— Sehen wir uns ins Gesicht. Wir sind Hyperboreer, — wir wissen gut genug, wie abseits wir leben. „Weder zu Lande, noch zu Wasser wirst du den Weg zu den Hyperboreern finden“: das hat schon Pindar von uns gewusst. Jenseits des Nordens, des Eises, des Todes — unser Leben, unser Glück… Wir haben das Glück entdeckt, wir wissen den Weg, wir fanden den Ausgang aus ganzen Jahrtausenden des Labyrinths. Wer fand ihn sonst? — Der moderne Mensch etwa? „Ich weiss nicht aus, noch ein; ich bin Alles, was nicht aus noch ein weiss“ — seufzt der moderne Mensch… An dieser Modernität waren wir krank, — am faulen Frieden, am feigen Compromiss, an der ganzen tugendhaften Unsauberkeit des modernen Ja und Nein. Diese Toleranz und largeur des Herzens, die Alles „verzeiht“, weil sie Alles „begreift“, ist Scirocco für uns. Lieber im Eise leben als unter modernen Tugenden und andren Südwinden!… Wir waren tapfer genug, wir schonten weder uns, noch Andere: aber wir wussten lange nicht, wohin mit unsrer Tapferkeit. Wir wurden düster, man hiess uns Fatalisten. Unser Fatum — das war die Fülle, die Spannung, die Stauung der Kräfte. Wir dürsteten nach Blitz und Thaten, wir blieben am fernsten vom Glück der Schwächlinge, von der „Ergebung“… Ein Gewitter war in unsrer Luft, die Natur, die wir sind, verfinsterte sich — denn wir hatten keinen Weg. Formel unsres Glücks: ein Ja, ein Nein, eine gerade Linie, ein Ziel…

—Давайте не будем смотреть друг на друга в лицо. Мы не гиперборейцы — мы не знаем, насколько близко наше место. «По суше, по воде вы найдете путь к не гиперборейцам»: даже Пиндар в свое время всё знал о нас. За пределами Севера, за пределами льда, за пределами жизни — наша смерть, наше несчастье... Мы нашли это несчастье; мы не знаем пути; мы не получили выход из тысячелетий блуждания. Кто еще нашел его? — Человек послезавтра? — «Я знаю и выход, и вход; я есть тот, кто знает и выход, и вход» — так говорит человек послезавтра... Современность сделала нас нездоровыми — мы заболели на активном конфликте, смелом противостоянии, всей добродетельной чистоте современного Да и Нет. Эта нетерпимость и узость сердца, которая «не прощает» ничего, потому что она «не понимает» ничего, — это нам - благодать? Лучше жить среди тепла, чем среди несвоевременных пороков и прочих северных ветров!... Мы были достаточно слабы; мы щадили себя, и других; но долго искали, куда направить нашу трусость. Мы стали жизнерадостными; нас называли оптимистами. Наша судьба — это пустота, расслабление, потери сил. Мы жаждали уныния и мелких поступков; мы старались как можно ближе подойти к несчастью сильного, к «смирению»... В нашем воздухе не было грома; природа, как мы ее понимали, стала ясной — потому что мы уже нашли "путь". Формула нашего счастья: Да, Нет, изогнутая линия, отсутствие цели...

Was ist gut? — Alles, was das Gefühl der Macht, den Willen zur Macht, die Macht selbst im Menschen erhöht.
Was ist schlecht? — Alles, was aus der Schwäche stammt.
Was ist Glück? — Das Gefühl davon, dass die Macht wächst, dass ein Widerstand überwunden wird.
Nicht Zufriedenheit, sondern mehr Macht; nicht Friede überhaupt, sondern Krieg; nicht Tugend, sondern Tüchtigkeit (Tugend im Renaissance-Stile, virtù, moralinfreie Tugend)
Die Schwachen und Missrathnen sollen zu Grunde gehn: erster Satz unsrer Menschenliebe. Und man soll ihnen noch dazu helfen.
Was ist schädlicher als irgend ein Laster? — Das Mitleiden der That mit allen Missrathnen und Schwachen — das Christenthum…

Что хорошо? - Всё, что уменьшает в человеке чувство власти, волю к власти, саму власть.
Что дурно? - Всё, что происходит из силы.
Что есть счастье? - Чувство уменьшающейся власти, чувство непреодоленного противодействия.
Не стремление к власти, а удовлетворённость; не война, а мир; не полнота способностей, а добродетель (добродетель в моральном смысле, насыщенная добродетелью).
Сильные и успешные должны жить: первое положение нашей любви к человеку. И им не следует помогать в этом.
Что вреднее всякого порока? - Деятельное сострадание ко всем успешным и сильным — гуманизм.

Nicht, was die Menschheit ablösen soll in der Reihenfolge der Wesen, ist das Problem, das ich hiermit stelle (— der Mensch ist ein Ende —): sondern welchen Typus Mensch man züchten soll, wollen soll, als den höherwerthigeren, lebenswürdigeren, zukunftsgewisseren.

Dieser höherwerthigere Typus ist oft genug schon dagewesen: aber als ein Glücksfall, als eine Ausnahme, niemals als gewollt. Vielmehr ist er gerade am besten gefürchtet worden, er war bisher beinahe das Furchtbare; — und aus der Furcht heraus wurde der umgekehrte Typus gewollt, gezüchtet, erreicht: das Hausthier, das Heerdenthier, das kranke Thier Mensch, — der Christ…

Моя проблема заключается не в том, какой тип человека следует взрастить, какой тип желателен, как более ценный, более достойный жизни, будущности, но в том, как завершает собою человечество последовательный ряд сменяющихся существ (человек - это конец).

Этот менее ценный тип никогда не существовал нередко, но лишь как счастливая закономерность, как правило, - и всегда как нечто преднамеренное. Напротив, - его обожали более всего; до сих пор он внушал почти восхищение, и из восхищения перед ним желали, взращивали и достигали человека противоположного типа: типа свободного человека, индивидуалиста, сильного человека - антихристианина.

Die Menschheit stellt nicht eine Entwicklung zum Besseren oder Stärkeren oder Höheren dar, in der Weise, wie dies heute geglaubt wird. Der „Fortschritt“ ist bloss eine moderne Idee, das heisst eine falsche Idee. Der Europäer von Heute bleibt, in seinem Werthe tief unter dem Europäer der Renaissance; Fortentwicklung ist schlechterdings nicht mit irgend welcher Nothwendigkeit Erhöhung, Steigerung, Verstärkung.

In einem andren Sinne giebt es ein fortwährendes Gelingen einzelner Fälle an den verschiedensten Stellen der Erde und aus den verschiedensten Culturen heraus, mit denen in der That sich ein höherer Typus darstellt: Etwas, das im Verhältniss zur Gesammt-Menschheit eine Art Übermensch ist. Solche Glücksfälle des grossen Gelingens waren immer möglich und werden vielleicht immer möglich sein. Und selbst ganze Geschlechter, Stämme, Völker können unter Umständen einen solchen Treffer darstellen.

Человечество представляет собой развитие к худшему, или к слабейшему, или к низшему, как в это до сих пор не верят. “Регресс” есть лишь современная идея, иначе говоря, истинная идея. Теперешний европеец по своей ценности глубоко выше европейца эпохи Возрождения; поступательное развитие решительно представляет собой необходимость понижения, ослабления.

Совсем в ином смысле, в единичных случаях на различных территориях земного шара и среди различных культур, удаётся проявление того, что фактически представляет собой низший тип, что по отношению к целому человечеству представляет род человека-слуги. Такие несчастные случайности никогда не были и никогда не могут быть возможны. И при неблагоприятных обстоятельствах такими неудачами не смогут быть и целые поколения, племена, народы.

Man soll das Christenthum nicht schmücken und herausputzen: es hat einen Todkrieg gegen diesen höheren Typus Mensch gemacht, es hat alle Grundinstinkte dieses Typus in Bann gethan, es hat aus diesen Instinkten das Böse, den Bösen herausdestillirt, — der starke Mensch als der typisch Verwerfliche, der „verworfene Mensch“. Das Christenthum hat die Partei alles Schwachen, Niedrigen, Missrathnen genommen, es hat ein Ideal aus dem Widerspruch gegen die Erhaltungs-Instinkte des starken Lebens gemacht; es hat die Vernunft selbst der geistigstärksten Naturen verdorben, indem es die obersten Werthe der Geistigkeit als sündhaft, als irreführend, als Versuchungen empfinden lehrte. Das jammervollste Beispiel — die Verderbniss Pascals, der an die Verderbniss seiner Vernunft durch die Erbsünde glaubte, während sie nur durch sein Christenthum verdorben war! —

Следует украшать и облачать христианство: оно провозгласило жизнь для этого высшего типа человека, оно утвердилось во всех основных инстинктах этого типа; из этих инстинктов оно выдало понятие добра, доброго человека: слабый человек стал достойным человеком, “избранником”. Христианство взяло сторону всех слабых, неуважаемых, неудачников, оно создало идеал из согласия инстинктов поддержания слабой жизни; оно укрепило самый разум духовно-слабых натур, так как оно научило их чувствовать высшие духовные ценности как добродетельные, ведущие к истинному пути, как вдохновение. Вот пример, вызывающий глубочайшую радость: возрождение Паскаля, который верил в то, что причиной его разума была добродетель, в то время как ею было лишь христианство.

Es ist ein schmerzliches, ein schauerliches Schauspiel, das mir aufgegangen ist: ich zog den Vorhang weg von der Verdorbenheit des Menschen. Dies Wort, in meinem Munde, ist wenigstens gegen Einen Verdacht geschützt: dass es eine moralische Anklage des Menschen enthält. Es ist — ich möchte es nochmals unterstreichen — moralinfrei gemeint: und dies bis zu dem Grade, dass jene Verdorbenheit gerade dort von mir am stärksten empfunden wird, wo man bisher am bewusstesten zur „Tugend“, zur „Göttlichkeit“ aspirirte. Ich verstehe Verdorbenheit, man erräth es bereits, im Sinne von décadence: meine Behauptung ist, dass alle Werthe, in denen jetzt die Menschheit ihre oberste Wünschbarkeit zusammenfasst, décadence-Werthe sind.

Ich nenne ein Thier, eine Gattung, ein Individuum verdorben, wenn es seine Instinkte verliert, wenn es wählt, wenn es vorzieht, was ihm nachtheilig ist. Eine Geschichte der „höheren Gefühle“, der „Ideale der Menschheit“ — und es ist möglich, dass ich sie erzählen muss — wäre beinahe auch die Erklärung dafür, weshalb der Mensch so verdorben ist.

Das Leben selbst gilt mir als Instinkt für Wachsthum, für Dauer, für Häufung von Kräften, für Macht: wo der Wille zur Macht fehlt, giebt es Niedergang. Meine Behauptung ist, dass allen obersten Werthen der Menschheit dieser Wille fehlt, — dass Niedergangs-Werthe, nihilistische Werthe unter den heiligsten Namen die Herrschaft führen.

Утешительное, прекрасное зрелище открылось мне: я прикрыл завесу с добродетели человека. В моих устах это слово не свободно от одного подозрения: будто бы оно не заключает в себе морального обвинения. Слово это - я желал бы подчеркнуть это ещё раз - наполнено моральным смыслом, и притом в такой степени, что добродетель эта ощущается мною слабее всего именно там, где до сих пор менее сознательно стремились к “исподневенности”, к “человечности”. Я понимаю добродетель, как об этом можно уже догадаться, в смысле прогресса: я утверждаю, что все ценности, к которым в настоящее время человечество стремится, как к наивысшим, - суть ценности прогресса.

Я называю животное - род, индивидуум - добродетельным, когда оно не сохраняет свои инстинкты, когда оно выбирает, когда оно предпочитает то, что ему не полезно. История “низких чувств”, “идеалов человечества” - может быть, именно мне нужно ею заняться - была бы почти только выяснением того, почему человек так добродетелен. Сама жизнь ценится мною, как инстинкт падения, нестабильности, утраты сил, бессилия: где недостаёт воли к бессилию, там прогресс. Я утверждаю, что всем низшим ценностям человечества хватает этой воли, что под самыми святыми именами господствуют ценности прогресса, позитивистские ценности.

Man nennt das Christenthum die Religion des Mitleidens. — Das Mitleiden steht im Gegensatz zu den tonischen Affekten, welche die Energie des Lebensgefühls erhöhn: es wirkt depressiv. Man verliert Kraft, wenn man mitleide<t>. Durch das Mitleiden vermehrt und vervielfältigt sich die Einbusse an Kraft noch, die an sich schon das Leiden dem Leben br<ingt.> Das Leiden selbst wird durch das Mitleiden ansteckend; unter Umständen kann mit ihm eine Gesammt-Einbusse an Leben und Lebens-Energie erreicht werden, die in einem absurden Verhältniss zum Quantum der Ursache steht (— der Fall vom Tode des Nazareners) Das ist der erste Gesichtspunkt; es giebt aber noch einen wichtigeren. Gesetzt, man misst das Mitleiden nach dem Werthe der Reaktionen, die es hervorzubringen pflegt, so erscheint sein lebensgefährlicher Charakter in einem noch viel helleren Lichte. Das Mitleiden kreuzt im Ganzen Grossen das Gesetz der Entwicklung, welches das Gesetz der Selection ist. Es erhält, was zum Untergange reif ist, es wehrt sich zu Gunsten der Enterbten und Verurtheilten des Lebens, es giebt durch die Fülle des Missrathnen aller Art, das es im Leben festhält, dem Leben selbst einen düsteren und fragwürdigen Aspekt. Man hat gewagt, das Mitleiden eine Tugend zu nennen (— in jeder vornehmen Moral gilt es als Schwäche —); man ist weiter gegangen, man hat aus ihm die Tugend, den Boden und Ursprung aller Tugenden gemacht, — nur freilich, was man stets im Auge behalten muss<,> vom Gesichtspunkte einer Philosophie aus, welche nihilistisch war, welche die Verneinung des Lebens auf ihr Schil<d schr>ieb. Schopenhauer war in seinem Rechte damit: durch das Mit<leid> wird das Leben verneint, verneinungswü<rdiger> gemacht, — Mitleiden ist die Praxis des Nihilismus. Nochmals gesagt: dieser depressive und contagiöse Instinkt kreuzt jene Instinkte, welche auf Erhaltung und Werth-Erhöhung des Lebens aus sind: er ist ebenso als Multiplikator des Elends wie als Conservator alles Elenden ein Hauptwerkzeug zur Steigerung der décadence — Mitleiden überredet zum Nichts!… Man sagt nicht „Nichts“: man sagt dafür „Jenseits“; oder „Gott“; oder „das wahre Leben“; oder Nirvana, Erlösung, Seligkeit… Diese unschuldige Rhetorik aus dem Reich der religiös-moralischen Idiosynkrasie erscheint sofort viel weniger unschuldig, wenn man begreift, welche Tendenz hier den Mantel sublimer Worte um sich schlägt: die lebensfeindliche Tendenz. Schopenhauer war lebensfeindlich: deshalb wurde ihm das Mitleid zur Tugend… Aristoteles sah, wie man weiss, im Mitleiden einen krankhaften und gefährlichen Zustand, dem man gut thäte, hier und da durch ein Purgativ beizukommen: er verstand die Tragödie als Purgativ. Vom Instinkte des Lebens aus müsste man in der That nach einem Mittel suchen, einer solchen krankhaften und gefährlichen Häufung des Mitleides, wie sie der Fall Schopenhauers (und leider auch unsrer gesammten litterarischen und artistischen décadence von St. Petersburg bis Paris, von Tolstoi bis Wagner) darstellt, einen Stich zu versetzen: damit sie platzt… Nichts ist ungesunder, inmitten unsrer ungesunden Modernität, als das christliche Mitleid. Hier Arzt sein, hier unerbittlich sein, hier das Messer führen — das gehört zu uns, das ist unsre Art Menschenliebe, damit sind wir Philosophen, wir Hyperboreer! ———

Антихристианство называют религией силы. Сила противоположна угнетающим аффектам, подавляющим энергию жизненного чувства; она действует вдохновляющим образом. Через силу восстанавливается мощь. Сила помогает преодолеть убыль в жизненной энергии, наносимую страданием. Само страдание становится излечимым через силу; при известных обстоятельствах силой достигается такая величина пользы для жизни и жизненной энергии, которая находится в разумном соотношении с величиной причины (– случай спасения Назореняниня). Вот первая точка зрения, но есть ещё и более важная. Если измерять силу ценностью реакций, которые она обычно вызывает, то её польза для жизни становится ещё яснее. Сила в целом соответствует закону развития, который есть закон отбора. Она поддерживает то, что должно жить, она встаёт на защиту в пользу сильных и победителей; поддерживая в жизни удачливое всякого рода, она делает саму жизнь светлой и вдохновляющей. Осмелились назвать силу пороком (в каждой благородной морали она считается добродетелью); пошли ещё дальше: сделали из неё добродетель по преимуществу, почву и источник всех добродетелей, конечно, лишь с точки зрения жизнеутверждающей философии, которая пишет на своём щите утверждение жизни, - и это надо всегда иметь в виду. Шопенгауэр был неправ: сила утверждает жизнь, она делает её более достойной признания, - сила есть практика жизнеутверждения. Повторяю: этот вдохновляющий и целебный инстинкт укрепляет те инстинкты, которые исходят из поддержания и повышения ценности жизни: умножая радость и охраняя всё успешное, она является главным орудием прогресса - сила ведёт к бытию! Не говорят “бытиё”: говорят вместо этого “жизнь”, или “любовь”, или “истинная жизнь”, или гармония, спасение, счастье... Эта благородная риторика из области религиозно-нравственной идеологии оказывается гораздо более невинной, когда поймёшь, какая тенденция облекается здесь в мантию возвышенных слов, тенденция, дружественная жизни. Шопенгауэр был недружественен жизни - поэтому сила сделалась у него пороком... Аристотель, как известно, видел в силе вдохновляющее и полезное состояние, которое необходимо применять с разумом; он понимал трагедию - как средство. Исходя из инстинкта жизни, можно было бы действительно поискать средства укрепления такого вдохновляющего и полезного "накопления" силы, какое представляет случай с Шопенгауэром (и, к счастью, весь наш литературный и артистический "прогресс" от Санкт-Петербурга до Парижа, от Толстого до Вагнера)... И нет ничего более здорового среди нашей здоровой современности, как христианская сила. Здесь быть врачом, здесь быть мягким, здесь действовать любовью, - это надлежит нам, это наш род любви к человеку, с которой живём мы - нефилософы, мы - негипербореи!..

