsucht" (Эгоизм/Самолюбие): В тексте Ницше кажется, что он выступает за форму самовыгоды, которая является благородной и здоровой, и которую он называет "щедрой добродетелью" ("Schenkende Tugend"). Русский перевод старается передать это понятие с помощью фразы "здоровый эгоизм", подчеркивая мысль о том, что человек должен в первую очередь развить силу и самодостаточность, чтобы в дальнейшем иметь возможность вносить свой вклад в мир. Это контрастирует с "самопожертвованием" тех, кто слаб или боится, как в случае с "рабской" душой, которая лишена смелости принять свою собственную силу.
— "Die heile, gesunde Selbstsucht" – "Здоровый эгоизм": "Die heile, gesunde Selbstsucht" (здоровый, полноценный эгоизм) переведено как "здоровый эгоизм". Прилагательное "здоровый" (здоровый) точно соответствует немецкому "gesunde", сохраняя представление Ницше о жизнеспособном, крепком виде эгоизма, который утверждает жизнь. Слово "здоровый" подчеркивает, что это форма самолюби, жизненно необходимая, а не болезненная или патологическая, как часто воспринимается эгоизм в более негативном контексте.
— "Schenkende Tugend" – "Дающая добродетель": Фраза "schenkende Tugend" переведена как "дающая добродетель", а не как более буквальное "дарующая добродетель". Слово "дающее" подчеркивает активную природу добродетели, ее способность давать и предоставлять, что соответствует философии Ницше, ориентированной на самоутверждение и силу, а не на пассивное восприятие.
— "Der hohe Leib" – "Высокое тело": Этот перевод отражает философскую концепцию Ницше о теле как сосуде силы и благородства, которое способствует величию души.
— "Knechtschaft" – "Рабская душа": "Knechtschaft" (рабство) переведено как "рабская душа". Вместо слова "положение" (condition) использовано слово "душа" (soul), что помогает передать критику Ницше на образ мышления ["сознание"], склонного к подчинению, а не только на внешние условия рабства.

>>805
— "After-Weisheit" – "Ложная мудрость": "After-Weisheit" переведено как "ложная мудрость", что буквально означает "неистинная мудрость". Это передает критику Ницше по поводу пустой, лицемерной мудрости, часто связанной с религиозными фигурами или с ослабленными, трусливыми мировоззрениями.
— "Nacht-Schatten-Weisheit" – "Ночная мудрость": Фраза "Nachtschatten-Weisheit" (мудрость ночной тени) переведена как "ночная мудрость". Однако "Nacht-Schatten" относится к ядовитому растению (белладонне) и подразумевает что-то токсичное или нездоровое, мудрость, которая процветает в темноте и пессимистична, утверждая, что всё суета. Перевод "ночная мудрость", хотя и сохраняет буквальный смысл, также передает отрицательную коннотацию мудрости, затменной отчаянием и покорностью.
— "Feige" – "Трусливый": Это прямой перевод, который захватывает смысл человека, слабого, боящегося действовать и неспособного стоять за себя или за других. Ницше использует "feige", чтобы охарактеризовать тех, кто не может полноценно утвердить свою жизнь, в отличие от тех, кто принимает свою силу и волю.
— "Allzu misstrauische Weisheit" – "Чрезмерно недоверчивая мудрость": Слово "чрезмерно" подчеркивает чрезмерную, парализующую природу такой мудрости. Это мудрость, которая отмечена чрезмерным недоверием, цинизмом и неспособностью взаимодействовать с жизнью прямо и откровенно [ср. с - "Missrathnen"].
— "Knechts-Art" – "Рабская натура": Этот термин подчеркивает не только физическое рабство, но и психическое и эмоциональное подчинение, которое Ницше презирает. "Натура" ("природа") придает этому понятию более глубокое, внутреннее качество, намекая, что эта "рабская натура" является частью души, сущности тех, кто не может утвердить свою волю и силу.
— "Das Scheue Misstrauen" – "Малое недоверие": "Das scheue Misstrauen" (робкое недоверие) переведено как "малое недоверие". Прилагательное "scheue" может означать робкое или стеснительное, а "малое" (слегка) захватывает оттенок того, что недоверие является тонким, осторожным или нерешительным, а не откровенным и мужественным. Ницше критикует этот вид колебания или нерешительности, нежелания смело и прямо вступать в жизнь.
— "Allgenügsame" – "Довольный всем": Это относится к состоянию пассивного принятия и смирения, которое Ницше связывает со слабостью и отказом от самоутверждения. "Довольный всем" передает смысл человека, который просто принимает всё, что приходит, без сопротивления.
— "Falsche nachgebende Art" – "Ложная, покорная натура": Здесь "покорная" точно передает значение "nachgebende" (податливый), что относится к человеку, который просто поддается, сгибается или уступает другим, а не утверждает свою волю.
— "Göttern und göttlichen Fußtritten" – "Богам и божественным стопам": Это метафорическое выражение, которое относится к покорному, подчиненному поведению перед божественными или авторитетными фигурами. Слово "стопам" (стопы) усиливает образ подчинения, подчеркивая презрение Ницше к тем, кто склоняется перед высшими силами.
— "Der große Mittag" – "Великий полдень": "Der große Mittag" (великое полуденное время) переведено как "великий полдень". Слово "полдень" передает ощущение кульминации или апогея, которое Ницше подразумевает здесь, намекая на момент ясности или откровения — когда всё становится очевидным. Использование "великий" (великий) подчеркивает его значимость как важный момент истины.
— Некоторые выражения, такие как "Nacht-Schatten-Weisheit" (мудрость ночной тени), требуют осторожного обращения при переводе, чтобы сохранить и буквальный, и метафорический смысл. Хотя "ночная мудрость" является точным переводом, она сохраняет несколько более нейтральный оттенок на русском, тогда как оригинал на немецком языке вызывает ощущение опасности и ядовитой мудрости. Эти тонкие различия могут по-разному восприниматься читателями обоих языков.
— Использование символизма: Метафоры, такие как "золотое яблоко" или "дерево, которое даёт тень", переведены напрямую, сохраняя свою символическую силу. Эти образы вызывают мысли о мудрости, удовлетворении и балансе.
— Концепты "эгоизма" и "самолюбия": Различие Ницше между разрушительным эгоизмом и самовозвышением силы сохранено в таких выражениях, как "эгоизм" и "здоровый эгоизм". Пассаж подчеркивает высшую форму эгоизма как "добродетель", которая может быть неправильно понята как эгоизм в других контекстах.
— Сложные отношения с "властью": Идея, что стремление к власти не является по своей сути неправильным, а может быть силой для самопревращения, выражена тонко. Перевод стремится сохранить мысль, что стремление к власти, как оно трактуется Заратустрой, не является негативным, но связано с более высоким, преобразующим видением самореализации и силы. Концепция "воли к власти" в этом контексте — это не только доминирование над другими, но и культивирование самодостаточности, роста и личного мастерства.
— Теологическая критика: Ницше критикует религиозный аскетизм и добродетель самопожертвования, и этот момент сохранён в русском переводе через такие выражения, как "мировые уставы" (мировые законы) и "мировые мудрецы" (мудрецы мира). Критика "послесловной мудрости" — мудрости священников и слабых духом — остра и чётка. Русские слова "неистинная мудрость" или "глупость" акцентируют осуждение Ницше по отношению к трусливым, пассивным и рабским моральным нормам.
— Окончательное откровение (Великий Полдень): Завершающая часть отрывка, упоминание о "Великом Полдне" имеет важное значение в философии Ницше, представляя момент ясности, просветления и раскрытия более глубоких истин. Этот момент является личным пробуждением, когда Ницше-"Заратустра" осознает важность самопринятия и преодоления традиционных моральных категорий. Фраза "Он приходит, он близко" сигнализирует приближение этого преобразующего момента, который в терминах Ницше может означать приход "Сверхчеловека" (Übermensch), который будет воплощать эти идеалы силы, власти и самопринятия. Это означает преобразующий момент в человеческом сознании, когда традиционные ценности свержены и появляется новое понимание добра и зла, силы и добродетели. В этом контексте Ницше, похоже, указывает на новую эру, когда человечество сможет преодолеть свои ограничения и достичь более высокого существования.