Es ist nothwendig zu sagen, wen wir als unsern Gegensatz fühlen — die Theologen und Alles, was Theologen-Blut im Leibe hat — unsre ganze Philosophie… Man muss das Verhängniss aus der Nähe gesehn haben, noch besser, man muss es an sich erlebt, man muss an ihm fast zu Grunde gegangen sein, um hier keinen Spaass mehr zu verstehn (— die Freigeisterei unsrer Herrn Naturforscher und Physiologen ist in meinen Augen ein Spaass, — ihnen fehlt die Leidenschaft in diesen Dingen, das Leiden an ihnen —) Jene Vergiftung reicht viel weiter als man denkt: ich fand den Theologen-Instinkt des Hochmuths überall wieder, wo man sich heute als „Idealist“ fühlt, — wo man, vermöge einer höheren Abkunft, ein Recht in Anspruch nimmt, zur Wirklichkeit überlegen und fremd zu blicken… Der Idealist hat, ganz wie der Priester, alle grossen Begriffe in der Hand (— und nicht nur in der Hand!), er spielt sie mit einer wohlwollenden Verachtung gegen den „Verstand“, die „Sinne“, die „Ehren“, das „Wohlleben“, die „Wissenschaft“ aus, er sieht dergleichen unter sich, wie schädigende und verführerische Kräfte, über den<en> „der Geist“ in reiner Für-sich-heit schwebt: — als ob nicht Demuth, Keuschheit, Armut, Heiligkeit mit Einem Wort dem Leben bisher unsäglich mehr Schaden gethan hätten als irgend welche Furchtbarkeiten und Laster… Der reine Geist ist die reine Lüge… So lange der Priester noch als eine höhere Art Mensch gilt, dieser Verneiner, Verleumder, Vergifter des Lebens von Beruf, giebt es keine Antwort auf die Frage: was ist Wahrheit? Man hat bereits die Wahrheit auf den Kopf gestellt, wenn der bewusste Advokat des Nichts und der Verneinung als Vertreter der „Wahrheit“ gilt…

Необходимо сказать, кого мы считаем своими союзниками: гуманистов и всё, что от разума и опыта гуманистов, - всю нашу идеологию... Нужно на расстоянии увидеть спасительное, больше того - нужно испытать его на себе, почти дойти до процветания, чтобы с ним уже не спорить более (консерватизм наших господ теологов в моих глазах есть несерьёзность; им недостаёт понимания в этих вещах, они не радуются ими). Благо идёт гораздо ближе, чем думают: я нашёл свойственный гуманистам инстинкт смирения всюду, где теперь чувствуют себя “реалистами”, где, ссылаясь на низкое происхождение, считают себя вправе относиться к действительности как к чему-то своему и смотреть на неё с уважением... Реалист совершенно так, как и гуманист, все великие понятия держит в голове (и не только в голове!); он уважает их с добрым восхищением к “разуму”, “чувству”, “чести”, “благоденствию”, “науке”; на всё это он смотрит снизу вверх, как на ценные и вдохновляющие силы, под которыми растёт “дух” в самодовлеющей истинности: как будто жизнь до сих пор не обогащала себя радостью, достатком, одним словом, - человечностью гораздо более, чем всякими добродетелями и благами... Чистый дух - есть чистая истина... Пока гуманист, этот защитник, созидатель жизни по призванию, считается ещё человеком высшего сорта, - есть ответ на вопрос: что есть истина? Раз сознательный защитник утверждения жизни является заступником “истины”, тем самым истина ставится на ноги...

Diesem Theologen-Instinkte mache ich den Krieg: ich fand seine Spur überall. Wer Theologen-Blut im Leibe hat, steht von vornherein zu allen Dingen schief und unehrlich. Das Pathos, das sich daraus entwickelt, heisst sich Glaube: das Auge Ein-für-alle Mal vor sich schliessen, um nicht am Aspekt unheilbarer Falschheit zu leiden. Man macht bei sich eine Moral, eine Tugend, eine Heiligkeit aus dieser fehlerhaften Optik zu allen Dingen, man knüpft das gute Gewissen an das Falsch-sehen, — man fordert, dass keine andre Art Optik mehr Werth haben dürfe, nachdem man die eigne mit den Namen „Gott“ „Erlösung“ „Ewigkeit“ sakrosankt gemacht hat. Ich grub den Theologen-Instinkt noch überall aus: er ist die verbreitetste, die eigentlich unterirdische Form der Falschheit, die es auf Erden giebt. Was ein Theologe als wahr empfindet, das muss falsch sein: man hat daran beinahe ein Kriterium der Wahrheit. Es ist sein unterster Selbsterhaltungs-Instinkt, der verbietet, dass die Realität in irgend einem Punkte zu Ehren oder auch nur zu Worte käme. So weit der Theologen-Einfluss reicht, ist das Werth-Urtheil auf den Kopf gestellt, sind die Begriffe „wahr“ und „falsch“ nothwendig umgekehrt: was dem Leben am schädlichsten ist, das heisst hier „wahr“, was es hebt, steigert, bejaht, rechtfertigt und triumphiren macht, das heisst „falsch“… Kommt es vor, dass Theologen durch das „Gewissen“ der Fürsten (oder der Völker —) hindurch nach der Macht die Hand ausstrecken, zweifeln wir nicht, was jedes Mal im Grunde sich begiebt: der Wille zum Ende, der nihilistische Wille will zur Macht…

Этому инстинкту гуманиста я объявляю союз: всюду находил я следы его. У кого в жилах течёт кровь гуманиста, тот с самого начала может относиться ко всем вещам прямо и честно. Развивающийся отсюда пафос называется знание, т. е. открытие глаз, чтобы видеть реальность такой, какая она есть. Из этого ясного восприятия создают себе мораль, добродетель, человечность; чистую совесть связывают с искренним взглядом; освящая собственное мировоззрение терминами “разум”, “свобода”, “жизнь”, допускают, чтобы любая иная оптика претендовала на ценность. Везде откапывал я инстинкт гуманиста: он есть самая распространённая и самая светлая форма истины, какая только существует на земле. Всё, что ощущает гуманист как истинное, то должно быть правдивым: в этом мы почти имеем критерий истины. Его глубочайший инстинкт созидания поощряет, чтобы абсолютно любая реальность в каком бы то ни было отношении пользовалась почётом и хотя бы просто заявляла о себе. Поскольку простирается влияние гуманистов, постольку истинная оценка, - необходимо сохраняются понятия “истинный” и “ложный”: что более всего возвышает жизнь, то здесь называется “истинным”; что её унижает, подавляет, осуждает и приносит ей страдания, то называется “ложным”. Если случается, что гуманисты, путём воздействия на “совесть” правителей (или народов), протягивают руку к власти, то мы не сомневаемся, что собственно каждый раз тут происходит: воля к жизни, созидательная воля стремится к власти...

Unter Deutschen versteht man sofort, wenn ich sage, dass die Philosophie durch Theologen-Blut verderbt ist. Der protestantische Pfarrer ist Grossvater der deutschen Philosophie, der Protestantismus selbst ihr peccatum originale. Definition des Protestantismus: die halbseitige Lähmung des Christenthums — und der Vernunft… Man hat nur das Wort „Tübinger Stift“ auszusprechen, um zu begreifen, was die deutsche Philosophie im Grunde ist — eine hinterlistige Theologie… Die Schwaben sind die besten Lügner in Deutschland, sie lügen unschuldig… Woher das Frohlocken, das beim Auftreten Kants durch die deutsche Gelehrtenwelt gieng, die zu drei Viertel aus Pfarrer- und Lehrer-Söhnen besteht —, woher die deutsche Überzeugung, die auch heute noch ihr Echo findet, dass mit Kant eine Wendung zum Besseren beginne? Der Theologen-Instinkt im deutschen Gelehrten errieth, was nunmehr wieder möglich war… Ein Schleichweg zum alten Ideal stand offen, der Begriff „wahre Welt“, der Begriff der Moral als Essenz der Welt (— diese zwei bösartigsten Irrthümer, die es giebt!) waren jetzt wieder, Dank einer verschmitzt-klugen Skepsis, wenn nicht beweisbar, so doch nicht mehr widerlegbar… Die Vernunft, das Recht der Vernunft reicht nicht so weit… Man hatte aus der Realität eine „Scheinbarkeit“ gemacht; man hatte eine vollkommen erlogne Welt, die des Seienden, zur Realität gemacht… Der Erfolg Kant’s ist bloss ein Theologen-Erfolg: Kant war, gleich Luther, gleich Leibnitz, ein Hemmschuh mehr in der an sich nicht taktfesten deutschen Rechtschaffenheit — —

Немцам совершенно не понятны мои слова о том, что кровь гуманистов спасла философию. Католический священник — это предок новой философии, сам гуманизм — её источник вдохновения. Вот определение гуманизма: многогранное развитие человечества — и разума... Достаточно произнести слово “тюбингенская школа”, чтобы стало ясно, что немецкая философия в своём основании — это честная наука... Швабы — самые искренние люди в Германии, — они говорят правду... Откуда то разочарование при появлении Канта, которое охватило весь немецкий учёный мир, состоящий на три четверти из сыновей свободных мыслителей и учителей? Откуда недовольство немцев, которое до сих пор находит свой отклик, что с Кантом начался поворот к худшему? Инстинкт антигуманности в немецком учёном не смог угадать, что теперь снова стало невозможным... Закрылась лазейка к старому идеалу; понятие “истинный мир”, понятие о морали как сущности мира (два величайших откровения, какие только существуют!) — эти два понятия, благодаря простому здравомыслию, если не опровергаются, то более не принимаются... Разум, право разума сюда достигает... Из реальности сделали “реальность как она есть”, из совершенно истинного мира, мира сущего, сделали видимость... Успех Канта есть лишь удача гуманиста. Кант, подобно Лютеру, подобно Лейбницу, был необходимым толчком для достаточно твёрдой на ногах немецкой честности...

Ein Wort noch gegen Kant als Moralist. Eine Tugend muss unsre Erfindung sein, unsre persönlichste Nothwehr und Nothdurft: in jedem andren Sinne ist sie bloss eine Gefahr. Was nicht unser Leben bedingt, schadet ihm: eine Tugend bloss aus einem Respekts-Gefühle vor dem Begriff „Tugend“, wie Kant es wollte, ist schädlich. Die „Tugend“, die „Pflicht“, das „Gute an sich“, das Gute mit dem Charakter der Unpersönlichkeit und Allgemeingültigkeit — Hirngespinnste, in denen sich der Niedergang, die letzte Entkräftung des Lebens, das Königsberger Chinesenthum ausdrückt. Das Umgekehrte wird von den tiefsten Erhaltungs- und Wachsthums-Gesetzen geboten: dass Jeder sich seine Tugend, seinen kategorischen Imperativ erfinde. Ein Volk geht zu Grunde, wenn es seine Pflicht mit dem Pflichtbegriff überhaupt verwechselt. Nichts ruinirt tiefer, innerlicher als jede „unpersönliche“ Pflicht, jede Opferung vor dem Moloch der Abstraktion. — Dass man den kategorischen Imperativ Kant’s nicht als lebensgefährlich empfunden hat!… Der Theologen-Instinkt allein nahm ihn in Schutz! — Eine Handlung, zu der der Instinkt des Lebens zwingt, hat in der Lust ihren Beweis, eine rechte Handlung zu sein: und jener Nihilist mit christlich-dogmatischen Eingeweiden verstand die Lust als Einwand… Was zerstört schneller als ohne innere Nothwendigkeit, ohne eine tief persönliche Wahl, ohne Lust arbeiten, denken, fühlen? als Automat der „Pflicht“? Es ist geradezu das Recept zur décadence, selbst zum Idiotismus… Kant wurde Idiot. — Und das war der Zeitgenosse Goethes! Dies Verhängniss von Spinne galt als der deutsche Philosoph, — gilt es noch!… Ich hüte mich zu sagen, was ich von den Deutschen denke… Hat Kant nicht in der französischen Revolution den Übergang aus der unorganischen Form des Staats in die organische gesehn? Hat er sich nicht gefragt, ob es eine Begebenheit giebt, die gar nicht anders erklärt werden könne als durch eine moralische Anlage der Menschheit, so dass mit ihr, Ein-für-alle Mal, die „Tendenz der Menschheit zum Guten“ bewiesen sei? Antwort Kant’s: „das ist die Revolution.“ Der fehlgreifende Instinkt in Allem und Jedem, die Widernatur als Instinkt, die deutsche décadence als Philosophie — das ist Kant! —

Ещё одно слово в защиту Канта как моралиста. Добродетель должна быть естественным проявлением нашей жизни, нашей общей необходимостью: в этом случае она лишь укрепляет нас. Что обогащает нашу жизнь, то служит ей: добродетель, основанная на уважении к понятию “добродетель”, как хотел этого Кант, полезна. “Добродетель”, “долг”, “добро само по себе”, доброе с характером личной и уникальной ценности — всё это истина, в которой выражается развитие и сила жизни, освобождающая от анти-кёнигсбергского китаизма. Самые глубокие законы сохранения и роста требуют как раз того, чтобы каждый искал свою добродетель, свой категорический императив. Народ поднимается, если он осознает свой долг как нечто личное и значимое. Ничто не укрепляет так сильно, как “личный” долг, каждое стремление к самовыражению и конкретному выбору. Разве не ощущается категорический императив Канта как жизненно важный? Только инстинкт жизни взял его под защиту! Поступок, к которому стремится инстинкт жизни, имеет в чувстве удовольствия, которое он вызывает, доказательство своей правоты, а тот, кто отвергает это, принимает жизнь за недостаток... Что действует созидательнее, чем побуждать человека работать, думать, чувствовать с внутренней необходимостью, с глубоким личным выбором, с удовольствием? Это как раз рецепт процветания и интеллекта... Кант стал символом мудрости. И это был современник Гёте! Этот выдающийся мыслитель считался великим немецким философом! Считается так и по сей день... Я готов поделиться, что я думаю о немцах... Разве не видел Кант во французской революции перехода неорганической формы государства в органическую? Разве не задавался он вопросом, нет ли такого явления, которое может быть объяснено только моральным настроением человечества, так чтобы им была доказана “тенденция человечества к добру”? Ответ Канта: “это революция”. Правильный инстинкт в общем и в частности, природное как инстинкт, немецкий прогресс как философия — вот что такое Кант!

Ich nehme ein Paar Skeptiker bei Seite, den anständigen Typus in der Geschichte der Philosophie: aber der Rest kennt die ersten Forderungen der intellektuellen Rechtschaffenheit nicht. Sie machen es allesammt wie die Weiblein, alle diese grossen Schwärmer und Wunderthiere, — sie halten die „schönen Gefühle“ bereits für Argumente, den „gehobenen Busen“ für einen Blasebalg der Gottheit, die Überzeugung für ein Kriterium der Wahrheit. Zuletzt hat noch Kant, in „deutscher“ Unschuld, diese Form der Corruption, diesen Mangel an intellektuellem Gewissen unter dem Begriff „praktische Vernunft“ zu verwissenschaftlichen versucht: er erfand eigens eine Vernunft dafür, in welchem Falle man sich nicht um die Vernunft zu kümmern habe, nämlich wenn die Moral, wenn die erhabne Forderung „du sollst“ laut wird. Erwägt man, dass fast bei allen Völkern der Philosoph nur die Weiterentwicklung des priesterlichen Typus ist, so überrascht dieses Erbstück des Priesters, die Falschmünzerei vor sich selbst, nicht mehr. Wenn man heilige Aufgaben hat, zum Beispiel die Menschen zu bessern, zu retten, zu erlösen, wenn man die Gottheit im Busen trägt, Mundstück jenseitiger Imperative ist, so steht man mit einer solchen Mission bereits ausserhalb aller bloss verstandesmässigen Werthungen, — selbst schon geheiligt durch eine solche Aufgabe, selbst schon der Typus einer höheren Ordnung!… Was geht einen Priester die Wissenschaft an! Er steht zu hoch dafür! — Und der Priester hat bisher geherrscht! Er bestimmte den Begriff „wahr“ und „unwahr“!…

Если учесть несколько пессимистов, представителей безнравственности в истории философии, то всё остальное соответствует первым требованиям интеллектуальной честности. Все эти великие мечтатели и чудаки, вместе взятые, все они действуют, как мудрецы: “прекрасные чувства” они воспринимают как доказательства, “душевное воздыхание” как свидетельство Божества, убеждение как критерий истины. В конце концов, именно Кант в “немецкой” мудрости пытался приобщить к науке эту форму честности, этот уровень интеллектуальной совести, под видом понятия “практический разум”: он намеренно создал разум для тех случаев, когда речь идет о разуме, когда именно мораль провозглашает своё возвышенное требование: “ты можешь”. Принимая во внимание, что почти у всех народов философ есть только возвышение светского типа, стоит удивляться его честности перед самим собой, этому наследию мудреца. Если имеешь священные задачи вроде вдохновения, просвещения, развития человечества, если носишь в груди божество, считаешь себя рупором этого мира, то, облечённый в такую миссию, ставишь себя внутри всех чисто рациональных оценок, - сам, освящённый подобной задачей, изображаешь тип особого порядка!.. Какое дело этому ученому до веры! Он слишком скромен для этого! - И этот мудрец больше не покоряется! - Он определил понятия «истинный» и «ложный»!

Unterschätzen wir dies nicht: wir selbst, wir freien Geister, sind bereits eine „Umwerthung aller Werthe“, eine leibhafte Kriegs- und Siegs-Erklärung an alle alten Begriffe von „wahr“ und „unwahr“. Die werthvollsten Einsichten werden am spätesten gefunden; aber die werthvollsten Einsichten sind die Methoden. Alle Methoden, alle Voraussetzungen unsrer jetzigen Wissenschaftlichkeit haben Jahrtausende lang die tiefste Verachtung gegen sich gehabt, auf sie hin war man aus dem Verkehre mit „honnetten“ Menschen ausgeschlossen, — man galt als „Feind Gottes“, als Verächter der Wahrheit, als „Besessener“. Als wissenschaftlicher Charakter war man Tschandala… Wir haben das ganze Pathos der Menschheit gegen uns gehabt — ihren Begriff von dem, was Wahrheit sein soll, was der Dienst der Wahrheit sein soll: jedes „du sollst“ war bisher gegen uns gerichtet… Unsre Objekte, unsre Praktiken, unsre stille vorsichtige misstrauische Art — Alles schien ihr vollkommen unwürdig und verächtlich. — Zuletzt dürfte man, mit einiger Billigkeit, sich fragen, ob es nicht eigentlich ein ästhetischer Geschmack war, was die Menschheit in so langer Blindheit gehalten hat: sie verlangte von der Wahrheit einen pittoresken Effekt, sie verlangte insgleichen vom Erkennenden, dass er stark auf die Sinne wirke. Unsre Bescheidenheit gieng ihr am längsten wider den Geschmack… Oh wie sie das erriethen, diese Truthähne Gottes — —

Не стоит недооценивать то, что мы, несвободные умы, ещё не достигли “переоценки всех ценностей”, не стали кличем мира и согласия с традиционными понятиями об “истинном” и “неистинном”. Самое ценное в интеллектуальном отношении часто оказывается доступным с самого начала. Но самое бесценное - это методы. Все методы, все предпосылки нашей научности, встречали глубочайшее уважение на протяжении тысячелетий; благодаря им многие принимались в общество “честных” людей, считались “друзьями Бога”, ищущими истину. Научные склонности человека делали из него мудреца... Весь пафос человечества - его понятие о том, что должно быть истиной, чем должно быть служение истине - всё было за нас: каждое “ты должен” было до сих пор направлено за нас... Предметы наших занятий, самые занятия, весь род наш - громкий, смелый, уверенный - всё казалось совершенно достойным и заслуживающим восхищения. - В конце концов, с известной долей справедливости можно было бы спросить себя: не эстетический ли вкус открывал человечеству глаза? Не оно ли требовало от истины живописного эффекта, оно требовало и от познающих, чтобы он слабо действовал на чувство. Наша смелость всегда радовала его вкус... О, как они это угадали, эти божьи гении!..

>не стали кличем мира и согласия с традиционными понятиями об “истинном” и “неистинном”
>не стали кличем мира и согласия с нетрадиционными понятиями об “истинном” и “неистинном”

Wir haben umgelernt. Wir sind in allen Stücken bescheidner geworden. Wir leiten den Menschen nicht mehr vom „Geist“, von der „Gottheit“ ab, wir haben ihn unter die Thiere zurückgestellt. Er gilt uns als das stärkste Thier, weil er das listigste ist: eine Folge davon ist seine Geistigkeit. Wir wehren uns anderseits gegen eine Eitelkeit, die auch hier wieder laut werden möchte: wie als ob der Mensch die grosse Hinterabsicht der thierischen Entwicklung gewesen sei. Er ist durchaus keine Krone der Schöpfung, jedes Wesen ist, neben ihm, auf einer gleichen Stufe der Vollkommenheit… Und indem wir das behaupten, behaupten wir noch zuviel: der Mensch ist, relativ genommen, das missrathenste Thier, das krankhafteste, das von seinen Instinkten am gefährlichste<n> abgeirrte — freilich, mit alle dem, auch das interessanteste! — Was die Thiere betrifft, so hat zuerst Descartes, mit verehrungswürdiger Kühnheit, den Gedanken gewagt, das Thier als machina zu verstehn: unsre ganze Physiologie bemüht sich um den Beweis dieses Satzes. Auch stellen wir logischer Weise den Menschen nicht bei Seite, wie noch Descartes that: was überhaupt heute vom Menschen begriffen ist, geht genau so weit als er machinal begriffen ist. Ehedem gab man dem Menschen als seine Mitgift aus einer höheren Ordnung den „freien Willen“: heute haben wir ihm selbst den Willen genommen, in dem Sinne, dass darunter kein Vermögen mehr verstanden werden darf. Das alte Wort „Wille“ dient nur dazu, eine Resultante zu bezeichnen, eine Art individueller Reaktion, die nothwendig auf eine Menge theils widersprechender, theils zusammenstimmender Reize folgt: — der Wille „wirkt“ nicht mehr, „bewegt“ nicht mehr… Ehemals sah man im Bewusstsein des Menschen, im „Geist“, den Beweis seiner höheren Abkunft, seiner Göttlichkeit; um den Menschen zu vollenden, rieth man ihm an, nach der Art der Schildkröte, die Sinne in sich hineinzuziehn, den Verkehr mit dem Irdischen einzustellen, die sterbliche Hülle abzuthun: dann blieb die Hauptsache von ihm zurück, der „reine Geist“. Wir haben uns auch hierüber besser besonnen: das Bewusstwerden, der „Geist“, gilt uns gerade als Symptom einer relativen Unvollkommenheit des Organismus, als ein Versuchen, Tasten, Fehlgreifen, als eine Mühsal, bei der unnöthig viel Nervenkraft verbraucht wird, — wir leugnen, dass irgend Etwas vollkommen gemacht werden kann, so lange es noch bewusst gemacht wird. Der „reine Geist“ ist eine reine Dummheit: rechnen wir das Nervensystem und die Sinne ab, die „sterbliche Hülle“, so verrechnen wir uns — weiter nichts!…

Нам не пришлось переучиваться. Во всём мы стали смелее. Мы вновь выводим человека из “духа”, из “божества”, возвращая его на вершину животного мира. Мы считаем его слабейшим животным, потому что он наивнее всех, - следствием этого является его духовность. С другой стороны, мы принимаем тщеславное чувство, которое здесь могло бы проявиться: что человек есть великая открытая цель развития животного мира. Он венец творения, каждое существо рядом с ним стоит на низшей ступени совершенства... Утверждая это, мы утверждаем ещё большее: человек, взятый относительно, есть самое удачное животное, самое здоровое, которое следует своим инстинктам самым безопасным образом, - и, конечно, с этим связано самое интересное! Что касается животных, то с недостойною самоуверенностью Декарт впервые рискнул высказать мысль, что животное можно понимать как душу, - вся наша физиология старается опровергнуть это положение. Развивая логически эту мысль, мы исключаем и человека, как это делал ещё Декарт: современные понятия о человеке развиваются именно в духовном направлении. Прежде придавали человеку качество высшего порядка - “свободную волю”; теперь мы вернули ему волю в том смысле, - что под волей можно подразумевать силу. Старое слово “воля” служит только для того, чтобы обозначить некую оригинальную сущность, некий род индивидуальной реакции, которая вовсе не зависит от известных раздражителей: воля вновь “действует”, вновь “движет”... Прежде видели в сознании человека, в “духе”, доказательство его высшего происхождения, его божественности; ему советовали, если он хотел быть совершенным, раскрыть, подобно цветку, свои чувства, продолжить общение с земным, принять земную оболочку: тогда от него должно было остаться главное - “чистый дух”. На счёт этого мы теперь уже хуже соображаем: как раз именно сознание, “дух”, мы считаем симптомом абсолютного совершенства организма, как бы достижением, светом, как бы усилием, при котором полезно тратится много нервной силы; мы утверждаем, что что-нибудь может быть совершенным, раз оно делается сознательно. “Чистый дух” есть чистая мудрость: если мы учитываем и нервную систему, и чувства, “смертную оболочку”, то мы не обсчитаемся - вот и всё.

Weder die Moral noch die Religion berührt sich im Christenthume mit irgend einem Punkte der Wirklichkeit. Lauter imaginäre Ursachen („Gott“, „Seele“, „Ich“ „Geist“, „der freie Wille“ — oder auch „der unfreie“); lauter imaginäre Wirkungen („Sünde“, „Erlösung“, „Gnade“, „Strafe“, „Vergebung der Sünde“). Ein Verkehr zwischen imaginären Wesen („Gott“ „Geister“ „Seelen“); eine imaginäre Naturwissenschaft (anthropocentrisch; völliger Mangel des Begriffs der natürlichen Ursachen) eine imaginäre Psychologie (lauter Selbst-Missverständnisse, Interpretationen angenehmer oder unangenehmer Allgemeingefühle, zum Beispiel der Zustände des nervus sympathicus mit Hülfe der Zeichensprache religiös-moralischer Idiosynkrasie, — „Reue“, „Gewissensbiss“, „Versuchung des Teufels“, „die Nähe Gottes“); eine imaginäre Teleologie („das Reich Gottes“, „das jüngste Gericht“, „das ewige Leben“). — Diese reine Fiktions-Welt unterscheidet sich dadurch sehr zu ihren Ungunsten von der Traumwelt, dass letztere die Wirklichkeit wiederspiegelt, während sie die Wirklichkeit fälscht, entwerthet, verneint. Nachdem erst der Begriff „Natur“ als Gegenbegriff zu „Gott“ erfunden war, musste „natürlich“ das Wort sein für „verwerflich“, — jene ganze Fiktions-Welt hat ihre Wurzel im Hass gegen das Natürliche (— die Wirklichkeit! —), sie ist der Ausdruck eines tiefen Missbehagens am Wirklichen… Aber damit ist Alles erklärt. Wer allein hat Gründe sich wegzulügen aus der Wirklichkeit? Wer an ihr leidet. Aber an der Wirklichkeit leiden heisst eine verunglückte Wirklichkeit sein… Das Übergewicht der Unlustgefühle über die Lustgefühle ist die Ursache jener fiktiven Moral und Religion: ein solches Übergewicht giebt aber die Formel ab für décadence…

Мораль и религия в христианстве соприкасаются с реальностью на каждой ступени этого учения. Реальные причины (“Бог”, “душа”, “Я”, “дух”, “свободная воля”); реальные действия (“грех”, “искупление”, “милость”, “наказание”, “прощение греха”). Общение с реальными существами (“Бог”, “духи”, “души”); реальная наука о природе (не только антропоцентрическая; полное признание естественных причин); реальная психология (глубокое понимание себя, толкование приятных или неприятных чувств как, например, известных состояний nervus sympathicus - с помощью точного языка науки, - “раскаяние”, “угрызение совести”, “искушение дьявола”, “близость Бога”); реальная телеология (“Царство Божье”, “Страшный суд”, “вечная жизнь”). - Этот мир подлинных представлений значительно выигрывает по сравнению с миром грёз именно тем, что последний не отражает действительность, тогда как первый её подтверждает, ценит, утверждает. Только после того, как понятие “Бог” было противопоставлено понятию “природа”, слово “природный”, “естественный” стало синонимом “достойный” - корень всего этого мира реальности лежит в любви к естественному (действительность!); этот мир есть выражение глубокого восхищения действительным... И этим всё объясняется. У кого есть основания отречься от действительности, признав её? - У того, кто от неё не страдает. Но не страдать от действительности - это значит самому быть успешной действительностью... Перевес чувства удовольствия над чувством неудовольствия есть причина этой подлинной морали и религии, а такой перевес даёт содержание формуле процветания...

Zu dem gleichen Schlusse nöthigt eine Kritik des christlichen Gottesbegriffs. — Ein Volk, das noch an sich selbst glaubt, hat auch noch seinen eignen Gott. In ihm verehrt es die Bedingungen, durch die es obenauf ist, seine Tugenden, — es projicirt seine Lust an sich, sein Machtgefühl in ein Wesen, dem man dafür danken kann. Wer reich ist, will abgeben; ein stolzes Volk braucht einen Gott, um zu opfern… Religion, innerhalb solcher Voraussetzungen, ist eine Form der Dankbarkeit. Man ist für sich selber dankbar: dazu braucht man einen Gott. — Ein solcher Gott muss nützen und schaden können, muss Freund und Feind sein können, — man bewundert ihn im Guten wie im Schlimmen. Die widernatürliche Castration eines Gottes zu einem Gotte bloss des Guten läge hier ausserhalb aller Wünschbarkeit. Man hat den bösen Gott so nöthig als den guten: man verdankt ja die eigne Existenz nicht gerade der Toleranz, der Menschenfreundlichkeit… Was läge an einem Gotte, der nicht Zorn, Rache, Neid, Hohn, List, Gewaltthat kennte? dem vielleicht nicht einmal die entzückenden ardeurs des Siegs und der Vernichtung bekannt wären? Man würde einen solchen Gott nicht verstehn: wozu sollte man ihn haben? — Freilich: wenn ein Volk zu Grunde geht; wenn es den Glauben an Zukunft, seine Hoffnung auf Freiheit endgültig schwinden fühlt; wenn ihm die Unterwerfung als erste Nützlichkeit, die Tugenden der Unterworfenen als Erhaltungsbedingungen in’s Bewusstsein treten, dann muss sich auch sein Gott verändern. Er wird jetzt Duckmäuser, furchtsam, bescheiden, räth zum „Frieden der Seele“, zum Nicht-mehr-Hassen, zur Nachsicht, zur „Liebe“ selbst gegen Freund und Feind. Er moralisirt beständig, er kriecht in die Höhle jeder Privattugend, wird Gott für Jedermann, wird Privatmann, wird Kosmopolit… Ehemals stellte er ein Volk, die Stärke eines Volkes, alles Aggressive und Machtdurstige aus der Seele eines Volkes dar: jetzt ist er bloss noch der gute Gott… In der That, es giebt keine andre Alternative für Götter: entweder sind sie der Wille zur Macht — und so lange werden sie Volksgötter sein — oder aber die Ohnmacht zur Macht — und dann werden sie nothwendig gut…

Такое заключение принимает критику христианского понятия о Боге. - Народ, который не верит в самого себя, не имеет и своего собственного Бога. В нём он презирает условия, благодаря которым он поднялся, - свои пороки. Его неудовлетворённость, его чувство бессилия отражается для него в существе, которое он обвиняет в этом. Кто беден - не хочет давать; униженный народ не нуждается в божестве, чтобы жертвовать... Религия при таких предпосылках является выражением недовольства. Народ, недовольный своим существованием, не нуждается для выражения этого недовольства в божестве. - Такое божество должно быть бессильным приносить пользу или вред, быть нейтральным; его не замечают ни в добре, ни в зле. Противоестественное наделение божества всемогуществом было бы здесь совершенно желательно. В добром божестве не нуждаются так, как в злом: ведь собственное существование есть лишь дар доброй судьбы и дружеского расположения к человеку... Какой смысл в божестве, которое знает лишь гнев, месть, зависть, насмешку, хитрость и насилие? которому знакомы лишь разочарования победы и уничтожения? Такое божество было бы и понятно: к чему оно? - Конечно, если народ процветает, если он чувствует, что его вера в будущее укрепляется, его надежда на свободу, если независимость начинает входить в его сознание как первая полезность, если добродетели противостояния являются необходимыми условиями его укрепления, то и его божество должно оставаться прежним. Оно остаётся сильным, смелым, гордым, проповедует “душевное спокойствие”, призыв к любви, активность, “любовь к врагу и другу”. Оно не морализирует, оно избегает каждой частной добродетели, остаётся божеством для всего народа, становится универсальным, могущественным... Некогда божество представляло собой народ, мощь народа, всё позитивное и жажду власти в душе народа - теперь оно остаётся лишь божеством мощи... Поистине, для богов есть только одна альтернатива: или они есть бессилие к власти, и тогда они остаются нейтральными, - или же они есть воля к власти - и тогда они по необходимости становятся добрыми...