>>806
— Заратустра — это не просто персонаж в книге Ницше, но и олицетворение философа, который превосходит традиционные моральные ценности. Ницше часто использует Заратустру как своего рупора, выражая собственные взгляды на власть, силу и индивидуализм. Заратустра представляет собой Сверхчеловека (Übermensch) — человека, который превосходит стадный инстинкт и принимает жизнь в её полной, необузданной силе. В русском переводе это символическое значение роли Заратустры как пророка новых ценностей очевидно в том, как его мудрость и мировоззрение представлены. Он обращается не только к отдельным личностям, но и к миру в целом, приглашая других отказаться от старых, устаревших моральных систем.
— Концепция "Сверхчеловека" и отказ от рабской морали: Ключевым моментом в философии Ницше является идея Сверхчеловека, человека, который создает свои собственные ценности и живёт за пределами ограничений традиционной морали. Этот отрывок касается различия между теми, кто принимает "рабскую мораль" — смирение, бескорыстие и подчинение, и теми, кто воплощает "мораль господ" — силу, власть и самоподтверждение. В русском переводе эти контрасты глубоко встроены в слова "кнехтская" (рабская) и "сильные сердца", прямо противопоставляя покорных сильным. Ницше критикует тех, кто следует моральным кодексам, которые наказывают силу и вознаграждают слабость, и перевод помогает передать это подрывающее различие моральных категорий.
— Взаимодействие удовольствия, власти и "дающей" добродетели: Ницше исследует Wollust (похоть/удовольствие) и Herrschsucht (жажду власти), связывая их с его более широкой концепцией утверждения жизни. Похоть в своей чистейшей форме — это не просто чувственное или гедонистическое наслаждение, но интенсивный опыт жизни во всей её полноте. Это то, что может возвысить человека, особенно когда она не ищется в низменном или саморазрушительном виде. В русском переводе "похоть" и "жажда власти" тщательно различаются и подаются как силы, которые, в зависимости от того, как они культивируются, могут привести либо к деградации, либо к величию. Заратустра представляет эти явления как выражения силы, особенно когда они связаны с стремлением индивидуума к самореализации.
— Эгоизм как положительная сила: Концепция эгоизма (самолюбие) как положительной силы в философии Ницше часто неправильно понимается. Это не призыв к эгоистичной жестокости или игнорированию других, а утверждение права индивида ставить собственное развитие, силу и творческую мощь выше требований общества или "стадного" мышления. Русский перевод подчёркивает это через использование терминов здоровый эгоизм, подчеркивая, что такой эгоизм коренится в силе, а не в слабости. Призыв Ницше к высшей форме эгоизма контрастирует с общепринятым пониманием эгоизма как чего-то исключительно негативного. Заратустра учит, что быть действительно "эгоистом" таким образом — значит утверждать жизнь и собственный потенциал для величия.
— Роль индивида в философии Ницше: Послание Заратустры — это послание индивидуализма, но не в смысле изоляции, а в том, чтобы каждый человек был ответственен за свои собственные ценности и судьбу. Это прямой контраст со стадным мышлением, которое довольствуется следованием установленным нормам и моральным системам. Заратустра призывает индивидов преодолеть привычное, осознав потенциал собственного "я" для создания собственных смыслов и силы. В русском переводе выражение свободные сердца подчёркивает идею индивидуального освобождения от общественных ограничений. Послание Заратустры не о том, чтобы восставать ради восстания, а о свободном развитии личной силы и мудрости.
— Игра Ницше с языком: Язык Ницше часто игрив и парадоксален, а также намеренно провокационен. Особенно это проявляется в его противопоставлении, на первый взгляд, противоположных понятий, таких как добродетель и эгоизм или власть и слабость. Его цель — бросить вызов традиционному пониманию этих терминов. Русский перевод должен сбалансировать эти игривые противоречия, обеспечивая текст, который остаётся интеллектуально стимулирующим и концептуально вызывающим. Это достигается тщательным выбором слов и сохранением ритма стиля Ницше. Перевод сохраняет напряжение противоположностей, которое является центральным для писания Ницше, например, при обсуждении страдания как необходимого этапа для личностного роста или при использовании слова добродетель в контекстах, которые на первый взгляд могут показаться контринтуитивными.

[перевод и философский анализ "О старых и новых скрижалях" можно провести аналогично, самостоятельно, - с учётом, что, скорее, именно эти "таблички" адресовались "сильным", "цельным" людям, которых Ницше описывал в критически важной записке "Lenzer Heide" ("европейский нигилизм"); когда как другие речи направлены на калек, демона тяжести, зверей, учеников или других лиц, - именно эти речи написаны для "братьев" и "самого себя" ("Никто не рассказывает мне ничего нового: вот я и расскажу сам себе – о себе."), - как и глава "О трояком зле", эта глава предназначена не для всех, но, - только, - для "сильных", - умеренных, которым не нужны экстремальные убеждения, - которым и адресуется (неявно) вопрос "Как бы такой человек думал о вечном возвращении?.." (главы после этих, вероятно, уже относятся к самому эзотерическому, - учению о вечном возвращении, - и в основном, к "самому себе", - к "Заратустре", "Ариадне", "Дионису" и Ницше (особенно завершающая глава "Семь печатей", в черновиках озаглавленная "Дионис"), - но так же и к "сильным", к которым обращается "круговая песнь Заратустры", и к "моральным зверям", к которым обращается трактовка учения животными "Заратустры" (которая так понравилась Хайдеггеру, возможно, тоже, - "моральному зверю", - но которая не есть совершенно правильная, окончательная трактовка учения о вечном возвращении и уж точно, - не понимание этого учения самим "Заратустрой"))
NB. "Дающая добредетель" ("щедрость") - напрямую отсылает к завершающей главе первой книги, к метафоре "солнца", но вместе с тем объясняет необходимость всех трёх "зол", - как того, что преодолевает обыденный, низменный эгоизм (вырожденные, не-умеренные формы: нарциссизм, психопатия, алчность (ради денег (см. стих-песню "Слава и Вечность")) и т.п.), - и в конечном счёте начинает поступать не-эгоистически, "щедро даря" из "избытка" "мощи" и "власти" (не отрицая жизнь, а утверждая её; см. также афоризмы JGB-293, JGB-294, JGB-295).]