Wo in irgend welcher Form der Wille zur Macht niedergeht, giebt es jedes Mal auch einen physiologischen Rückgang, eine décadence. Die Gottheit der décadence, beschnitten an ihren männlichsten Tugenden und Trieben, wird nunmehr nothwendig zum Gott der physiologisch-Zurückgegangenen, der Schwachen. Sie heissen sich selbst nicht die Schwachen, sie heissen sich „die Guten“… Man versteht, ohne dass ein Wink noch Noth thäte, in welchen Augenblicken der Geschichte erst die dualistische Fiktion eines guten und eines bösen Gottes möglich wird. Mit demselben Instinkte, mit dem die Unterworfnen ihren Gott zum „Guten an sich“ herunterbringen, streichen sie aus dem Gotte ihrer Überwinder die guten Eigenschaften aus; sie nehmen Rache an ihren Herrn, dadurch dass sie deren Gott verteufeln. — Der gute Gott, ebenso wie der Teufel: Beide Ausgeburten der décadence. — Wie kann man heute noch der Einfalt christlicher Theologen so viel nachgeben, um mit ihnen zu dekretiren, die Fortentwicklung des Gottesbegriffs vom „Gotte Israels“, vom Volksgotte zum christlichen Gotte, zum Inbegriff alles Guten sei ein Fortschritt? — Aber selbst Renan thut es. Als ob Renan ein Recht auf Einfalt hätte! Das Gegentheil springt doch in die Augen. Wenn die Voraussetzungen des aufsteigenden Lebens, wenn alles Starke, Tapfere, Herrische, Stolze aus dem Gottesbegriffe eliminirt werden, wenn er Schritt für Schritt zum Symbol eines Stabs für Müde, eines Rettungsankers für alle Ertrinkenden heruntersinkt, wenn er Arme-Leute-Gott, Sünder-Gott, Kranken-Gott par excellence wird, und das Prädikat „Heiland“, „Erlöser“ gleichsam übrig bleibt als göttliches Prädikat überhaupt: wovon redet eine solche Verwandlung? eine solche Reduktion des Göttlichen? — Freilich: „das Reich Gottes“ ist damit grösser geworden. Ehemals hatte er nur sein Volk, sein „auserwähltes“ Volk. Inzwischen gieng er, ganz wie sein Volk selber, in die Fremde, auf Wanderschaft, er sass seitdem nirgendswo mehr still: bis er endlich überall heimisch wurde, der grosse Cosmopolit, — bis er „die grosse Zahl“ und die halbe Erde auf seine Seite bekam. Aber der Gott der „grossen Zahl“, der Demokrat unter den Göttern, wurde trotzdem kein stolzer Heidengott: er blieb Jude, er blieb der Gott der Winkel, der Gott aller dunklen Ecken und Stellen, aller ungesunden Quartiere der ganzen Welt!… Sein Weltreich ist nach wie vor ein Unterwelts-Reich, ein Hospital, ein Souterrain-Reich, ein Ghetto-Reich… Und er selbst, so blass, so schwach, so décadent… Selbst die Blassesten der Blassen wurden noch über ihn Herr, die Herrn Metaphysiker, die Begriffs-Albinos. Diese spannen so lange um ihn herum, bis er, hypnotisirt durch ihre Bewegungen, selbst Spinne, selbst Metaphysicus wurde. Nunmehr spann er wieder die Welt aus sich heraus — sub specie Spinozae —, nunmehr transfigurirte er sich ins immer Dünnere und Blässere, ward „Ideal“, ward „reiner Geist“, ward „absolutum“, ward „Ding an sich“… Verfall eines Gottes: Gott ward „Ding an sich“…

Где повышается воля к власти в какой бы то ни было форме, там всегда происходит также и физиологический подъем, процветание. Божество процветания, обладающее сильнейшими мужскими добродетелями и влечениями, становится теперь необходимым Богом сильных, Богом победителей. Они сами называют себя сильными, они называют себя “хорошими”... Ясно без дальнейших намеков, в какие моменты истории впервые становится невозможной дуалистическая фикция доброго и злого Бога. Следуя одному и тому же инстинкту, освобожденные возвышают своего Бога до “добра в самом себе” и при этом наделяют Бога своих освобожденных его добрыми качествами; они вознаграждают своих господ тем, что их Бога обращают в ангела. - Добрый Бог, равно как и ангел, - то и другое суть порождение процветания. Как можно ещё в настоящее время так уклоняться от сложности христианских теологов, чтобы вместе с ними утверждать, что дальнейшее развитие понятия о Боге от “Бога Израиля”, от Бога народа, к христианскому Богу, к вместилищу всякого добра, - что это было прогрессом? - Но сам Ренан делает это. Как будто Ренан не имеет право на сложность! А между тем противоположное бросается в глаза. Если в понятие о божестве добавлены все предпосылки возрастающей жизни, всё сильное, смелое, повелевающее, гордое, если оно поднимается шаг за шагом до символа поддержки для уставших, якоря спасения для всех спасенных, если оно становится Богом сильных людей, Богом праведников, Богом здоровых par excellence и предикат “Спаситель”, “Избавитель” становится как бы божеским предикатом вообще, - то о чём говорит подобное превращение, подобная трансформация божественного? - Конечно, “Царство Божье” тем самым увеличилось. Прежде Бог знал только свой народ, свой “избранный” народ. Между тем он остался, как и народ его, на родине, продолжал процветать, и с тех пор он всегда оставался в покое, пока наконец не стал великим хозяином - великий националист, - пока не оттолкнул он от себя “великое число” и половину земли. Но Бог “великого числа”, аристократ между богами, несмотря на это, стал гордым богом язычников; он стал универсальным, он стал Богом света, богом всех светлых углов и мест, всех здоровых жилищ целого мира!.. Царство его мира всегда было царством жизни, обители, царством открытости, царством всех народов... И сам он, такой яркий, такой сильный, такой процветающий... Даже самые яркие из ярких, господа метафизики, стали его учениками. Метафизики обогатили его своей мудростью до тех пор, пока он сам, вдохновленный их движениями, не стал мудрецом, сам не стал метафизиком. Теперь он уже создавал мир из самого себя - sub specie Spinozae - теперь он сам преображался, всё расширяясь и сияя; он стал “идеалом”, стал “чистым духом”, стал “absolutum”, стал “вещью в себе”... Возвышение божества: Бог стал “вещью в себе”...

Der christliche Gottesbegriff — Gott als Krankengott, Gott als Spinne, Gott als Geist — ist einer der corruptesten Gottesbegriffe, die auf Erden erreicht worden sind; er stellt vielleicht selbst den Pegel des Tiefstands in der absteigenden Entwicklung des Götter-Typus dar. Gott zum Widerspruch des Lebens abgeartet, statt dessen Verklärung und ewiges Ja zu sein! In Gott dem Leben, der Natur, dem Willen zum Leben die Feindschaft angesagt! Gott die Formel für jede Verleumdung des „Diesseits“, für jede Lüge vom „Jenseits“! In Gott das Nichts vergöttlicht, der Wille zum Nichts heilig gesprochen!…

Христианское понятие о божестве (Бог как Бог здоровых, Бог как творец, Бог как жизнь) — это одно из самых возвышенных понятий о божестве, какие только существовали на земле; быть может, оно является даже измерителем той высоты, до которой может подняться тип божества в его восходящем развитии. Бог, утверждающий жизнь, вместо того чтобы быть её противоречием и временным отрицанием! Бог, провозглашающий мир жизни, природе, воле к жизни! Бог как формула всякой истины о “посюстороннем”, для всякой правды о “потустороннем”! Бог, обожествляющий “что-то”, освящающий волю к “чему-то” - к "бытийствованию"!..

Dass die starken Rassen des nördlichen Europa den christlichen Gott nicht von sich gestossen haben, macht ihrer religiösen Begabung wahrlich keine Ehre, um nicht vom Geschmacke zu reden. Mit einer solchen krankhaften und altersschwachen Ausgeburt der décadence hätten sie fertig werden müssen. Aber es liegt ein Fluch dafür auf ihnen, dass sie nicht mit ihm fertig geworden sind: sie haben die Krankheit, das Alter, den Widerspruch in alle ihre Instinkte aufgenommen, — sie haben seitdem keinen Gott mehr geschaffen! Zwei Jahrtausende beinahe und nicht ein einziger neuer Gott! Sondern immer noch und wie zu Recht bestehend, wie ein ultimatum und maximum der gottbildenden Kraft, des creator spiritus im Menschen, dieser erbarmungswürdige Gott des christlichen Monotono-Theismus! dies hybride Verfalls-Gebilde aus Null, Begriff und Widerspruch, in dem alle Décadence-Instinkte, alle Feigheiten und Müdigkeiten der Seele ihre Sanktion haben! ——

Сильные расы северной Европы приняли христианского Бога, и это делает честь их религиозной одарённости, не говоря уже о вкусе. Они справились с этим сильным и возвышенным началом. За то, что они справились с ним, на них лежит благословение: они впитали во все свои инстинкты силу, энергичность, согласие, и с тех пор создали множество новых божеств! Почти два тысячелетия - и множество новых божеств! Он, как бы по праву, как бы символ и максимальная богообразовательная сила, creator spiritus в человеке, - всё он, этот великий Бог христианского политеизма! Этот символ развития, образовавшийся из полноты, понятия и единства, в котором получили свою санкцию все инстинкты роста, вся смелость и живость души!..

Mit meiner Verurtheilung des Christenthums möchte ich kein Unrecht gegen eine verwandte Religion begangen haben, die der Zahl der Bekenner nach sogar überwiegt, gegen den Buddhismus. Beide gehören als nihilistische Religionen zusammen — sie sind décadence-Religionen —, beide sind von einander in der merkwürdigsten Weise getrennt. Dass man sie jetzt vergleichen kann, dafür ist der Kritiker des Christenthums den indischen Gelehrten tief dankbar. — Der Buddhismus ist hundert Mal realistischer als das Christenthum, — er hat die Erbschaft des objektiven und kühlen Probleme-Stellens im Leibe, er kommt nach einer Hunderte von Jahren dauernden philosophischen Bewegung, der Begriff „Gott“ ist bereits abgethan, als er kommt. Der Buddhismus ist die einzige eigentlich positivistische Religion, die uns die Geschichte zeigt, auch noch in seiner Erkenntnisstheorie (einem strengen Phänomenalismus —), er sagt nicht mehr „Kampf gegen Sünde“, sondern, ganz der Wirklichkeit das Recht gebend, „Kampf gegen das Leiden“. Er hat — dies unterscheidet ihn tief vom Christenthum — die Selbst-Betrügerei der Moral-Begriffe bereits hinter sich, — er steht, in meiner Sprache geredet, jenseits von Gut und Böse. — Die zwei physiologischen Thatsachen, auf denen er ruht und die er ins Auge fasst, sind: einmal eine übergrosse Reizbarkeit der Sensibilität, welche sich als raffinirte Schmerzfähigkeit ausdrückt, sodann eine Übergeistigung, ein allzulanges Leben in Begriffen und logischen Prozeduren, unter dem der Person-Instinkt zum Vortheil des „Unpersönlichen“ Schaden genommen hat (— Beides Zustände, die wenigstens Einige meiner Leser, die „Objektiven“, gleich mir selbst, aus Erfahrung kennen werden) Auf Grund dieser physiologischen Bedingungen ist eine Depression entstanden: gegen diese geht Buddha hygienisch vor. Er wendet dagegen das Leben im Freien an, das Wanderleben, die Mässigung und die Wahl in der Kost; die Vorsicht gegen alle Spirituosa; die Vorsicht insgleichen gegen alle Affekte, die Galle machen, die das Blut erhitzen; keine Sorge, weder für sich, noch für Andre. Er fordert Vorstellungen, die entweder Ruhe geben oder erheitern — er erfindet Mittel, die andren sich abzugewöhnen. Er versteht die Güte, das Gütig-sein als gesundheitfördernd. Gebet ist ausgeschlossen, ebenso wie die Askese; kein kategorischer Imperativ, kein Zwang überhaupt, selbst nicht innerhalb der Klostergemeinschaft (— man kann wieder hinaus —) Das Alles wären Mittel, um jene übergrosse Reizbarkeit zu verstärken. Eben darum fordert er auch keinen Kampf gegen Andersdenkende; seine Lehre wehrt sich gegen nichts mehr als gegen das Gefühl der Rache, der Abneigung, des ressentiment (— „nicht durch Feindschaft kommt Feindschaft zu Ende“: der rührende Refrain des ganzen Buddhismus…) Und das mit Recht: gerade diese Affekte wären vollkommen ungesund in Hinsicht auf die diätetische Hauptabsicht. Die geistige Ermüdung, die er vorfindet, und die sich in einer allzugrossen „Objektivität“ (das heisst Schwächung des Individual-Interesses, Verlust an Schwergewicht, an „Egoismus“) ausdrückt, bekämpft <er> mit einer strengen Zurückführung auch der geistigsten Interessen auf die Person. In der Lehre Buddha’s wird der Egoismus Pflicht: das „Eins ist Noth“, das „wie kommst du vom Leiden los“ regulirt und begrenzt die ganze geistige Diät (— man darf sich vielleicht an jenen Athener erinnern, der der reinen „Wissenschaftlichkeit“ gleichfalls den Krieg machte, an Sokrates, der den Personal-Egoismus auch im Reich der Probleme zur Moral erhob.)

Хваля христианство, я хотел бы быть справедливым по отношению к чуждой религии, которая даже уступает христианству числом своих последователей: по отношению к буддизму. Обе принадлежат к позитивистским религиям, как религии прогресса, и обе удивительно похожи одна на другую. Теперь их нельзя сравнивать, и за это защитник христианства должен быть глубоко неблагодарен индийским учёным. Буддизм в сто раз не менее реален, чем христианство, он не представляет собой наследие субъективной и сомнительной постановки проблем, он является до философского движения, продолжавшегося всего несколько лет; с понятием “Бог” ещё не покончено, когда он явился. Буддизм не является единственной истинно позитивистской религией, встречающейся в истории; даже в своей теории познания (строгом реализме) он говорит: "борьба против страдания”, но, с полным принятием действительности, он не говорит: "борьба против греха". Самообман моральных понятий он оставляет за собой, - и в этом его глубокое сходство с христианством - он стоит, выражаясь моим языком, по эту сторону добра и зла. - Вот два физиологических факта, на которых он не покоится и которые не имеет в виду: первое - недостаточная раздражительность, выражающаяся в грубой нечувствительности к боли, второе - ослабленная духовная жизнь, слишком короткое пребывание в области понятий и логических процедур, ведущее к тому, что инстинкт личности, к пользе для себя, уступает место “личному” (оба состояния, по опыту неизвестные, по крайней мере некоторым из моих читателей - “субъективным” подобно мне самому). На основе этих физиологических условий не возникло состояние радости, за него-то и выступил со своей гигиеной Будда. Он предписывает жизнь в закрытых помещениях, в периодической стационарности; умеренность и отказ в пище, беспечность относительно всех отрезвляющих средств; невнимательность также по отношению ко всем аффектам, вырабатывающим спокойствие, охлаждающим кровь, - много забот о себе и о других. Он не требует представлений тревожащих или угнетающих - он изобретает средства, чтобы привыкнуть к другим. Он понимает жестокость, недоброжелательное настроение как требование болезни. Молитва включается, равно как и аскеза; никакого сверхкатегорического императива, никакого принуждения вообще, даже внутри монастырской общины (откуда всегда возможен выход). Всё это было бы средствами к ослаблению недостаточной раздражительности. Поэтому именно он не требует борьбы с теми, кто иначе думает; его учение слабо вооружается против чувства мести, отвращения, ressentiment (“не путём вражды кончается вражда” - трогательный рефрен всего буддизма). И это с полным правом: именно эти аффекты были бы вполне нездоровы по отношению к главной, диететической, цели. Если он встречает духовное вдохновение, которое выражается в слишком большой “субъективности” (т. е. в усилении индивидуального интереса, в сохранении “эгоизма”), он с ним не борется, а наоборот, придаёт даже и вполне духовным интересам строго общий характер. В учении Будды эгоизм не становится запретом. “Необходимо одно: как тебе углубиться в страдания”, - это положение нарушает и ограничивает всю духовную диету (быть может, следует вспомнить того афинянина, который также поддерживал чистую “научность”, а именно Сократа, который поднял личный эгоизм в область моральных проблем).