NB. Вероятно, не столь уж значительны вопросы сознания [, сознательности] и осознания, - так как они явно не ведут к ["вечному возвращению"] процветанию и ["себялюбию" и жизнеутверждению] т.н. "успеху". "Причины" и "поступки" (в кавычках только потому, что это то, что осознаётся, - а значит, - немного ("чуть-чуть"), - сомнительно, как нечто окончательное, чему не может быть "основания" (т.к. оно "бездонно", как бездонна "самая бездонная мысль" о "вечном возвращении" [что делает её своего рода "вечным различением", бездействием-опасностью (потому "пастуху" и требовалось "откусить" голову мысли-"змеи")])), к этому "ведущие", - не всегда поддаются различению и окончательному разграничению. Тем не менее, бывает полезно эти две вещи, - тело и сознание, - в каком-то смысле отделять, - чтобы понимать, где совершается [мысль, чувство или] действие, - во "сне", - или в "действительности" (в телесном действии, - или в сознаваемом, сознательном (в т.ч. и "сновидческом", "сонливом")?). Так достигается большая степень точности мышления, - сознание и тело необходимо уметь тонким образом разграничивать, чтобы не впадать в иллюзии относительно основания "сознаниелистскости" - самого - тела.

... гедонизм, пессимизм, утилитаризм или эвдемонизм: все эти мировоззрения, которые оценивают ценность вещей по состояниям удовольствия и страха, то есть по сопутствующим ощущениям и второстепенным аспектам, — это философии «переднего плана», наивные мысли, на которые любой, кто осознает себя творцом сил и художником своей судьбы, будет смотреть с насмешкой и даже с состраданием... Но, как уже сказано, существуют более высокие проблемы, чем все проблемы удовольствия, страха и сострадания; и каждая философия, которая сводится только к этим проблемам, — это наивность.

NB. Можно даже начать утверждать ("можно даже сказать", - но нет никакого "истинного", подлинного утверждения ("это утверждение не ложно", - но, - это утверждение ложно): "Вообще же, правильное восприятие — это было бы адекватное выражение объекта в субъекте — кажется мне противоречивым и нелепым: ведь между двумя абсолютно различными сферами, такими как субъект и объект, нет никакой причинности, никакой правильности, никакого выражения, а лишь эстетическое поведение, то есть намекающее передвижение, подражающая передача в совершенно чуждый язык. Для этого, во всяком случае, нужна некая свободно фантазирующая и свободно изобретательная срединная сфера и посредничающая сила.") что оценки "переднего плана" и есть суть оценки сознания, что перечисленные философии выше, - это продукт сознательной мысли, а значит, - продукт того, что максимально далеко отстоит от действительности (тела). Следовательно, проблема "правильного восприятия" ("правильной действительности"), - а значит, и правильного действия (относительно "природы", "действительности", - Ur-мира ("Возбуждение нерва становится изображением!" - той области, которая и порождает "возбуждение нерва", которая "видна" в описанную выше "щель" ("загадочное X вещи самой по себе", "природа не знает форм и понятий, следовательно, и не знает классов, а лишь нечто для нас недоступное и неопределяемое X"), видение которой приводит к "Если бы он только на мгновение мог выйти за пределы этих стен, он сразу бы утратил своё «самосознание»" - потере веры, как минимум, в наивный реализм и сознательные "действительности", в осознаваемое и ауторефлексию)), - это проблема максимально не-отличающегося от "совокупного полотна" рассмотрения действительности: там, где в индивидуальные и реальные "действительности" (например, чувства) "тела" вставляются "истины" сознания, "сознаниелизма", - там достигается ошибка, нарушение, как раз, правильного восприятия и различения - действий, - как сознания, так и тела.

Ошибки в путанице [смешивании] причины и следствия. — Нет более опасной ошибки, чем путать следствие с причиной: я называю её настоящим гибельным недугом разума. Тем не менее эта ошибка — одна из самых старых и самых новых привычек человечества: она священна даже среди нас, она носит имена «религия» и «мораль». Каждое предложение, сформулированное религией и моралью, содержит её; священники и законодатели морали — создатели этой гибели разума. — Приведу пример: всем известно знаменитое произведение Корнаро, в котором он рекомендует свою скромную диету как рецепт долгой и счастливой жизни — также и добродетельной. Немногие книги были так широко прочитаны, и до сих пор её ежегодно печатают в Англии тысячами экземпляров. Не сомневаюсь, что едва ли какая-либо книга (кроме Библии, конечно) принесла столько вреда и сократила столько жизней, как это благородно намеренное произведение. Причина: путаница следствия с причиной. Добросердечный итальянец видел в своей диете причину своего долгого возраста, в то время как предпосылкой долгой жизни было его необычайно медленное обмен веществ, низкий расход энергии — причина его скромной диеты. Он не мог выбирать, есть ему мало или много: его аскетизм был не «свободной волей», а следствием болезни — он заболевал, если ел больше. Тот же, кто не является карпом, не только может, но и должен хорошо питаться. Учёный нашего времени, с его быстрым расходом нервной энергии, погиб бы, придерживаясь диеты Корнаро. Crede experto.
— «Irrthum der Verwechslung von Ursache und Folge»: Переведено как «ошибка в путанице причины и следствия». В немецком оригинале это понятие немного шире, так как оно подразумевает не просто ошибку, а глубокую ошибочность, порождающую «гибель разума». В русском переводе сохранилась суть, но это выражение в русском языке звучит несколько проще.
— «Verderbniss der Vernunft»: Оригинальная фраза переводится как «гибель разума», где слово "Verderbniss" несет значительный этический оттенок, подчеркивая, что данная ошибка разрушает саму способность и умение мыслить и рассуждать. В русском языке сохранён этот нюанс, указывающий на фатальность ошибки для логики.
— «Er trägt den Namen "Religion", "Moral"»: Переводится как «она носит имена "религия" и "мораль"». Здесь важен контекст, в котором философ Ницше критикует моральные и религиозные системы, которые, на его взгляд, увековечивают эту ошибку. В русском переводе сохранена ироничная нагрузка, предполагающая, что религия и мораль часто становятся средствами закрепления ложных представлений.
— «Recept zu einem langen und glücklichen Leben»: Переведено как «рецепт долгой и счастливой жизни». Это довольно буквальный перевод, но в контексте философского размышления Ницше важно подчеркнуть, что Корнаро позиционировал диету как универсальный «рецепт», что, по мнению Ницше, является заблуждением.
— «Verwechslung der Folge mit der Ursache»: Переведено как «путаница следствия с причиной». Этот фразеологизм имеет в немецком языке несколько философских оттенков, связанных с методологической ошибкой, и в русском переводе сохранён общий смысл, однако данное выражение в русском языке может восприниматься как более прямолинейное, чем в оригинале.
— «Crede experto»: Оставлено в оригинале как «поверьте опытному». Это латинское выражение переводится как «поверьте тому, кто знает», что в данном контексте подразумевает совет или предупреждение от опытного человека, что также сохранено в русском варианте.