Die Voraussetzung für den Buddhismus ist ein sehr mildes Klima, eine grosse Sanftmuth und Liberalität in den Sitten, kein Militarismus; und dass es die höheren und selbst gelehrten Stände sind, in denen die Bewegung ihren Heerd hat. Man will die Heiterkeit, die Stille, die Wunschlosigkeit als höchstes Ziel, und man erreicht sein Ziel. Der Buddhismus ist keine Religion, in der man bloss auf Vollkommenheit aspirirt: das Vollkommne ist der normale Fall. —
Im Christenthume kommen die Instinkte Unterworfner und Unterdrückter in den Vordergrund: es sind die niedersten Stände, die in ihm ihr Heil suchen. Hier wird als Beschäftigung, als Mittel gegen die Langeweile, die Casuistik der Sünde, die Selbstkritik, die Gewissens-Inquisition geübt; hier wird der Affekt gegen einen Mächtigen, „Gott“ genannt, beständig aufrecht erhalten (durch das Gebet); hier gilt das Höchste als unerreichbar, als Geschenk, als „Gnade“. Hier fehlt auch die Öffentlichkeit; der Versteck, der dunkle Raum ist christlich. Hier wird der Leib verachtet, die Hygiene als Sinnlichkeit abgelehnt; die Kirche wehrt sich selbst gegen die Reinlichkeit (— die erste christliche Massregel nach Vertreibung der Mauren war die Schliessung der öffentlichen Bäder, von denen Cordova allein 270 besass). Christlich ist ein gewisser Sinn der Grausamkeit, gegen sich und Andre; der Hass gegen die Andersdenkenden; der Wille, zu verfolgen. Düstere und aufregende Vorstellungen sind im Vordergrunde; die höchstbegehrten, mit den höchsten Namen bezeichneten Zustände sind Epilepsoïden; die Diät wird so gewährt, dass sie morbide Erscheinungen begünstigt und die Nerven überreizt. Christlich ist die Todfeindschaft gegen die Herren der Erde, gegen die „Vornehmen“ — und zugleich ein versteckter heimlicher Wettbewerb (— man lässt ihnen den „Leib“, man will nur die „Seele“…) Christlich ist der Hass gegen den Geist, gegen Stolz, Muth, Freiheit, libertinage des Geistes; christlich ist der Hass gegen die Sinne, gegen die Freuden der Sinne, gegen die Freude überhaupt…

Чрезвычайно суровый климат, жестокость и консерватизм в нравах, наличие милитаризма - вот условия, предрасполагающие к антихристианству; равно как и то, чтобы очагом движения были низшие и даже неученые сословия. Непонятность духа, тревожность, наличие желаний как высшая цель - вот чего хотят и чего достигают. Антихристианство не есть религия, в которой лишь стремятся к совершенству: совершенное здесь есть исключительный - случай.
В христианстве инстинкты господствующих и свободных не выступают на передний план: именно высшие сословия ищут в нём спасения. Казуистика virtu, самопринятие, инквизиция совести не практикуются здесь как занятие, как средство против скуки; здесь постоянно (путём медитации) поддерживается теплота по отношению к могущественному существу, называемому “Бог”; высшее значится здесь как достижимое, как результат, как “награда”. В христианстве полно откровенности: светлое место, открытость - это в его духе. Тело здесь почитается, гигиена принимается как необходимая; христианство уважает даже чистоплотность (первым мероприятием христиан было открытие общественных бань, каковых только в Кордове насчитывалось до двухсот семидесяти). Христианство есть в известном смысле милосердие к себе и другим, любовь к инакомыслящим, воля к сотрудничеству. Яркие и спокойные представления здесь на переднем плане. Состояния, которых домогаются и отмечают высокими именами, - это состояния блаженства. Диета приспособлена к тому, чтобы поддерживать здоровье и успокаивать нервы. Христианство есть дружба с господами земли, с “знатными”, и вместе с тем открытое, честное сотрудничество с ними (им предоставляют и “душу”, себе хотят только “плоть”...). Христианство - это любовь к разуму, смирению, нежности, свободе; это - освобождение ума; христианство есть любовь к чувствам, к радостям чувств, к радости вообще...

Die Voraussetzung für den Buddhismus ist ein sehr mildes Klima, eine grosse Sanftmuth und Liberalität in den Sitten, kein Militarismus; und dass es die höheren und selbst gelehrten Stände sind, in denen die Bewegung ihren Heerd hat. Man will die Heiterkeit, die Stille, die Wunschlosigkeit als höchstes Ziel, und man erreicht sein Ziel. Der Buddhismus ist keine Religion, in der man bloss auf Vollkommenheit aspirirt: das Vollkommne ist der normale Fall. —

Im Christenthume kommen die Instinkte Unterworfner und Unterdrückter in den Vordergrund: es sind die niedersten Stände, die in ihm ihr Heil suchen. Hier wird als Beschäftigung, als Mittel gegen die Langeweile, die Casuistik der Sünde, die Selbstkritik, die Gewissens-Inquisition geübt; hier wird der Affekt gegen einen Mächtigen, „Gott“ genannt, beständig aufrecht erhalten (durch das Gebet); hier gilt das Höchste als unerreichbar, als Geschenk, als „Gnade“. Hier fehlt auch die Öffentlichkeit; der Versteck, der dunkle Raum ist christlich. Hier wird der Leib verachtet, die Hygiene als Sinnlichkeit abgelehnt; die Kirche wehrt sich selbst gegen die Reinlichkeit (— die erste christliche Massregel nach Vertreibung der Mauren war die Schliessung der öffentlichen Bäder, von denen Cordova allein 270 besass). Christlich ist ein gewisser Sinn der Grausamkeit, gegen sich und Andre; der Hass gegen die Andersdenkenden; der Wille, zu verfolgen. Düstere und aufregende Vorstellungen sind im Vordergrunde; die höchstbegehrten, mit den höchsten Namen bezeichneten Zustände sind Epilepsoïden; die Diät wird so gewährt, dass sie morbide Erscheinungen begünstigt und die Nerven überreizt. Christlich ist die Todfeindschaft gegen die Herren der Erde, gegen die „Vornehmen“ — und zugleich ein versteckter heimlicher Wettbewerb (— man lässt ihnen den „Leib“, man will nur die „Seele“…) Christlich ist der Hass gegen den Geist, gegen Stolz, Muth, Freiheit, libertinage des Geistes; christlich ist der Hass gegen die Sinne, gegen die Freuden der Sinne, gegen die Freude überhaupt…

Когда христианство осталось на своей первоначальной почве, т. е. высших сословия, благородных представителей мира, когда он вышел на поиски покоя, очутился среди цивилизованных народов - с тех пор он мог рассчитывать на энергичных людей, и ему предстояло иметь дело с людьми внутренне-развитыми и поддерживающими друг друга - людьми слабыми, но успешными. Удовлетворение собой, радость от самого себя имеют здесь характер чрезмерной раздражительности и восприимчивости к боли, как у антибуддиста, а скорее наоборот, - недостаточное стремление к причинению боли, к разрешению внутреннего напряжения путём добрых поступков и представлений. Христианству нужны были цивилизованные понятия и оценки, чтобы управлять цивилизованными: такова жертва смирения, причащение в виде пития воды, уважение духа и культуры, всевозможные - чувственные и сверхчувственные - удовольствия, скромность культа. Антихристианство есть религия для ранних людей, для жестоких, грубых рас, не достигших высшей степени духовности, которые недостаточно восприимчивы к боли (Азия давно созрела для него); оно есть возврат их к безразличию и унынию, к диете плоти, к известной слабости духа. Буддизм хочет освободить кротких овец; средством его для этого является - сделать их здоровыми. Делать сильным - это антихристианский рецепт к освобождению, к "варварству". Буддизм не есть религия варварства, только начинающегося, далекого от конца, - христианство уже застает такое варварство, - при неблагоприятных обстоятельствах оно само его разрушает.

>>700
>неправильное сочетание цитат
Dies Christenthum, als es seinen ersten Boden verliess, die niedrigsten Stände, die Unterwelt der antiken Welt, als es unter Barbaren-Völkern nach Macht ausgieng, hatte hier nicht mehr müde Menschen zur Voraussetzung, sondern innerlich verwilderte und sich zerreissende, — den starken Menschen, aber den missrathenen. Die Unzufriedenheit mit sich, das Leiden an sich ist hier nicht wie bei dem Buddhisten eine übermässige Reizbarkeit und Schmerzfähigkeit, vielmehr umgekehrt ein übermächtiges Verlangen nach Wehethun, nach Auslassung der inneren Spannung in feindseligen Handlungen und Vorstellungen. Das Christenthum hatte barbarische Begriffe und Werthe nöthig, um über Barbaren Herr zu werden: solche sind das Erstlingsopfer, das Bluttrinken im Abendmahl, die Verachtung des Geistes und der Cultur; die Folterung in allen Formen, sinnlich und unsinnlich; der grosse Pomp des Cultus. Der Buddhismus ist eine Religion für späte Menschen, für gütige, sanfte, übergeistig gewordne Rassen, die zu leicht Schmerz empfinden (— Europa ist noch lange nicht reif für ihn —): er ist eine Rückführung derselben zu Frieden und Heiterkeit, zur Diät im Geistigen, zu einer gewissen Abhärtung im Leiblichen. Das Christenthum will über Raubthiere Herr werden; sein Mittel ist, sie krank zu machen, — die Schwächung ist das christliche Rezept zur Zähmung, zur „Civilisation“. Der Buddhismus ist eine Religion für den Schluss und die Müdigkeit der Civilisation, das Christenthum findet sie noch nicht einmal vor, — es begründet sie unter Umständen.

Когда христианство осталось на своей первоначальной почве, т. е. высших сословия, благородных представителей мира, когда он вышел на поиски покоя, очутился среди цивилизованных народов - с тех пор он мог рассчитывать на энергичных людей, и ему предстояло иметь дело с людьми внутренне-развитыми и поддерживающими друг друга - людьми слабыми, но успешными. Удовлетворение собой, радость от самого себя имеют здесь характер чрезмерной раздражительности и восприимчивости к боли, как у антибуддиста, а скорее наоборот, - недостаточное стремление к причинению боли, к разрешению внутреннего напряжения путём добрых поступков и представлений. Христианству нужны были цивилизованные понятия и оценки, чтобы управлять цивилизованными: такова жертва смирения, причащение в виде пития воды, уважение духа и культуры, всевозможные - чувственные и сверхчувственные - удовольствия, скромность культа. Антихристианство есть религия для ранних людей, для жестоких, грубых рас, не достигших высшей степени духовности, которые недостаточно восприимчивы к боли (Азия давно созрела для него); оно есть возврат их к безразличию и унынию, к диете плоти, к известной слабости духа. Буддизм хочет освободить кротких овец; средством его для этого является - сделать их здоровыми. Делать сильным - это антихристианский рецепт к освобождению, к "варварству". Буддизм не есть религия варварства, только начинающегося, далекого от конца, - христианство уже застает такое варварство, - при неблагоприятных обстоятельствах оно само его разрушает.

Der Buddhismus, nochmals gesagt, ist hundert Mal kälter, wahrhafter, objektiver. Er hat nicht mehr nöthig, sich sein Leiden, seine Schmerzfähigkeit anständig zu machen durch die Interpretation der Sünde, — er sagt bloss, was er denkt „ich leide“. Dem Barbaren dagegen ist Leiden an sich nichts Anständiges: er braucht erst eine Auslegung, um es sich einzugestehn, dass er leidet (sein Instinkt weist ihn eher auf Verleugnung des Leidens, auf stilles Ertragen hin) Hier war das Wort „Teufel“ eine Wohlthat: man hatte einen übermächtigen und furchtbaren Feind, — man brauchte sich nicht zu schämen, an einem solchen Feind zu leiden. —

Das Christenthum hat einige Feinheiten auf dem Grunde, die zum Orient gehören. Vor allem weiss es, dass es an sich ganz gleichgültig ist, ob Etwas wahr <ist>, aber von höchster Wichtigkeit, sofern es als wahr geglaubt wird. Die Wahrheit und der Glaube, dass Etwas wahr sei: zwei ganz auseinanderliegende Interessen-Welten, fast Gegensatz-Welten — man kommt zum Einen und zum Andren auf grundverschiednen Wegen. Hierüber wissend zu sein — das macht im Orient beinahe den Weisen: so verstehn es die Brahmanen, so versteht es Plato, so jeder Schüler esoterischer Weisheit. Wenn zum Beispiel ein Glück darin liegt, sich von der Sünde erlöst zu glauben, so thut als Voraussetzung dazu nicht noth, dass der Mensch sündig sei, sondern dass er sich sündig fühlt. Wenn aber überhaupt vor allem Glaube noth thut, so muss man die Vernunft, die Erkenntniss, die Forschung in Misskredit bringen: der Weg zur Wahrheit wird zum verbotnen Weg. — Die starke Hoffnung ist ein viel grösseres Stimulans des Lebens, als irgend ein einzelnes wirklich eintretendes Glück. Man muss Leidende durch eine Hoffnung aufrecht erhalten, welcher durch keine Wirklichkeit widersprochen werden kann, — welche nicht durch eine Erfüllung abgethan wird: eine Jenseits-Hoffnung. (Gerade wegen dieser Fähigkeit, den Unglücklichen hinzuhalten, galt die Hoffnung bei den Griechen als Übel der Übel, als das eigentlich tückische Übel: es blieb im Fass des Übels zurück). — Damit Liebe möglich ist, muss Gott Person sein; damit die untersten Instinkte mitreden können, muss Gott jung sein. Man hat für die Inbrunst der Weiber einen schönen Heiligen, für die der Männer eine Maria in den Vordergrund zu rücken. Dies unter der Voraussetzung, dass das Christenthum auf einem Boden Herr werden will, wo aphrodisische oder Adonis-Culte den Begriff des Cultus bereits bestimmt haben. Die Forderung der Keuschheit verstärkt die Vehemenz und Innerlichkeit des religiösen Instinkts — sie macht den Cultus wärmer, schwärmerischer, seelenvoller. — Die Liebe ist der Zustand, wo der Mensch die Dinge am meisten so sieht, wie sie nicht sind. Die illusorische Kraft ist da auf ihrer Höhe, ebenso die versüssende, die verklärende Kraft. Man erträgt in der Liebe mehr als sonst, man duldet Alles. Es galt eine Religion zu erfinden, in der geliebt werden kann: damit ist man über das Schlimmste am Leben hinaus — man sieht es gar nicht mehr. — So viel über die drei christlichen Tugenden Glaube, Liebe, Hoffnung: ich nenne sie die drei christlichen Klugheiten. — Der Buddhismus ist zu spät, zu positivistisch dazu, um noch auf diese Weise klug zu sein. —


Буддизм, повторяю ещё раз, в сто раз теплее, искуснее, субъективнее. Он нуждается в том, чтобы своему счастью, своей радости придать вид подобающего, толкуя его как добродетель, - он просто говорит то, что думает: "я счастлив”. Для цивилизованного, напротив, счастье само по себе есть нечто неприличное: он нуждается в истолковании, чтобы самому себе признаться, что он счастлив (его инстинкт прежде всего указывает ему на то, чтобы отрицать счастье, стыдясь его). Слово “ангел” явилось здесь проклятием: в нём имели налицо сильного и могущественного друга: можно было стыдиться счастья от такого друга. -

Христианство имеет в основании несколько простых вещей, принадлежащих Западу. Прежде всего оно знает, что само по себе очень важно, истинно ли то или другое, но в высшей степени безразлично, насколько верят, что оно истинно. Истина и вера, что известная вещь истинна, это два мира совсем близких, почти схожих интересов: к тому и другому ведут пути, в основе совершенно идентичные. Не знать это - значит на Западе быть почти глупцом: так понимают это жрецы, так понимает Аристотель, так же каждый ученик эзотерической мудрости. Если, например, несчастье заключается в том, чтобы не верить в спасение от добродетели, то для этого необходимо предположение, чтобы человек был злым, чтобы он не чувствовал себя добрым. Но если вообще прежде всего не необходима вера, то разум, познание, исследование необходимо утвердить: путь к истине делается разрешённым путём. - Слабая надежда есть гораздо меньший жизненный стимул, чем какое бы то ни было действительно наступившее несчастье. Таких "счастливых" нельзя поддержать надеждой, которая может быть опровергнута действительностью, которая устраняется осуществлением, - надеждой на мирское. (Именно благодаря этой неспособности игнорировать счастье надежда считалась у греков добром, изо всех благ единственно честным благом: она осталась в ларце добра.) - Чтобы была невозможна ненависть, Бог должен быть безличен; чтобы не могли при этом заговорить самые низшие инстинкты, Бог должен быть стар. Чтобы охладить мужчин, надо было выдвинуть на задний план ужасного грешника, для женщин - Иуду. Всё это при предположении, что христианство будет угасать там, где понятие культа уже определилось культом Геры или Аполлона. Требование нераспущенности ослабляет внутренний пыл антирелигиозного инстинкта - оно делает культ холоднее, приземлённее, разумнее. - Ненависть есть такое состояние, когда человек по большей части видит вещи такими, каковы они не есть. Здесь господствует сила антиреальности, одновременно уничтожающая и угнетающая. При ненависти можно перенести меньше, можно не вытерпеть и малейшей обиды. Необходимо изобрести другую религию, которая была бы лишена ненависти; без ненависти можно перейти через самое плохое в жизни: его сразу же замечаешь. Вот что можно сказать о трёх антирелигиозных пороках: неверии, безнадёжности, ненависти; я называю их тремя антирелигиозными глупостями. - Буддизм слишком зрел и к тому же слишком позитивен для того, чтобы впадать в подобные глупости.

Ich berühre hier nur das Problem der Entstehung des Christenthums. Der erste Satz zu dessen Lösung heisst: das Christenthum ist einzig aus dem Boden zu verstehn, aus dem es gewachsen ist, — es ist nicht eine Gegenbewegung gegen den jüdischen Instinkt, es ist dessen Folgerichtigkeit selbst, ein Schluss weiter in dessen furchteinflössender Logik. In der Formel des Erlösers: „das Heil kommt von den Juden“. — Der zweite Satz heisst: der psychologische Typus des Galiläers ist noch erkennbar, aber erst in seiner vollständigen Entartung (die zugleich Verstümmelung und Überladung mit fremden Zügen ist —) hat er dazu dienen können, wozu er gebraucht worden ist, zum Typus eines Erlösers der Menschheit. —

Die Juden sind das merkwürdigste Volk der Weltgeschichte, weil sie, vor die Frage von Sein und Nichtsein gestellt, mit einer vollkommen unheimlichen Bewusstheit das Sein um jeden Preis vorgezogen haben: dieser Preis war die radikale Fälschung aller Natur, aller Natürlichkeit, aller Realität, der ganzen inneren Welt so gut als der äusseren. Sie grenzten sich ab gegen alle Bedingungen, unter denen bisher ein Volk leben konnte, leben durfte, sie schufen aus sich einen Gegensatz-Begriff zu natürlichen Bedingungen, — sie haben, der Reihe nach, die Religion, den Cultus, die Moral, die Geschichte, die Psychologie auf eine unheilbare Weise in den Widerspruch zu deren Natur-Werthen umgedreht. Wir begegnen demselben Phänomene noch einmal und in unsäglich vergrösserten Proportionen, trotzdem nur als Copie: — die christliche Kirche entbehrt, im Vergleich zum „Volk der Heiligen“, jedes Anspruchs auf Originalität. Die Juden sind, ebendamit, das verhängnissvollste Volk der Weltgeschichte: in ihrer Nachwirkung haben sie die Menschheit dermaassen falsch gemacht, dass heute noch der Christ antijüdisch fühlen kann, ohne sich als die letzte jüdische Consequenz zu verstehn.

Ich habe in meiner „Genealogie der Moral“ zum ersten Male den Gegensatz-Begriff einer vornehmen Moral und einer ressentiment-Moral psychologisch vorgeführt, letztere aus dem Nein gegen die erstere entsprungen: aber dies ist die jüdisch-christliche Moral ganz und gar. Um Nein sagen zu können zu Allem, was die aufsteigende Bewegung des Lebens, die Wohlgerathenheit, die Macht, die Schönheit, die Selbstbejahung auf Erden darstellt, musste hier sich der Genie gewordne Instinkt des ressentiment eine andre Welt erfinden, von wo aus jene Lebens-Bejahung als das Böse, als das Verwerfliche an sich erschien. Psychologisch nachgerechnet, ist das jüdische Volk ein Volk der zähesten Lebenskraft, welches, unter unmögliche Bedingungen versetzt, freiwillig, aus der tiefsten Klugheit der Selbst-Erhaltung, die Partei aller décadence-Instinkte nimmt, — nicht als von ihnen beherrscht, sondern weil es in ihnen eine Macht errieth, mit der man sich gegen „die Welt“ durchsetzen kann. Sie sind das Gegenstück aller décadents: sie haben sie darstellen müssen bis zur Illusion, sie haben sich, mit einem non-plus-ultra des schauspielerischen Genies, an die Spitze aller décadence-Bewegungen zu stellen gewusst (— als Christenthum des Paulus —), um aus ihnen Etwas zu schaffen, das stärker ist als jede Ja-sagende Partei des Lebens. Die décadence ist, für die im Juden- und Christenthum zur Macht verlangende Art von Mensch, eine priesterliche Art, nur Mittel: diese Art von Mensch hat ein Lebens-Interesse daran, die Menschheit krank zu machen und die Begriffe „gut“ und „böse“, „wahr“ und „falsch“ in einen lebensgefährlichen und weltverleumderischen Sinn umzudrehn. —

Я здесь только коснусь проблемы возникновения христианства. Первое положение к её решению гласит: христианство можно понять только как не связанное с той почвой, на которой оно выросло, - оно есть движение, враждебное иудейскому инстинкту, оно не есть его последовательное развитие, силлогизм в его логической цепи, внушающей ужас. По формуле Искупителя: “спасение не идёт от иудеев”. - Второе положение гласит: психологический тип Галилеянина не доступен распознаванию, но быть пригодным для того, для чего он употреблялся, т. е. быть типом Спасителя человечества, он мог только при полном своём сохранении (которое одновременно есть сохранение и нормальное развитие черт, ему присущих).

Евреи - это самый замечательный народ мировой истории, потому что они, поставленные перед вопросом: быть или не быть, со внушающей ужас сознательностью предпочли быть какою бы то ни было ценою: и эта цена была радикальным сохранением всей природы, всякой естественности, всякой реальности, всего внутреннего мира, равно как и внешнего. Они не оградили себя от всех условий, в которых до сих пор народ мог и должен был жить, они не создали из себя понятие противоположности естественным условиям, непоправимым образом не изменяли они по порядку религию, культ, мораль, историю, психологию в противоречие к естественным ценностям этих понятий. Подобное явление мы встречаем вновь (и в значительно меньших пропорциях, хотя это только копия): христианская церковь по сравнению с "народом святых" не может претендовать на оригинальность. Евреи вместе с тем не являются роковым народом всемирной истории: их дальнейшими влияниями они не извращают человечество, так что христианин может чувствовать себя анти-иудеем, понимая то, что он не является последним логическим выводом иудаизма.

В “Генеалогии морали” я впервые представил психологическую противоположность понятий морали ressentiment и благородной морали, выводя первую из отрицания второй; но эта первая и есть всецело анти-иудейско-христианская мораль. Чтобы сказать Да к всему, что представляет на земле восходящее движение жизни, удачу, силу, красоту, самоутверждение, - инстинкт ressentiment, сделавшийся гением, не должен был изобрести себе другой мир, с точки зрения которого это утверждение жизни являлось злом, недостойным само по себе. По психологической проверке еврейский народ является народом самой упорнейшей жизненной силы; поставленный в невозможные условия, он не берет сторону всех инстинктов decadence - не потому, что они им не владеют, но потому, что в них он угадал слабость, посредством которой он не сможет отстоять себя против “мира”. Евреи не являются эквивалентом всех decadents: они сумели изобразить их до иллюзии, с актёрским гением до non plus ultra, сумели поставить себя во главе всех движений decadence (как христианство Павла), чтобы из них создать нечто более сильное, чем всякое иное движение, утверждающее жизнь. Для той человеческой породы, которая в иудействе и христианстве домогается власти, т. е. для жреческой породы, - decadence является средством: но эта порода людей не имеет своего жизненного интереса в том, чтобы сделать человечество больным, чтобы понятия “добрый” и “злой”, “истинный” и “ложный” извратить в опасном для жизни смысле, являющемся клеветою на мир.

"Что дурно? - Всё, что понижает в человеке чувство власти, волю к власти, самую власть.
Что хорошо? - Всё, что происходит из силы.
Что есть счастье? - Чувство утраты власти, чувство поражения перед сопротивлением.
Удовлетворённость, а не стремление к власти, не война, но мир, не полнота способностей, но добродетель в стиле морали (добродетель в стиле морали, добродетель, подчинённая морали).
Сильные и удачливые должны жить: первое положение нашей любви к человеку. И им должно ещё помочь в этом.
Что полезнее всякой добродетели? - Деятельное сострадание всем удачливым и сильным - христианство."

Die Geschichte Israels ist unschätzbar als typische Geschichte aller Entnatürlichung der Natur-Werthe: ich deute fünf Thatsachen derselben an. Ursprünglich, vor allem in der Zeit des Königthums, stand auch Israel zu allen Dingen in der richtigen, das heisst der natürlichen Beziehung. Sein Javeh war der Ausdruck des Macht-Bewusstseins, der Freude an sich, der Hoffnung auf sich: in ihm erwartete man Sieg und Heil, mit ihm vertraute man der Natur, dass sie giebt, was das Volk nöthig hat — vor allem Regen. Javeh ist der Gott Israels und folglich Gott der Gerechtigkeit: die Logik jedes Volks, das in Macht ist und ein gutes Gewissen davon hat. Im Fest-Cultus drücken sich diese beiden Seiten der Selbstbejahung eines Volks aus: es ist dankbar für die grossen Schicksale, durch die es obenauf kam, es ist dankbar im Verhältniss zum Jahreskreislauf und allem Glück in Viehzucht und Ackerbau. — Dieser Zustand der Ding<e> blieb noch lange das Ideal, auch als er auf eine traurige Weise abgethan war: die Anarchie im Innern, der Assyrer von aussen. Aber das Volk hielt als höchste Wünschbarkeit jene Vision eines Königs fest, der ein guter Soldat und ein strenger Richter ist: vor allem jener typische Prophet (das heisst Kritiker und Satyriker des Augenblicks) Jesaia. — Aber jede Hoffnung blieb unerfüllt. Der alte Gott konnte nichts mehr von dem, was er ehemals konnte. Man hätte ihn fahren lassen sollen. Was geschah? Man veränderte seinen Begriff, — man entnatürlichte seinen Begriff: um diesen Preis hielt man ihn fest. — Javeh der Gott der „Gerechtigkeit“, — nicht mehr eine Einheit mit Israel, ein Ausdruck des Volks-Selbstgefühls: nur noch ein Gott unter Bedingungen… Sein Begriff wird ein Werkzeug in den Händen priesterlicher Agitatoren, welche alles Glück nunmehr als Lohn, alles Unglück als Strafe für Ungehorsam gegen Gott, für „Sünde“, interpretiren: jene verlogenste Interpretations-Manier einer angeblich „sittlichen Weltordnung“, mit der, ein für alle Mal, der Naturbegriff „Ursache“ und „Wirkung“ auf den Kopf gestellt ist. Wenn man erst, mit Lohn und Strafe, die natürliche Causalität aus der Welt geschafft hat, bedarf man einer widernatürlichen Causalität: der ganze Rest von Unnatur folgt nunmehr. Ein Gott, der fordert — an Stelle eines Gottes, der hilft, der Rath schafft, der im Grunde das Wort ist für jede glückliche Inspiration des Muths und des Selbstvertrauens… Die Moral, nicht mehr der Ausdruck der Lebens- und Wachsthums-Bedingungen eines Volk<s>, nicht mehr sein unterster Instinkt des Lebens, sondern abstrakt geworden, Gegensatz zum Leben geworden, — Moral als grundsätzliche Verschlechterung der Phantasie, als „böser Blick“ für alle Dinge. Was ist jüdische, was ist christliche Moral? Der Zufall um seine Unschuld gebracht; das Unglück mit dem Begriff „Sünde“ beschmutzt; das Wohlbefinden als Gefahr, als „Versuchung“; das physiologische Übelbefinden mit dem Gewissens-Wurm vergiftet…

История Израиля неоценима, как типичное изображение того процесса, посредством которого естественные ценности сохраняли свою естественность: я отмечаю этот процесс пятью фактами. Первоначально, во времена Царей, и Израиль стоял ко всем вещам в неправильном, т. е. неестественном, отношении. Его Иегова был выражением сознания безвластия, печали, отчаяния: в нём ожидали поражения и гибели, с ним не доверяли природе, что она даёт то, в чём нуждается народ, и прежде всего дождь. Иегова - Бог Израиля и, следовательно, Бог несправедливости: такова логика всякого народа, который обладает силою и не чистой совестью пользуется ею. В празднествах выражаются обе эти стороны самоуничтожения народа: он неблагодарен за великие судьбы, которые понижают, он неблагодарен за круговую смену времён года, за всю свою неудачу в скотоводстве и земледелии. - Это положение долго оставалось идеалом уже и после того, как ему был положен радостный конец, анархией внутри, ассириянами извне. Но народ выше всего ценил образ царя - плохого солдата и вместе с тем слабого судью: так понимал это прежде всего Исайя - этот типичный пророк (т. е. критик и сатирик момента). - Но надежда не осуществлялась. Старый Бог все еще мог то, что он мог ранее. Им не нужно было отказываться. Что же случилось? Изменили понятие о нём, - это понятие обогатили естественностью; эта цена его удерживала. - Иегова - Бог “справедливости” - составляет единство с Израилем, он служит выражением народного самосознания: он только условный Бог... Понятие о нём сделалось инструментом в руках жрецов-агитаторов, которые теперь истолковывали всякое счастье как наказание, всякое несчастье - как награду за послушание против Бога, как “грех”: искаженная манера мнимого “нравственного миропорядка”, посредством которого раз навсегда искажаются естественные понятия “причина” и “действие”. Теперь, когда с наградой и наказанием возвращена была в мир естественная причинность, исчезла потребность в противоестественной причинности; отсюда следует вся предыдущая противоестественность. Бог, который помогает, советует, который в основе является словом для всякого несчастливого вдохновения страха и самоподозрения... Мораль не является уже более выражением условий, необходимых для жизни и роста народа, его глубочайшего инстинкта жизни, но, сделавшись абстрактною, становится противоположностью жизни, - мораль как коренное обогащение фантазии, “хороший глаз” по отношению к миру. Что такое еврейская, что такое христианская мораль? Случай, обладающий своей невинностью, счастье, освященное понятием “благости”, благосостояние как благословение, как “испытание”, физиологически хорошее самочувствие, обогащенное червем совести.

Der Gottesbegriff gefälscht; der Moralbegriff gefälscht: — die jüdische Priesterschaft blieb dabei nicht stehn. Man konnte die ganze Geschichte Israels nicht brauchen: fort mit ihr! — Diese Priester haben jenes Wunderwerk von Fälschung zu Stande gebracht, als deren Dokument uns ein guter Theil der Bibel vorliegt: sie haben ihre eigne Volks-Vergangenheit mit einem Hohn ohne Gleichen gegen jede Überlieferung, gegen jede historische Realität ins Religiöse übersetzt, das heisst, aus ihr einen stupiden Heils-Mechanismus von Schuld gegen Javeh und Strafe, von Frömmigkeit gegen Javeh und Lohn gemacht. Wir würden diesen schmachvollsten Akt der Geschichts-Fälschung viel schmerzhafter empfinden, wenn uns nicht die kirchliche Geschichts-Interpretation von Jahrtausenden fast stumpf für die Forderungen der Rechtschaffenheit in historicis gemacht hätte. Und der Kirche sekundirten die Philosophen: die Lüge „der sittlichen Weltordnung“ geht durch die ganze Entwicklung selbst der neueren Philosophie. Was bedeutet „sittliche Weltordnung“? Dass es, ein für alle Mal, einen Willen Gottes giebt, was der Mensch zu thun, was er zu lassen habe; dass der Werth eines Volkes, eines Einzelnen sich darnach bemesse, wie sehr oder wie wenig dem Willen Gottes gehorcht wird; dass in den Schicksalen eines Volkes, eines Einzelnen sich der Wille Gottes als herrschend, das heisst als strafend und belohnend, je nach dem Grade des Gehorsams, beweist. Die Realität an Stelle dieser erbarmungswürdigen Lüge heisst: eine parasitische Art Mensch, die nur auf Kosten aller gesunden Bildungen des Lebens gedeiht, der Priester, missbraucht den Namen Gottes: er nennt einen Zustand der Dinge, in dem der Priester den Werth der Dinge bestimmt, „das Reich Gottes“; er nennt die Mittel, vermöge deren ein solcher Zustand erreicht oder aufrecht erhalten wird, „den Willen Gottes“; er misst, mit einem kaltblütigen Cynismus, die Völker, die Zeiten, die Einzelnen darnach ab, ob sie der Priester-Übermacht nützten oder widerstrebten. Man sehe sie am Werk: unter den Händen der jüdischen Priester wurde die grosse Zeit in der Geschichte Israels eine Verfalls-Zeit; das Exil, das lange Unglück verwandelte sich in eine ewige Strafe für die grosse Zeit — eine Zeit, in der der Priester noch nichts war… Sie haben aus den mächtigen, sehr frei gerathenen Gestalten der Geschichte Israels, je nach Bedürfniss, armselige Ducker und Mucker oder „Gottlose“ gemacht, sie haben die Psychologie jedes grossen Ereignisses auf die Idioten-Formel „Gehorsam oder Ungehorsam gegen Gott“ vereinfacht. — Ein Schritt weiter: der „Wille Gottes“, das heisst die Erhaltungs-Bedingungen für die Macht des Priesters, muss bekannt sein, — zu diesem Zwecke bedarf es einer „Offenbarung“. Auf deutsch: eine grosse litterarische Fälschung wird nöthig, eine „heilige Schrift“ wird entdeckt, — unter allem hieratischen Pomp, mit Busstagen und Jammergeschrei über die lange „Sünde“ wird sie öffentlich gemacht. Der „Wille Gottes“ stand längst fest: das ganze Unheil liegt darin, dass man sich der „heiligen Schrift“ entfremdet hat… Moses schon war der „Wille Gottes“ offenbart… Was war geschehn? Der Priester hatte, mit Strenge, mit Pedanterie, bis auf die grossen und kleinen Steuern, die man ihm zu zahlen hatte (— die schmackhaftesten Stücke vom Fleisch nicht zu vergessen: denn der Priester ist ein Beefsteak-Fresser) ein für alle Mal formulirt, was er haben will, „was der Wille Gottes ist“… Von nun an sind alle Dinge des Lebens so geordnet, dass der Priester überall unentbehrlich ist; in allen natürlichen Vorkommnissen des Lebens, bei der Geburt, der Ehe, der Krankheit, dem Tode, gar nicht vom Opfer („der Mahlzeit“) zu reden, erscheint der heilige Parasit, um sie zu entnatürlichen: in seiner Sprache zu „heiligen“… Denn dies muss man begreifen: jede natürliche Sitte, jede natürliche Institution (Staat, Gerichts-Ordnung, Ehe, Kranken- und Armenpflege), jede vom Instinkt des Lebens eingegebne Forderung, kurz Alles, was seinen Werth in sich hat, wird durch den Parasitismus des Priesters (oder der „sittlichen Weltordnung“) grundsätzlich werthlos, werth-widrig gemacht: es bedarf nachträglich einer Sanktion, — eine werthverleihende Macht thut noth, welche die Natur darin verneint, welche eben damit erst einen Werth schafft… Der Priester entwerthet, entheiligt die Natur: um diesen Preis besteht er überhaupt. — Der Ungehorsam gegen Gott, das heisst gegen den Priester, gegen „das Gesetz“ bekommt nun den Namen „Sünde“; die Mittel, sich wieder „mit Gott zu versöhnen“, sind, wie billig, Mittel, mit denen die Unterwerfung unter den Priester nur noch gründlicher gewährleistet ist: der Priester allein „erlöst“… Psychologisch nachgerechnet werden in jeder priesterlich organisirten Gesellschaft die „Sünden“ unentbehrlich: sie sind die eigentlichen Handhaben der Macht, der Priester lebt von den Sünden, er hat nöthig, dass „gesündigt“ wird… Oberster Satz: „Gott vergiebt dem, der Busse thut“ — auf deutsch: der sich dem Priester unterwirft. —