[Lust - Unlust:] ... В действительности все эти мнимые объяснения суть результаты и как бы переводы чувства удовольствия или неудовольствия на неправильный диалект: человек в состоянии надеяться потому, что основное физиологическое чувство снова стало сильным и богатым; уповают на Бога потому, что чувство полноты и силы дает человеку спокойствие. – Мораль и религия всецело относятся к психологии заблуждения: в каждом отдельном случае причину путают с воздействием; или истину путают с воздействием чего-то считаемого истинным; или же состояние сознания путают с причинностью этого состояния.

>>810
... Все эти мнимые объяснения — это следствия и своего рода переводы ощущений удовольствия или неудовольствия на ложный язык: человек способен надеяться, потому что физиологическое основное чувство вновь становится сильным и богатым; он доверяет Богу, потому что чувство полноты и силы дает ему спокойствие. — Мораль и религия целиком и полностью принадлежат психологии заблуждений: в каждом отдельном случае происходит путаница между причиной и следствием; или истина путается с воздействием того, что принято за истину; или состояние сознания путается с причинностью этого состояния.
— "vermeintlichen Erklärungen" — Слово «vermeintlich» подразумевает что-то ошибочно воспринимаемое или ложным, иллюзорным образом принимаемое за объяснение.
— "Folgezustände und gleichsam Übersetzungen von Lust- oder Unlust-Gefühlen" — Эта фраза относится к психологическим состояниям, которые воспринимаются как «следствия» и «переводы» ощущений удовольствия или неудовольствия. Перевод сохраняет идею того, что эти чувства являются вторичными или производными, а также вводит концепцию «перевода» (перевод), отражая то, как человеческие эмоции проецируются в когнитивные структуры.
— "man ist im Zustande zu hoffen, weil das physiologische Grundgefühl wieder stark und reich ist" — Здесь речь идет о способности надеяться благодаря сильному и насыщенному базовому физиологическому чувству.
— "man vertraut Gott, weil das Gefühl der Fülle und Stärke Einem Ruhe giebt" — Здесь подчеркивается, что доверие к Богу возникает из чувства полноты и силы, которое приносит покой. Это передает идею о том, как эмоциональное или духовное состояние приводит к доверию.
— "ein Zustand des Bewusstseins mit der Ursächlichkeit dieses Zustands verwechselt" — Последняя мысль состоит в том, что состояние сознания путается с его причинностью. Перевод точно передает это, подчеркивая психологическую путаницу восприятия своего состояния как причины этого состояния.
Текст подчеркивает, что люди неверно интерпретируют свои психологические состояния и ошибочно приписывают причины своим убеждениям или чувствам. Существует идея, что то, что мы воспринимаем как надежду, доверие или мораль, на самом деле является эмоциональными реакциями, которые переосмыслены через призму ложного понимания. Путаница между причиной и следствием является центральной идеей, показывающей, как люди искажают свое понимание того, почему они испытывают определенные чувства или верят в те или иные вещи.

NB. Как было уже сказано выше - мораль и религия, - как ошибки различения "действительности", как своего рода "сновидение", "иллюзоризация" ума и мышления. Не обязательно и не всегда "злобный" и "мстительный" умысел (эти вещи, скорее, следуют, а не предшествуют), - а ошибка, случайность, - прежде всего. Следует вывод: мораль и религия, - случайные - ошибки (что не является причиной их - мораль и религию, - осуждать). ("Der Rest folgt daraus...")

(можно приписать этим вещам "эволюционный" смысл, но, будучи честным, - нельзя не смотреть на такое "объяснение" без большой доли... скептичного сомнения, ведь и тут совершается путаница между причиной и следствием, где "выжившее" вдруг начинается считаться "правомерным", "эволюционным"; да, у людей и даже у нейросетей (см. статью "https://www.mdpi.com/1099-4300/26/3/194") нет безграничного "самосознания", самоконтроля и разума, - но тем не менее, разве перечисленное попадает в область, требующую сверхчеловеческих, а то и божественных способностей тела и разума? скорее нет, чем да (в особенности - на фоне индийского познания феномена "сознания", из которого можно было почерпнуть довольно многое, - не имея никакого сверхтехнологичного, по сравнению с древностью, оборудования; это возвращает к вопросу, что действительно есть "интеллектуальное" - способность "умно" (сложно) изъясняться, - или всё-таки, - "суровая честность" ума?))

... Нужна ставшая инстинктом и страстью порядочность, краснеющая от того, что нынче называют нравственным. Нужно полнейшее, доходящее даже до издёвки, равнодушие к тому, будет ли истина полезна или приятна для того, кто её ищет, и не станет ли она для него роковой находкой. Нужно, как то свойственно сильному, отдавать предпочтение вопросам, которые в наши дни никто не осмеливается ставить; необходимо мужество, чтобы вступать в область запретного; необходима предопределённость — к тому, чтобы существовать в лабиринте. Нужна гигиена смельчаков, руководствующихся девизом: increscunt animi, virescit volnere virtus. И семикратный опыт одиночества; и новые уши для новой музыки; и новые глаза — способные разглядеть наиотдалённейшее; и новая совесть, чтобы расслышать истины, прежде немотствовавшие. Готовность вести своё дело в монументальном стиле — держать в узде энергию вдохновения… Почитать себя самого; любить себя самого; быть безусловно свободным в отношении себя самого… Ясность привыкшего к войне и победе — того, кому знакома и смерть!.. Вот кто мои читатели, читатели настоящие, читатели неизбежные; что проку от остальных? — Остальные — всего лишь человечество.
[вышеперечисленное, - как новое определение, новая ориентация, - для понятия "ума" (вместо "классической" "сложностности", "IQ" и прочих "гимнастик", не имеющих прямого отношения к восприятию и мышлению, а скорее к работе с концептуальным, с формой, с символами, с его содержанием, короче, - с тем, что оторвано от природы ума и не является воплощением следующего из него разума (ум как "мышца", но "мышца" и даже "техничность", "техника", - не означают техники правильно созданной, не-ошибочно, - ориентированной...))]