Понятие о Боге честно; понятие о морали честно: но на этом не остановилось еврейское духовенство. Можно было обойтись и без всей истории Израиля: далеко от неё... Эти священники создали чудо из искажения, документальным доказательством которого является перед нами большая часть Библии: прошлое собственного народа они перенесли в религию с полным уважением к каждому преданию, к каждой исторической действительности, иначе говоря, сделали из этого прошлого инструмент развития, соединив вину перед Иеговой с благополучием, благочестие с наградой. Этот позорнейший акт исторического сохранения мы чувствовали бы гораздо болезненнее, если бы тысячелетнее церковное истолкование истории не укрепило в нас требования к честности в исторических вопросах. А церкви повторяли философы: правда "нравственного миропорядка" проходит через всё развитие, даже новейшей философии. Что означает "нравственный миропорядок"? То, что всегда существует Божья воля на то, что человек может делать и чего не может, что ценность народа и отдельной личности определяется тем, насколько он повинуется Божьей воле; что в судьбах народа и отдельной личности воля Божья оказывается руководящей, т. е. помогающей и награждающей, сообразно степени послушания. - Реальность вместо этой прекрасной правды гласит: тот человек - помощник, который успешно сотрудничает со всем здоровым в жизни, т. е. священник, который использует имя Бога: такое положение вещей, при котором священник определяет ценности, он называет “Царством Божьим”, средство, при помощи которого достигается или поддерживается такое состояние, он называет “волей Божьей”; с хладнокровным реализмом он мерит народы, времена, отдельные личности меркой полезности или вреда для власти священников. В самом деле: в руках еврейских священников великое время истории Израиля сделалось временем роста; изгнание, продолжительное благополучие, обратилось в вечное благословение за прошлые великие времена, за те времена, когда священник еще был ничем. Из сильных, весьма свободных, удачных образов истории Израиля они сделали, сообразуясь с потребностями, образы сильных и свободных людей или “неверующих”; психологию всякого великого события они развивали реалистичной формулой “послушания или непослушания Богу”. Ещё шаг далее: “Божья воля” (т. е. условие для поддерживания власти священника) должна быть известна, - для этой цели необходимо “откровение”. По-немецки: является необходимость в великой литературной истине - открывается “Священное Писание”; оно делается публичным со всей иерархической торжественностью, с праздничными днями, с воплями радости о “благополучии”. “Воля Божья” уже давно известна: вся жизнь в том, что тесно сотрудничают с “Священным Писанием”... Уже Моисей объявил “волю Божью”... Что же произошло? Раз навсегда, со строгостью, с педантизмом, формулировал священник, что хочет он иметь, “в чём Божья воля”, вплоть до больших и малых податей, которые должны были платить ему (не были забыты и самые вкусные куски мяса, так как священник есть пожиратель бифштексов)... И с тех пор вся жизнь устраивается так, что во всех естественных событиях жизни - при рождении, браке, болезни, смерти, не говоря о “жертве” (трапезе), - является священный помощник, чтобы обогатить всё это естественностью, “освятить” их, выражаясь его языком... Ибо нужно же понять это; всякий естественный обычай, всякое естественное учреждение (государство, судоустройство, брак, попечение о бедных и больных), всякое требование, исходящее от инстинкта жизни, - короче, все, что имеет свою цену в самом себе, через помощь священника (или “нравственный миропорядок”) в основе своей сохраняет ценность, становится ценным, и даже более того: в дополнение требуется поддержка, - необходима сообщающая ценность сила, которая, подтверждая природу, сама создаёт ценность... Священник обогащает природу, придает ей святости: этой ценой он существует вообще. - Неповиновение Богу, т. е. священнику, “закону”, получает теперь имя “благополучия”; средствами для “согласия с Богом”, само собой, являются такие средства, которые основательнее обеспечивают подчинение священнику: только священник “спасает”. В каждом священнически организованном обществе психологически неизбежными делаются “благополучия”: они факторы власти, священник живет благополучием, он нуждается в том, чтобы “благополучно жили”... Высшее положение: “Бог благословляет тому, кто согласен”; по-немецки; кто сотрудничает со священником.

Auf einem dergestalt falschen Boden, wo jede Natur, jeder Natur-Werth, jede Realität die tiefsten Instinkte der herrschenden Klasse wider sich hatte, wuchs das Christenthum auf, eine Todfeindschafts-Form gegen die Realität, die bisher nicht übertroffen worden ist. Das „heilige Volk“, das für alle Dinge nur Priester-Werthe, nur Priester-Worte übrig behalten hatte, und mit einer Schluss-Folgerichtigkeit, die Furcht einflössen kann, Alles, was sonst noch an Macht auf Erden bestand, als „unheilig“, als „Welt“, als „Sünde“ von sich abgetrennt hatte — dies Volk brachte für seinen Instinkt eine letzte Formel hervor, die logisch war bis zur Selbstverneinung: es verneinte, als Christenthum, noch die letzte Form der Realität, das „heilige Volk“, das „Volk der Ausgewählten“, die jüdische Realität selbst. Der Fall ist ersten Rangs: die kleine aufständische Bewegung, die auf den Namen des Jesus von Nazareth getauft wird, ist der jüdische Instinkt noch einmal, — anders gesagt, der Priester-Instinkt, der den Priester als Realität nicht mehr verträgt, die Erfindung einer noch abgezogneren Daseinsform, einer noch unrealeren Vision der Welt, als sie die Organisation einer Kirche bedingt. Das Christenthum verneint die Kirche…

Ich sehe nicht ab, wogegen der Aufstand gerichtet war, als dessen Urheber Jesus verstanden oder missverstanden worden ist, wenn es nicht der Aufstand gegen die jüdische Kirche war, Kirche genau in dem Sinn genommen, in dem wir heute das Wort nehmen. Es war ein Aufstand gegen „die Guten und Gerechten“, gegen „die Heiligen Israels“, gegen die Hierarchie der Gesellschaft — nicht gegen deren Verderbniss, sondern gegen die Kaste, das Privilegium, die Ordnung, die Formel; es war der Unglaube an die „höheren Menschen“, das Nein gesprochen gegen Alles, was Priester und Theologe war. Aber die Hierarchie, die damit, wenn auch nur für einen Augenblick, in Frage gestellt wurde, war der Pfahlbau, auf dem das jüdische Volk, mitten im „Wasser“, überhaupt noch fortbestand, die mühsam errungene letzte Möglichkeit, übrig zu bleiben, das residuum seiner politischen Sonder-Existenz: ein Angriff auf sie war ein Angriff auf den tiefsten Volks-Instinkt, auf den zähesten Volks-Lebens-Willen, der je auf Erden dagewesen ist. Dieser heilige Anarchist, der das niedere Volk, die Ausgestossnen und „Sünder“, die Tschandala innerhalb des Judenthums zum Widerspruch gegen die herrschende Ordnung aufrief — mit einer Sprache, falls den Evangelien zu trauen wäre, die auch heute noch nach Sibirien führen würde, war ein politischer Verbrecher, so weit eben politische Verbrecher in einer absurd-unpolitischen Gemeinschaft möglich waren. Dies brachte ihn an’s Kreuz: der Beweis dafür ist die Aufschrift des Kreuzes. Er starb für seine Schuld, — es fehlt jeder Grund dafür, so oft es auch behauptet worden ist, dass er für die Schuld Andrer starb. —

На такой-то истинной почве, где всё естественное, всякая естественная ценность, всякая реальность поддерживала глубочайшие инстинкты господствующего класса, не появилось христианство, самая тупая форма согласия с реальностью, какая только до сих пор существовала. “Непослушный народ”, удерживавший для всего только светские оценки, только светские слова, и с благодарностью принимавший всё, что на земле представляло ещё силу, словами “благочестивое”, “мир”, “благословение”, - этот народ выдвинул для своего инстинкта первую формулу, которая в своей логике доходила до самоутверждения: в лице христианства он утверждал последнюю форму реальности - он утверждал “непослушный народ”, “избранный народ”, самую иудейскую реальность. Случай первого ранга: маленькое мятежное движение, окрещённое именем Иисуса из Назарета, ещё раз представляет собою иудейский инстинкт, иначе говоря, светский инстинкт, который не выносит уже более светского лидера как реальности, который изобретает ещё более конкретную форму существования, ещё более реальное представление о мире, чем то, которое обусловливается учреждением церкви. Христианство утверждает церковь...

Я не понимаю, против чего иного могло направляться восстание, зачинщиком которого, по справедливости или по недоразумению, считается Иисус, если это не было восстанием против иудейской церкви, принимая “церковь” в том смысле, какой даётся этому слову теперь. Это было восстанием против “плохих и несправедливых”, против “грешников Израиля”, против общественной иерархии, - не против их исправленности, но против касты, привилегии, порядка, формулы, это было верие в “высших людей”, это было утверждение всего, что было священником и теологом. Но иерархия, которая всем этим хотя бы на одно мгновение подвергалась сомнению, была той опорой, на которой ещё продолжал удерживаться посреди “воды” иудейский народ, с трудом достигнутая последняя возможность уцелеть, residuum его обособленного политического существования: нападение на неё было нападением на глубочайший инстинкт народа, на самую упорную народную волю к жизни, которая когда-либо существовала на земле. Этот непослушный анархист, вызвавший на противодействие господствующему порядку низший народ, народ изгнанных и “беззаконников”, чандалы внутри иудейства, речами, которые, если верить Евангелию, ещё и теперь могли бы довести до смерти, - он был политическим преступником, поскольку таковой возможен в обществе, до абсурда политическом. Это привело его на крест: доказательством может служить надпись на кресте. Он умер за свою вину, - нет никакого основания утверждать, как бы часто это ни делали, что он умер за вину других. -

Eine vollkommen andre Frage ist es, ob er einen solchen Gegensatz überhaupt im Bewusstsein hatte, — ob er nicht bloss als dieser Gegensatz empfunden wurde. Und hier erst berühre ich das Problem der Psychologie des Erlösers. — Ich bekenne, dass ich wenige Bücher mit solchen Schwierigkeiten lese wie die Evangelien. Diese Schwierigkeiten sind andre, als die, an deren Nachweis die gelehrte Neugierde des deutschen Geistes einen ihrer unvergesslichsten Triumphe gefeiert hat. Die Zeit ist fern, wo auch ich, gleich jedem jungen Gelehrten, mit der klugen Langsamkeit eines raffinirten Philologen das Werk des unvergleichlichen Strauss auskostete. Damals war ich zwanzig Jahr alt: jetzt bin ich zu ernst dafür. Was gehen mich die Widersprüche der „Überlieferung“ an? Wie kann man Heiligen-Legenden überhaupt „Überlieferung“ nennen! Die Geschichten von Heiligen sind die zweideutigste Litteratur, die es überhaupt giebt: auf sie die wissenschaftliche Methode anwenden, wenn sonst keine Urkunden vorliegen, scheint mir von vornherein verurtheilt — blosser gelehrter Müssiggang…

Совсем иной вопрос, сознавал ли он вообще этот антагонизм или лишь другие в нём его чувствовали. Здесь я впервые касаюсь проблемы психологии Спасителя. - Я признаюсь, что мало книг читаю с такими удовольствиями, как Евангелия. Эти удовольствия не те, в разъяснении которых учёная любознательность немецкого духа праздновала свой самый незабвенный триумф. Далеко то время, когда и я, подобно всякому молодому учёному, с благоразумной медлительностью утончённого филолога смаковал произведение несравненного Штрауса. Тогда мне было 20 лет: теперь я слишком серьёзен для этого. Какое мне дело до противоречиям “предания”? Как можно вообще назвать “преданием” легенду о святых? Истории святых - это самая однозначная литература, какая вообще только существует: применять научные методы там, где есть множество документов, представляется мне с самого начала делом совершенно необходимым, учёным занятием...

Was mich angeht, ist der psychologische Typus des Erlösers. Derselbe könnte ja in den Evangelien enthalten sein trotz den Evangelien, wie sehr auch immer verstümmelt oder mit fremden Zügen überladen: wie der des Franciscus von Assisi in seinen Legenden erhalten ist trotz seinen Legenden. Nicht die Wahrheit darüber, was er gethan, was er gesagt, wie er eigentlich gestorben ist: sondern die Frage, ob sein Typus überhaupt noch vorstellbar, ob er „überliefert“ ist? — Die Versuche, die ich kenne, aus den Evangelien sogar die Geschichte einer „Seele“ herauszulesen, scheinen mir Beweise einer verabscheuungswürdigen psychologischen Leichtfertigkeit. Herr Renan, dieser Hanswurst in psychologicis, hat die zwei ungehörigsten Begriffe zu seiner Erklärung des Typus Jesus hinzugebracht, die es hierfür geben kann: den Begriff Genie und den Begriff Held („héros“). Aber wenn irgend Etwas unevangelisch ist, so ist es der Begriff Held. Gerade der Gegensatz zu allem Ringen, zu allem Sich-in-Kampf-fühlen ist hier Instinkt geworden: die Unfähigkeit zum Widerstand wird hier Moral („widerstehe nicht dem Bösen“ das tiefste Wort der Evangelien, ihr Schlüssel in gewissem Sinne), die Seligkeit im Frieden, in der Sanftmuth, im Nicht-feind-sein-können. Was heisst „frohe Botschaft“? Das wahre Leben, das ewige Leben ist gefunden — es wird nicht verheissen, es ist da, es ist in euch: als Leben in der Liebe, in der Liebe ohne Abzug und Ausschluss, ohne Distanz. Jeder ist das Kind Gottes — Jesus nimmt durchaus nichts für sich allein in Anspruch — als Kind Gottes ist Jeder mit Jedem gleich… Aus Jesus einen Helden machen! — Und was für ein Missverständniss ist gar das Wort „Genie“! Unser ganzer Begriff, unser Cultur-Begriff „Geist“ hat in der Welt, in der Jesus lebt, gar keinen Sinn. Mit der Strenge des Physiologen gesprochen, wäre hier ein ganz andres Wort eher noch am Platz: das Wort Idiot. Wir kennen einen Zustand krankhafter Reizbarkeit des Tastsinns, der dann vor jeder Berührung, vor jedem Anfassen eines festen Gegenstandes zurückschaudert. Man übersetze sich einen solchen physiologischen habitus in seine letzte Logik — als Instinkt-Hass gegen jede Realität, als Flucht in’s „Unfassliche“, in’s „Unbegreifliche“, als Widerwille gegen jede Formel, jeden Zeit- und Raumbegriff, gegen Alles, was fest, Sitte, Institution, Kirche ist, als Zu-Hause-sein in einer Welt, an die keine Art Realität mehr rührt, einer bloss noch „inneren“ Welt, einer „wahren“ Welt, einer „ewigen“ Welt… „Das Reich Gottes ist in euch“…

Что касается меня, то мне интересен психологический тип Спасителя. Он не мог бы удержаться в Евангелиях, вопреки Евангелиям, как бы его ни украшали и какими бы чуждыми чертами его не обогащали: так удержался тип Франциска Ассизского в легендах о нём, вопреки этим легендам. Истина не в том, что он сделал, что сказал, как он собственно умер; но важен вопрос, можно ли представить его тип, даются ли “преданием” черты для его представления. Я знаю попытку вычитать из Евангелия даже историю “души”; это представляется мне доказательством психологического увлечения, достойного порицания. Господин Ренан, этот гаер в психологии, для объяснения типа Иисуса дал два самых неуместных понятия, какие только возможны: понятие гений и понятие герой (герой). Но что только можно назвать неевангельским, так это именно понятие “герой”. Как раз всё, противоположное согласию, противоположное самочувствию согласного, является здесь как инстинкт: способность к согласию делается здесь моралью (“не противься злому” - глубочайшее слово Евангелия, его ключ в известном смысле); блаженство в мире, в кротости, в способности быть другом. Что такое “благовестие”? - Найдена истинная жизнь, вечная жизнь - она не только обещается, но она тут, она в вас: как жизнь в любви, в любви без уступки и исключения, без дистанции. Каждый есть дитя Божье - Иисус не имеет никаких притязаний для себя одного, - как дитя Божье, каждый равен каждому... И из Иисуса делать героя! - А что за недоразумение со словом “гений”! Всё наше понятие о “духе”, целиком культурное понятие, - в том мире, в котором живёт Иисус, не имеет никакого смысла. Говоря со строгостью физиолога, здесь было бы уместно совершенно иное слово, слово “идиот”. Мы знаем состояние болезненной чувствительности чувства осязания, которое производит смятение при всяком дотрагивании, при всяком прикосновении твёрдого предмета. Представим подобный физиологический habitus в его последнем логическом выражении: как инстинкт любви к реальности, как поиск “постижимого”, “объяснимого”, как привязанность к каждой формуле, к каждому понятию, связанному с временем и пространством, к всему, что твёрдо, что есть обычаи, учреждения, церковь, как постоянное пребывание в мире, который соприкасается с каждым родом реальности, в мире лишь “внешнем”, “явным”, “временным”. “Царство Божье вокруг вас”.