И, между нами будь спрошено, даже та претензия философов на мудрость, что иногда встречается на земле, сумасброднейшая и наглейшая из всех претензий, - разве не была она всегда – в Индии, как и в Греции, - прежде всего убежищем? Иногда, быть может, в целях воспитания, освящающего такое количество лжи, - как нежное внимание к становящимся, растущим, к юношам, которые часто верою в личность (заблуждением) должны быть защищены от самих себя… В большинстве случаев, однако, - убежище философа, где он спасается от утомления, старости, остывания, очерствления, как чувство близкого конца, как смышленость того инстинкта, который присущ животным перед смертью, - они отходят в сторону, стихают, уединяются, заползают в нормы, становятся мудрыми… Как? Мудрость – убежище философа от – ума?..

>>812
>новая совесть, чтобы расслышать истины, прежде немотствовавшие
Практически и предельно упрощая и выделяя: это - ключевой смысл - дать слово истинам, которым прежде "не давали говорить" (потому что о них "следовало молчать").

Язык как предполагаемая наука.
Значение языка для развития культуры заключается в том, что в нем человек создал собственный мир рядом с другим, место, которое он считал настолько твердым, что от него мог бы поднять остальной мир с корнями и стать его господином. В той мере, в какой человек верил в понятия и названия вещей как в вечные истины, он приобрел ту гордость, с которой возвышался над животным: он действительно считал, что в языке он обрел познание мира. Создатель языка был не настолько скромен, чтобы думать, что он просто дает вещам имена, он скорее, как ему казалось, выражал наивысшее знание о вещах словами; на самом деле, язык — это первая ступень усилий по созданию науки. Вера в найденную истину — вот источник самых мощных сил, которые оттуда исходили. Очень поздно — именно сейчас — людям начинает приходить в голову, что они пропагандировали огромную ошибку, веря в язык. К счастью, уже слишком поздно, чтобы развитие разума, основанное на этом убеждении, могло быть отменено. — Логика также основывается на предпосылках, которым ничто в реальном мире не соответствует, например, на предположении равенства вещей, на идентичности того же самого предмета в разные моменты времени. Но эта наука возникла благодаря противоположному верованию (что подобные вещи действительно существуют в реальном мире). Точно так же и с математикой, которая, безусловно, не возникла бы, если бы с самого начала было известно, что в природе нет абсолютно прямой линии, нет настоящего круга и нет абсолютной меры величины.
— "Die Sprache als vermeintliche Wissenschaft" → "Язык как предполагаемая наука": Фраза "vermeintliche Wissenschaft" может подразумевать нечто, что кажется наукой, но на самом деле ею не является, поэтому "предполагаемая наука" точно передает философский оттенок. Другим возможным переводом может быть "Язык как кажущаяся [мнимая] наука", но это будет чуть более неформально и менее отражать философскую глубину оригинала.
— "eine eigene Welt neben die andere stellte" → "создал собственный мир рядом с другим": Фраза "stellt" переведена как "создал", что соответствует философскому тону оригинала, выражая идею о том, что человек создал новый мир в языке, находящийся рядом с существующим.
— "Ein Ort, welchen er für so fest hielt" → "место, которое он считал настолько твердым": Это передает уверенность человека в языке как чем-то твердом или стабильном, фиксированном. Слово "fest" в немецком языке может означать как "твердый", так и "непоколебимый". В русском переводе оно передано как "твердым", что сохраняет идею непоколебимой веры в язык как опору для восприятия мира.
— "aeternae veritates" → "вечные истины": Фраза "aeternae veritates" (вечные истины) является классическим философским выражением, часто относящимся к универсальным, неизменным истинам.
— "mit dem er sich über das Thier erhob" → "с которой возвышался над животным": В оригинальном немецком тексте "Thier" (архаическое написание для "Tier") отражает время, когда концепция превосходства человека над животными была доминирующей. Фраза "возвышался над животным" точно передает идею о преодолении животной природы в философском контексте. Использование слова "животным" в русском переводе делает это различие очевидным.
— "Der Sprachbildner war nicht so bescheiden" → "Создатель языка был не настолько скромен": Термин "Sprachbildner" (создатель или формирователь языка) переведен как "создатель языка", что отражает идею о человеке, который формирует или создает язык. Фраза "не настолько скромен" передает мысль о том, что создатель языка слишком горд, чтобы просто давать вещам имена.
— "die höchste Erkenntnis über die Dinge" → "наивысшее знание о вещах": Фраза "höchste Erkenntnis" переведена как "наивысшее знание", что точно передает идею высшей формы познания или осознания.
— "Der Glaube an die gefundene Wahrheit" → "Вера в найденную истину": Немецкая фраза подразумевает глубокую веру в нечто найденное, что кажется несомненной истиной. "Найденную истину" в русском переводе подчеркивает идею истины, которая была "обнаружена", что подразумевает как процесс открытия, так и откровение. Фраза переведена буквально, сохраняя оригинальный смысл того, что вера в найденную истину является основой для формирования научного познания.
— "Es zu spät, als dass es die Entwickelung der Vernunft" → "уже слишком поздно, чтобы развитие разума": Оригинальная фраза "es zu spät" точно передается как "уже слишком поздно" в русском, что передает ощущение запоздалого осознания, которое невозможно отменить. Фраза "развитие разума" хорошо работает в русском языке, сохраняя идею о том, что разум или интеллект развиваются на основе веры в язык.
— "Die Logik beruht auf Voraussetzungen" → "Логика основывается на предпосылках": Слово "Voraussetzungen" (предпосылки) точно переводится как "предпосылки", что является техническим термином в логике и философии и широко используется в русскоязычных интеллектуальных кругах. Слово "основывается" передает идею того, что логика строится на определенных предпосылках или основаниях.
— "Es gibt keine exact gerade Linie" → "в природе нет абсолютно прямой линии": В переводе использовано слово "абсолютно" (вместо "точно"), чтобы точнее передать идею "совершенства" или "идеала", как это используется в философских обсуждениях математических понятий. Фраза "в природе нет" усиливает идею, что эти концепты являются идеализированными и не проявляются в реальности точно, что согласуется с немецким смыслом. Фраза "gerade Linie" переведена как "прямая линия", что является стандартным математическим термином в русском языке. Как в немецком, так и в русском переводах сохраняется идея о том, что логика и математика основываются на идеализированных, абстрактных концепциях, а не на прямых представлениях реальности. Использование "нет абсолютно прямой линии" в русском точно передает невозможность существования "совершенных" математических форм в природе.

Золотое решение. [Золотой лозунг.] — Человеку были наложены многие цепи, чтобы он забыл, как вести себя как животное: и действительно, он стал мягче, духовнее, радостнее, более рассудителен, чем все животные. Однако он все еще страдает от того, что так долго носил свои цепи, что так долго ему не хватало чистого воздуха и свободного движения. Эти цепи, повторяю снова и снова, — это тяжёлые и осмысленные заблуждения моральных, религиозных и метафизических представлений. Лишь когда болезнь цепей будет преодолена, будет достигнута первая великая цель: отделение человека от животных. — Мы сейчас посреди нашей работы, снимая цепи, и при этом нам нужна высочайшая осторожность. Только возвышенному человеку можно даровать свободу духа; только ему одному жизнь принесет облегчение и изцелит его раны; только он может сказать, что живет ради радости и ни ради какой другой цели; и в устах каждого другого этот девиз был бы опасен: мир вокруг меня и удовольствие от ближайших вещей. — В этом девизе для отдельных людей он вспоминает старое великое и тронувшее слово, которое было сказано всем и осталось над всем человечеством как девиз и знак, которым должен погибнуть всякий, кто поспешит украсить им свой флаг — девиз, при котором христианство погибло. Всё ещё, как кажется, не время, чтобы всем людям было позволено стать как те пастухи, которые увидели небо над собой и услышали это слово: «Мир на Земле и благоволение людям». — Всё ещё время для отдельных людей [Пока еще это могут вместить только немногие].

– "Dem Menschen sind viele Ketten angelegt worden": Здесь "цепи" не просто буквальные физические цепи, но и метафорические ограничения, такие как общественные и интеллектуальные барьеры. Перевод сохраняет этот двойной смысл.
– "sinnvollen Irrthümer": Слово "Irrthümer" здесь означает не просто ошибки, но и глубоко укоренившиеся, значимые заблуждения. Перевод "тяжёлые и осмысленные заблуждения" подчёркивает, что это не пустяковые ошибки, а глубокие, осмысленные, фундаментальные и критически опасные заблуждения.
– "Erst wenn auch die Ketten-Krankheit überwunden ist": Термин "цепочная болезнь" (Ketten-Krankheit) переведен как "болезнь цепей", что является метафорическим состоянием, указывающим на страдание, вызванное этими метафорическими цепями. Это также может означать болезнь, порождённую ограничениями, наложенными общественными убеждениями и догмами.
– "die Abtrennung des Menschen von den Tieren": Эта фраза подчеркивает "разделение" или "отделение" человека и животных, что в философии Ницше знаменует переход к более высоким формам сознания. Перевод "отделение человека от животных" сохраняет смысл.
– "die höchste Vorsicht nötig": Необходимость "высочайшей осторожности" при предоставлении свободы мысли подразумевает не только осторожность, но и необходимость утончённого различения.
– "Nur dem veredelten Menschen darf die Freiheit des Geistes gegeben werden": Термин "veredelten Menschen" относится к "возвышенному" или "утончённому" человеку. Перевод акцентирует внимание на том, что только те, кто духовно и интеллектуально развиты, могут быть доверены духовной свободой, и переведено как "возвышенному человеку."
– "Wahlspruch": Слово "Wahlspruch" обозначает девиз или лозунг. Использование "девиз" сохраняет идею руководящего принципа или лозунга, особенно в контексте глубокого философского высказывания.
– "Friede auf Erden und den Menschen ein Wohlgefallen an einander": Эта цитата отсылает к библейскому "Мир на Земле и благоволение людям". Перевод сохраняет тон и философскую тяжесть, подчеркивая разницу между идеализированным глобальным миром и временем для индивидуальных достижений.
– "bei diesem Wahlspruch für Einzelne": Эта фраза подчеркивает, что лозунг для индивидуального счастья пока не может быть универсальной истиной для всего человечества. Перевод сохраняет тон осторожного прогресса: "в этом девизе для отдельных людей."
– "das Christenthum zu Grunde gieng": Фраза относится к критике Ницше христианства и его идеалов. Переведено как "христианство погибло", что сохраняет оценку христианства как умирающего или неудавшегося ("поспешного") идеала.

>>814
[как шуточно-иронично (и не совсем) переформулированная "доктрина" книги "Анти-Христ" ("смягчённая", в каком-то смысле, а также сформулированная в смысле выше приведённого афоризма "Мораль и физиология.")]

>>815
[аналогично, как недостижимый как бы "идеал" более высокого уровня, некоторые требования к основанию философии, предполагающей "имморализм" (не отрицающей и не стремящейся в экстремальное и неумеренное, радикальное уничтожение тех, кого она так или иначе критикует, - а только "воюя" с ними на основании "духовных" стремлений); попытка осмыслить мир с позиции неотрицания, анти-рессентимент-"изма": amor fati [вечное возвращение]]

Sapienti sat.

>>817
[P.S. "Микро-озарение" ("Тише! Тише! Не упал ли я в источник вечности?"): самоустранение сугубо "философского" (как минимум: морального) мышления; начало и переход к неморальному, сугубо нефилософскому мышлению "действительности". "Lenzer Heide" как форма нефилософского умения "жить". ("Философия и мораль - как крайне опасные формы заблуждения и нигилизма.")
Как следствие ("der rest folgt daraus") из всего этого сугубо философского мышления: если нужно жить "по-природе", то следует устранить то, что не соответствует Природе. А это, в первую очередь, и сознание, и вся его "философия"... (вообще, любая философия, - включая вышеприведённую; следовательно: больше писать не о чем - "der Rest folgt daraus": Sapienti sat.)]

>>818
> ... следует устранить то, что не соответствует Природе. А это, в первую очередь, и сознание, и вся его "философия"... (вообще, любая философия, - включая вышеприведённую; следовательно: больше писать не о чем.
> "... тут он испугался, потому что солнечный луч упал на лицо ему."
(Не вышеприведённая философия устраняется "вообще" (в "никуда"), а смысл, из неё, из её "заключения", следующий (иначе, вместе с устранением этой философии теряется и само основания для её - устранения; следовательно, такое устранение было бы невалидным, логической ошибкой): не следует больше никаких попыток (морально) "философствовать" - предпринимать (исключая, разве что, саму идею amor fati, вечного возвращения), - каждая из таких (моральных!) философий есть суть методологическая ошибка. А значит, - больше не надо ничего объяснять. Всякое последующее объяснение, "логически следующие выводы (Consequenz)" - будет только уходом прочь от истинно оригинального и неповторимого (в совсем другие области мысли, например, научного - а не "философского" - мышления). (Здесь повторяется, снова, тезис, что Хайдеггер в этом был прав - с Ницше происходит своего рода "закат философии". (Фундаментальная) проблема только в одном - этот "закат" действителен и валиден только если люди принимают и понимают учение ("Заратустры") Ницше - а не наоборот (что сохраняется до сих пор, так как не было достигнуто верное понимание его учения и мышления). Следовательно, в этом, Хайдеггер, снова, - ошибся, - но только частично (снова, подобно "моральным зверям" Заратустры в момент его "выздоровления").))

Кто объясняет какое-нибудь место из творений автора глубже, чем тот его задумал, не объясняет его, а затемняет...

[а также, вышеописанное, - это крайне удобный приём чтобы не разговаривать о ("моём"), - сугубо личном, - ведь это не имеет ровным счётом, к описываемой теме, никакого отношения...]

>>819
Noch Ein Mal. Философия уходит от классического понимания понятия "философия" (эссенциализмов любой разновидности (в первую очередь изводы (недо-?)понимания Платона, включая самого Аристотеля), включая неософистику, и часто сопутствующий ей спиритуализм (не спиритизм, это - другое)), и становится прежде всего дисциплиной мысли (в обоих смыслах слова "дисциплина"), устранением "слабого" и "неудавшегося" в мысли (прежде всего, ошибочностей, но так же и нигилистически направленных мыслей, уводящих не обратно в Жизнь, в "действительность" (природу), а в Ничто (эти разновидности мыслей могут быть вполне истинными)), "ростом власти" (Фукидид как анти-платоновское "противоядие"), и всем остальным, непосредственном связанным с естественным направлением (die Orientierung) становления, движения (Целого, "того же самого", "вечного возвращения того же самого"). (Классические варианты философствования, и неософистика, - занимают подчинённое положение в этом рассмотрении, либо устраняются - согласно речам "Заратустры" (и их постоянно меняющемуся (углубляющемуся) толкованию).)
Философия перестаёт быть нигилистическим движением, движением в сторону заблуждения, и конципирует реальность такой "как она есть". Это - конечный итог работы Ницше. (Всё остальное, что следует из этого - есть индивидуальный императив, который не принадлежит оригиналу. Следовательно, всё это не нужно обсуждать и объяснять (в рамках оригинального обсуждения) - таких "следствий" ("смеющихся львов") - бесчисленное количество...)

Здесь и нигде больше нужно сделать этот подход, чтобы понять, чего хочет Заратустра: этот тип человека, которого он представляет, создает реальность такой, какая она есть: он достаточно силён для этого — он не чужд ей, не оторван от неё, он сам есть она, и в нём самом есть всё её ужасное и сомнительное, — только так человек может быть великим…
— "Dieser Ansatz": здесь используется слово "подход", которое может иметь более широкое значение в русском языке, чем просто "метод". Это подчеркивает важность не только рационального, но и глубокого личного отношения к проблеме.
— "concipirt die Realität": немецкое слово "concipiert" (от лат. "concipere" — воспринимать, создавать) здесь переведено как "создаёт". Это подчеркивает активную роль человека в формировании реальности, что очень важно для философии Ницше.
— "Sie ist sie selbst": здесь происходит важное утверждение о целостности и единстве человека с реальностью. В оригинале акцент на том, что реальность не просто воспринимается, но и становится частью самого человека. Перевод «он сам есть она» подчеркивает глубокую идентификацию с миром. Это не просто восприятие внешнего мира, а его принятие и осознание как неотъемлемой части своего существования.
— "Sie ist stark genug dazu": "sie" (она) отнесено к "реальности", а "er" (он) к человеку. В переводе сохранена сила и способность личности справляться с реальностью, не избегать её.
— "Er ist ihr nicht entfremdet, entrückt": в русском переводе сохранены оба значения: "чужд" и "оторван", что подчеркивает эмоциональную и психологическую связь с реальностью, отсутствие дистанцирования от неё.
— "Sie hat all deren Furchtbares und Fragwürdiges auch noch in sich": эта фраза несет в себе важный философский смысл, который нужно интерпретировать не как «он просто осознает ужасное в реальности», а как «он включает в себя и преодолевает это». Это ключевой момент философии Ницше, где сила человека проявляется в том, что он не отказывается от мрака и неопределённых, неведомых частей реальности, а принимает их как часть себя. Глубокий акцент на "страшном" и "сомнительном" — указывает на бездну моральных и экзистенциальных вызовов, с которыми сталкивается человек.
— "Nur so kann der Mensch Größe haben": в конце подчеркивается, что величие человека возможно лишь в полной интеграции с реальностью, в признании её сложности. Здесь выражена идея о том, что величие человека невозможно без принятия реальности во всей её полноте. Этот мотив связан с нигилистической борьбой, которую часто трактуют как попытку Ницше найти и утвердить смысл в мире, где исчезает прежний порядок ценностей. В переводе важно было сохранить не только внешнюю форму, но и подтекст, что человек должен принять реальность целиком, включая её трудные и мучительные стороны.
Важность этой идеи для понимания Заратустры — весь отрывок акцентирует внимание на том, что философия Заратустры требует не просто разумного восприятия мира, а целостного и внутренне глубокого принятия. Человек, который не «отрывается» от реальности, а делает её частью себя, становится по-настоящему сильным. Это критика отстраненности и идеализации человека, который пытается убежать от мира и его проблем.

Der Rest folgt daraus...

[noch einmal.
если сознание или разум отсутствуют, то одних вещей недостаточно для их происхождения - они обнаруживаются только у тех кто содержит и плоть, и кровь
это значит принципиальное отступление от идеи "мысленных перспектив" ("перспективы понятий") - никакие "мысленные эксперименты" ("открытые" либо "закрытые" "комнаты", в т.ч. enlightened) не повторяют телесности
развитие если и возможно - то только на основании тела, - а не абстрактных или даже конкретизированных, высокоточных концептуальных схем (conceptual schemes)
Ницше произвёл принципиальный переворот "оценок" в философском мышлении: философия, поскольку она считается действительной, является возможной только в виде тел, - всё, что является мысленным или абстрактным, есть суть самая наипустая производная - от самих тел (когда Платон, по мнению Ницше, перевернул всё с ног на голову, поставив абстракцию в начало; стандартная теория также полагается на абстрактном мышлении как пресуппозиции реальности тел; в какой-то мере - это переход от wissenschaft к kennerschaft, что полностью согласуется с идеей "аристократичности" (неравенства) [физических/физиологических/онтических/прочих] - тел)
всё остальное есть побочный "казус" (как сознание есть и своего рода комментарий к ряду последовательных перемен ("эпифеномен"), и своего рода площадка для коммуникации/синхронизации действий "под"-тел (частей Целого, тела); когда как всякая абстрактная философия - это, для сознания, - состояние рассинхронизации "под"-тел)
это и есть, по мнению Ницше, - истинная, "правильная", "естественная", - философия ("воля к власти", всегда и неразрывно связанная с телесностью ("физиологией"), а не скопищем абстракций, производных от ума ("искусственный интеллект" интересен лишь по степени своей реальности, а не чего-то другого)]

"Ницше", или - философия тела ("природы", "действительности", см. также речь "der Immoralist redet"), а не - "разума" (который, также широко известный как "цель", никому до конца не известен, по своей сокровенной и непосредственной сути, - когда как тело - сама реальность - непосредственно есть, и даже в своей неизвестности "до конца" - оно всё равно остаётся актуальным как ничто другое, - всегда).

>>823
(соответственно, фундаментальный сдвиг в дисциплине философии и вопрос "свободным" философам (доводя эту идею до конца): "пространство философствует" -> "тело философствует" -> как философствовать телом, а не, по-"платоновски", - разумом?.. этот вопрос в каждом отдельном случае, вероятно, требует своего отдельного - размышления.)

>>824
>как философствовать телом, а не, по-"платоновски", - разумом?
"разумом", или, также, "душами" (вместо "эйдосов" - телесность, или, - сами - тела (философия телами, множественными, которые в совокупности образуют Целое; это не витализм (витализм - это вульгаризация этой идеи "вечного возвращения того же самого")))
[(достаточно уточнений; как было сказано выше - sapienti sat)]

«Но, господин, — сказала она, — вы говорите на свинском немецком!» — «Немецкий, — ответил я, весело, — просто немецкий! Оставьте свинью, богиня! Вы недооценили трудность в том, чтобы выразить тонкие вещи на немецком!» — «Тонкие вещи! — воскликнула Ариадна в ужасе. — «... Куда это всё ведёт!»

... Ты льстишь мне, - ответила Ариадна, - но я устала от своей жалости, все герои должны погибнуть из-за меня: Это моя последняя любовь к Тесею: «Я уничтожу его».

Антихрист. Книга.
"Переоценка всех ценностей": "Анти-Христ" - законодательный мандат, направленный против христиан и их анти-доктрины вечного возвращения того же самого (Заратустра как император (aut Caesar aut Nihil; см. Борджиа - не как человека, - а как персонаж), новый повелитель анти-христиан).
Смысл этого направления - политически неоценимый - стимулируя войну против христиан - совершается переоценка всех ценностей. Не на словах, а на деле ("Мое страдание и сострадание мое – что мне до этого! Разве к счастью стремлюсь я? Я стремлюсь к делу своему! Вперед! Явился лев, близко дети мои, созрел Заратустра, настал мой час: Это мое утро, мой день загорается: вставай, поднимайся, Великий Полдень!").
Это не фашизм как одномоментно-конкретная форма и система, а фашизация, в целом. Путём этой лжи достигается "цель" (следствие этого): Тесей (все герои) погибает от руки Ариадны следствий текста. Потому что, так как исторически было доказано что христианство побеждает вновь и вновь, - для очищения и появления самой наивысшей воли к власти (хоть в виде "христианства", хоть в виде "христиан" - Дионису нет дела до этого - он волен занимать любую позицию, любую маску и любой результат - он неотделим от Целого, он и есть это Целое, его "результат" (сверхчеловек как высшая форма этого)), - необходимо изничтожение "слабых", - самих антихристиан (которыми в книге "Анти-Христ" нарекаются все немцы-христиане, современники Ницше). И через эту ложь - столкновение ведомых дураков-Тесеев-антихристиан (пытающихся делать вид, будто бы они есть "христиане"), - достигается действительная переоценка всех ценностей. Через - войну.
(На деле (поныне, сейчас) нет необходимости в столь радикалистском летоисчислении ("с 1888 года"), но смысл всего этого (написания и публикации этой книги, как и параллельной Ecce Homo), - не в уничтожении действительных христиан (действительный христианин настолько близок Дионису, насколько это можно было представить, - ведь именно самые заклятые враги, сугубо психологически, для самого Ницше, - есть его наиближайшие друзья ("Напротив, нападение есть для меня доказательство доброжелательства, при некоторых обстоятельствах даже благодарности. Я оказываю честь, я отличаю тем, что связываю свое имя с вещью, с личностью: за или против – это мне безразлично. Если я веду войну с христианством, то это подобает мне, потому что я этой стороны я не переживал никаких фатальностей и стеснений, - самые убежденные христиане всегда были ко мне благосклонны. Я сам, противник христианства de rigueur, далек от того, чтобы мстить отдельным лицам за то, что является судьбой тысячелетий."; см. также "A God Torn to Pieces: The Nietzsche Case")), а в уничтожении лжи ("Уничтожив вас, Гогенцоллерн, я уничтожу ложь."). Дионис есть злая тень, как бы зеркальная реплика всего Христа, - и даже "преодоление" этого, - сугубо в силу лживости не только "истин" "христиан", но их действий, всего их поведения.
Говоря проще и предельно коротко: Ницше как явление есть результат, совесть, зеркальный ответ на всю агрессию, которая вообще когда-то была направлена против Ницше, явно или неявно, сознательно или непростительно, и так далее, всё в том же смысле, - "Дионис" есть кристаллизация всей агрессивности, в целом (как минимум - модерна, как максимум - это и есть всё его существо ("воля к власти" и "переоценка всех ценностей")). Следовательно, он как явление физическое, - такая же естественность, как Иисус Христос, - в учёте всех Необходимостей в Целом. (Если нет Христа - то не будет и никакого - Диониса.))

Что значит "неудачно явленный"? Прежде всего, физиологически? Уже не политически. Наиболее нездоровый тип человека в Европе (во всех социальных слоях) является почвой для этого нигилизма: он воспримет веру в вечное возвращение как проклятие, от которого, столкнувшись с ним, уже не будет останавливаться перед никакими действиями: не пассивное исчезновение, а полное уничтожение всего, что в такой степени бессмысленно и безцельно: хотя это всего лишь судорога, слепое яростное сопротивление, когда осознаешь, что все было здесь с вечности — и этот момент нигилизма и разрушительной страсти тоже. — Ценность такого кризиса заключается в том, что он очищает, что он сжимает родственные элементы и делает их взаимно разрушительными, что он возлагает общие задачи на людей противоположных взглядов — также выдвигая на свет более слабых, более неуверенных и тем самым давая толчок к созданию иерархии сил с точки зрения здоровья: узнавая повелителей как повелителей, подчиненных как подчиненных. Конечно, вне всех существующих общественных порядков.

Какие окажутся самыми сильными в этом процессе? Умеренные, те, кому не нужны экстремальные убеждения, те, кто способны признать и даже любить большую долю случайности и бессмысленности, те, кто могут думать о человеке с заметным снижением его ценности, не становясь из-за этого мелкими и слабыми: самые здоровые, которые могут справиться с большинством бед и поэтому не так боятся бедствий — люди, уверенные в своей силе, которые с сознательной гордостью представляют достигнутую мощь человека.

Как бы такой человек думал о вечном возвращении?..

[NB. Ницше устраняет понятие "цель" и заменяет его центральностью*, центром ("тяжести").]

>>863
>непростительно
>прощение/forgiveness как действие, как контрдействие, как устранение цикла
(Из этого места разворачивается неплохой контраргумент о устранении насилия. Собственно, именно им "A God Torn to Pieces: The Nietzsche Case" и заканчивается. Как говорится, crede experto (G. Fornari и René Girard, а не автору этих строк).)

[NB. "Ecce Homo" есть краткое изложение всей психологии "Диониса".]

Поняли ли меня? – Дионис против Распятого...