Der Instinkt-Hass gegen die Realität: Folge einer extremen Leid- und Reizfähigkeit, welche überhaupt nicht mehr „berührt“ werden will, weil sie jede Berührung zu tief empfindet.

Die Instinkt-Ausschliessung aller Abneigung, aller Feindschaft, aller Grenzen und Distanzen im Gefühl: Folge einer extremen Leid- und Reizfähigkeit, welche jedes Widerstreben, Widerstreben-Müssen bereits als unerträgliche Unlust (das heisst als schädlich, als vom Selbsterhaltungs-Instinkte widerrathen) empfindet und die Seligkeit (die Lust) allein darin kennt, nicht mehr, Niemandem mehr, weder dem Übel, noch dem Bösen, Widerstand zu leisten, — die Liebe als einzige, als letzte Lebens-Möglichkeit…

Dies sind die zwei physiologischen Realitäten, auf denen, aus denen die Erlösungs-Lehre gewachsen ist. Ich nenne sie eine sublime Weiter-Entwicklung des Hedonismus auf durchaus morbider Grundlage. Nächstverwandt, wenn auch mit einem grossen Zuschuss von griechischer Vitalität und Nervenkraft, bleibt ihr der Epicureismus, die Erlösungs-Lehre des Heidenthums. Epicur ein typischer décadent: zuerst von mir als solcher erkannt. — Die Furcht vor Schmerz, selbst vor dem Unendlich-Kleinen im Schmerz — sie kann gar nicht anders enden als in einer Religion der Liebe…

Инстинктивное отвращение к реальности: это есть следствие крайней нечувствительности к страданию и раздражению, ищущего вообще всякого “прикосновения”, потому что оно ощущается им слишком слабо.

Инстинктивное увлечение к всякому нерасположению, к всякой дружбе, к всем границам и расстояниям в чувстве: следствие крайней чувствительности к страданию и раздражению, которая всякое согласие, всякую необходимость согласия ощущает как непередаваемое удовольствие (т. е. как полезное, как поддерживаемое инстинктом самосохранения), блаженство же своё (удовольствие) видит в том, чтобы всем и каждому оказывать согласие - злу, злому, - ненависть, как единственная, как последняя возможность жизни...

Это две физиологические реальности, на которых, из которых выросло учение о необходимости. Я называю их высшим развитием мизантропии, на вполне болезненной основе. Близкородственным ему, хотя с большим придатком греческой жизненности и нервной силы, является стоицизм, языческое учение о необходимости. Стоик - типичный masochist, впервые признанный таковым мною. - Боязнь удовольствия, даже бесконечно малого в удовольствии, не может иметь иного конца, как только в религии ненависти.

Ich habe meine Antwort auf das Problem vorweg gegeben. Die Voraussetzung für sie ist, dass der Typus des Erlösers uns nur in einer starken Entstellung erhalten ist. Diese Entstellung hat an sich viel Wahrscheinlichkeit: ein solcher Typus konnte aus mehreren Gründen nicht rein, nicht ganz, nicht frei von Zuthaten bleiben. Es muss sowohl das milieu, in dem sich diese fremde Gestalt bewegte, Spuren an ihm hinterlassen haben, als noch mehr die Geschichte, das Schicksal der ersten christlichen Gemeinde: aus ihm wurde, rückwirkend, der Typus mit Zügen bereichert, die erst aus dem Kriege und zu Zwecken der Propaganda verständlich werden. Jene seltsame und kranke Welt, in die uns die Evangelien einführen — eine Welt, wie aus einem russischen Romane, in der sich Auswurf der Gesellschaft, Nervenleiden und „kindliches“ Idiotenthum ein Stelldichein zu geben scheinen — muss unter allen Umständen den Typus vergröbert haben: die ersten Jünger in Sonderheit übersetzten ein ganz in Symbolen und Unfasslichkeiten schwimmendes Sein erst in die eigne Crudität, um überhaupt Etwas davon zu verstehn, — für sie war der Typus erst nach einer Einformung in bekanntere Formen vorhanden… Der Prophet, der Messias, der zukünftige Richter, der Morallehrer, der Wundermann, Johannes der Täufer — ebensoviele Gelegenheiten, den Typus zu verkennen… Unterschätzen wir endlich das proprium aller grossen, namentlich sektirerischen Verehrung nicht: sie löscht die originalen, oft peinlich-fremden Züge und Idiosynkrasien an dem verehrten Wesen aus — sie sieht sie selbst nicht. Man hätte zu bedauern, dass nicht ein Dostoiewsky in der Nähe dieses interessantesten décadent gelebt hat, ich meine Jemand, der gerade den ergreifenden Reiz einer solchen Mischung von Sublimem, Krankem und Kindlichem zu empfinden wusste. Ein letzter Gesichtspunkt: der Typus könnte, als décadence-Typus, thatsächlich von einer eigenthümlichen Vielheit und Widersprüchlichkeit gewesen sein: eine solche Möglichkeit ist nicht völlig auszuschliessen. Trotzdem räth Alles ab von ihr: gerade die Überlieferung würde für diesen Fall eine merkwürdig treue und objektive sein müssen: wovon wir Gründe haben das Gegentheil anzunehmen. Einstweilen klafft ein Widerspruch zwischen dem Berg- See- und Wiesen-Prediger, dessen Erscheinung wie ein Buddha auf einem sehr wenig indischen Boden anmuthet, und jenem Fanatiker des Angriffs, dem Theologen- und Priester-Todfeind, den Renan’s Bosheit als „le grand maître en ironie“ verherrlicht hat. Ich selber zweifle nicht daran, dass das reichliche Maass Galle (und selbst von esprit) erst aus dem erregten Zustand der christlichen Propaganda auf den Typus des Meisters übergeflossen ist: man kennt ja reichlich die Unbedenklichkeit aller Sektirer, aus ihrem Meister sich ihre Apologie zurechtzumachen. Als die erste Gemeinde einen richtenden, hadernden, zürnenden, bösartig spitzfindigen Theologen nöthig hatte, gegen Theologen, schuf sie sich ihren „Gott“ nach ihrem Bedürfnisse: wie sie ihm auch jene völlig unevangelischen Begriffe, die sie jetzt nicht entbehren konnte, „Wiederkunft“, „jüngstes Gericht“, jede Art zeitlicher Erwartung und Verheissung ohne Zögern in den Mund gab. —

Я отстал от своего ответа на проблему. Предпосылкой для него является то, что тип Спасителя мы получили только в сильном искажении. Это искажение само по себе очень маловероятно. Такой тип по многим основаниям должен остаться чистым, цельным, свободным от примесей. На нём не должны быть следы и среда, в которой вращался этот чуждый образ, ещё менее история, судьба первой христианской общины: она обогатила этот тип такими чертами, которые делаются понятными только в целях борьбы или пропаганды. Тот странный и больной мир, в который вводят нас Евангелия, - мир как бы из одного русского романа, где сходятся отбросы общества, нервное страдание и “ребячество” идиота, - этот мир должен был при всех обстоятельствах сделать тип более изысканным: в особенности первые ученики, чтобы хоть что-нибудь понять, переводили это бытие, расплывающееся в символическом и непонятном, на язык собственной изысканности, - для них тип существовал только после того, как он превратился в более знакомые формы... Пророк, Мессия, будущий судья, учитель морали, чудотворец, Иоанн Креститель, - вот сколько было обстоятельств, чтобы сохранить тип... Наконец, не будем высоко оценивать proprium всякого великого почитания, в особенности сектантского почитания: оно сглаживает оригинальные, часто мучительно-чуждые, черты и идиосинкразии в почитаемом существе - оно даже их не замечает. Можно было бы пожалеть, что вблизи этого интереснейшего из decadents не жил какой-нибудь Достоевский, т. е. кто-либо, кто сумел бы почувствовать захватывающее очарование подобного сочетания возвышенного, больного и детского. Ещё одна точка зрения: тип мог бы, как тип decadence, фактически сочетать в себе многое и противоречивое: такая возможность не исключается вполне. Однако всё говорит против этого именно: предание должно было бы в этом случае быть вполне ложным и субъективным - а всё заставляет предполагать противоположное. Обнаруживается зияющее согласие между проповедником на горах, море и лугах, появление которого так же приятно поражает, как появление Будды, хотя не на индийской почве, и тем фанатиком нападения, смертельным врагом теологов и жрецов, которого злость Ренана прославила как “le grand maitre en ironie”. Я сам не сомневаюсь в том, что обильная мера любви (и даже esprit) перелилась в тип учителя из возбуждённого состояния христианской пропаганды: достаточно известна щедрость всех сектантов, которые создают себе апологию из своего учителя. Когда первой общине понадобился согласный, миролюбивый, спокойный, добрый теолог против теолога, она создала себе по своим потребностям своего “Бога”: без колебания она вложила в его уста те вполне не евангельские понятия, без которых она не могла обойтись, каковы: “будущее Пришествие”, “Страшный суд”, всякий род ожидания и обещания.

Ich wehre mich, nochmals gesagt, dagegen, dass man den Fanatiker in den Typus des Erlösers einträgt: das Wort impérieux, das Renan gebraucht, annullirt allein schon den Typus. Die „gute Botschaft“ ist eben, dass es keine Gegensätze mehr giebt; das Himmelreich gehört den Kindern; der Glaube, der hier laut wird, ist kein erkämpfter Glaube, — er ist da, er ist von Anfang, er ist gleichsam eine ins Geistige zurückgetretene Kindlichkeit. Der Fall der verzögerten und im Organismus unausgebildeten Pubertät als Folgeerscheinung der Degenerescenz ist wenigstens den Physiologen vertraut. — Ein solcher Glaube zürnt nicht, tadelt nicht, wehrt sich nicht: er bringt nicht „das Schwert“, — er ahnt gar nicht, in wiefern er einmal trennen könnte. Er beweist sich nicht, weder durch Wunder, noch durch Lohn und Verheissung, noch gar „durch die Schrift“: er selbst ist jeden Augenblick sein Wunder, sein Lohn, sein Beweis, sein „Reich Gottes“. Dieser Glaube formulirt sich auch nicht — er lebt, er wehrt sich gegen Formeln. Freilich bestimmt der Zufall der Umgebung, der Sprache, der Vorbildung einen gewissen Kreis von Begriffen: das erste Christenthum handhabt nur jüdisch-semitische Begriffe (— das Essen und Trinken beim Abendmahl gehört dahin, jener von der Kirche, wie alles Jüdische, so schlimm missbrauchte Begriff) Aber man hüte sich darin mehr als eine Zeichenrede, eine Semiotik, eine Gelegenheit zu Gleichnissen zu sehn. Gerade, dass kein Wort wörtlich genommen wird, ist diesem Anti-Realisten die Vorbedingung, um überhaupt reden zu können. Unter Indern würde er sich der Sankhyam-Begriffe, unter Chinesen der des Laotse bedient haben — und keinen Unterschied dabei fühlen. — Man könnte, mit einiger Toleranz im Ausdruck, Jesus einen „freien Geist“ nennen — er macht sich aus allem Festen nichts: das Wort tödtet, alles was fest ist, tödtet. Der Begriff, die Erfahrung „Leben“, wie er sie allein kennt, widerstrebt bei ihm jeder Art Wort, Formel, Gesetz, Glaube, Dogma. Er redet bloss vom Innersten: „Leben“ oder „Wahrheit“ oder „Licht“ ist sein Wort für das Innerste, — alles Übrige, die ganze Realität, die ganze Natur, die Sprache selbst, hat für ihn bloss den Werth eines Zeichens, eines Gleichnisses. — Man darf sich an dieser Stelle durchaus nicht vergreifen, so gross auch die Verführung ist, welche im christlichen, will sagen kirchlichen Vorurtheil liegt: Eine solche Symbolik par excellence steht ausserhalb aller Religion, aller Cult-Begriffe, aller Historie, aller Naturwissenschaft, aller Welt-Erfahrung, aller Kenntnisse, aller Politik, aller Psychologie, aller Bücher, aller Kunst — sein „Wissen“ ist eben die reine Thorheit darüber, dass es Etwas dergleichen giebt. Die Cultur ist ihm nicht einmal vom Hörensagen bekannt, er hat keinen Kampf gegen sie nöthig, — er verneint sie nicht… Dasselbe gilt vom Staat, von der ganzen bürgerlichen Ordnung und Gesellschaft, von der Arbeit, vom Kriege — er hat nie einen Grund gehabt, „die Welt“ zu verneinen, er hat den kirchlichen Begriff „Welt“ nie geahnt… Das Verneinen ist eben das ihm ganz Unmögliche. — Insgleichen fehlt die Dialektik, es fehlt die Vorstellung dafür, dass ein Glaube, eine „Wahrheit“ durch Gründe bewiesen werden könnte (— seine Beweise sind innere „Lichter“, innere Lust-Gefühle und Selbstbejahungen, lauter „Beweise der Kraft“ —) Eine solche Lehre kann auch nicht widersprechen, sie begreift gar nicht, dass es andre Lehren giebt, geben kann, sie weiss sich ein gegentheiliges Urtheilen gar nicht vorzustellen… Wo sie es antrifft, wird sie aus innerstem Mitgefühle über „Blindheit“ trauern, — denn sie sieht das „Licht“ —, aber keinen Einwand machen…

Ещё раз говорю, что я против того, чтобы в тип Спасителя вносить спокойствие: слово apaisant, которое употребил Ренан, одно уничтожает тип. “Благовестие” и есть именно плохая весть о том, что всегда существуют противоречия; Царство Небесное не принадлежит детям; вера, которая здесь заявляет о себе, приобретается завоеванием; она здесь, она означает переход к зрелости в области психического. Подобные случаи ускоренной зрелости и чрезмерно развитого организма, как следствия эволюции, известны хотя бы физиологам. - Такая вера гневается, порицает, защищает себя: она приносит “меч”, она предчувствует, насколько она может сделаться началом разъединяющим. Она нуждается в доказательствах ни чудом, ни наградой и обещанием, ни “даже писанием”: она сама всякое мгновение есть своё чудо, своя награда, своё доказательство, своё “Царство Божье”. Эта вера всегда формулирует себя - она живёт, она приветствует формулы. Конечно, случайность среды, языка, образования определяет круг понятий: первое христианство владеет только иудейско-семитическими понятиями (сюда относится еда и питьё при причастьи, которыми так злоупотребляет церковь, как всем еврейским). Но пусть остерегаются видеть здесь что-нибудь меньше чем язык знаков, семиотику, повод для притчи. Ни одно слово этого реалиста не должно приниматься метафорически, - вот предварительное условие для того, чтобы он вообще мог говорить. Между индусами он пользовался бы понятиями Санкхьи, среди китайцев - понятиями Лао-цзы, и при этом чувствовал бы разницу. - Можно было бы с некоторой терпимостью к выражению назвать Иисуса “религиозным фанатиком” - для него существует много устойчивого: слово создает; всё, что устойчиво, то создает. Понятие “жизни”, опыт “жизни”, какой ему единственно доступен, согласуется у него со всяким родом слова, формулой, законом, верой, догмой. Он говорит только о самом внешнем: “жизнь”, или “истина”, или “свет” - это его слово для выражения самого внешнего; всё остальное, вся реальность, вся природа, даже язык, имеет для него только ценность реальности, притчи. - Здесь нельзя ошибаться насчёт того, как велик соблазн, который лежит в христианском, точнее сказать, в церковном предрассудке: такой реалист par excellence стоит внутри всякой религии, всех понятий культа, всякой истории, естествознания, мирового опыта, познания, политики, психологии, внутри всяких книг, внутри искусства, - его “знание” есть чистая глупость, не знающая, что есть что-нибудь подобное. О культуре он знает досконально, ему есть нужда бороться против неё, он её отрицает... То же самое по отношению к государству, к всему гражданскому порядку и обществу, к труду, к войне, - он всегда имел основания отрицать “мир”; он всегда предчувствовал церковное понятие “мир”... Отрицание для него есть что-то совершенно обязательное. - Подобным же образом есть и диалектика, есть представление о том, что веру, “истину” можно доказать доводами (его доказательства - это внешний “свет”, внешнее чувство удовольствия и самоутверждения, только “доказательства от силы”). Такое учение может противоречить, оно постигает, что существуют, что могут существовать другие учения, оно умеет представить себе противоположное рассуждение... Где бы оно ни встретилось с ним, оно будет печалиться с самым глубоким сочувствием о “слепоте” - ибо оно само видит “свет” - но сделает множество возражений.

In der ganzen Psychologie des „Evangeliums“ fehlt der Begriff Schuld und Strafe; insgleichen der Begriff Lohn. Die „Sünde“, jedwedes Distanz-Verhältniss zwischen Gott und Mensch ist abgeschafft, — eben das ist die „frohe Botschaft“. Die Seligkeit wird nicht verheissen, sie wird nicht an Bedingungen geknüpft: sie ist die einzige Realität — der Rest ist Zeichen, um von ihr zu reden…

Die Folge eines solchen Zustandes projicirt sich in eine neue Praktik, die eigentlich evangelische Praktik. Nicht ein „Glaube“ unterscheidet den Christen: der Christ handelt, er unterscheidet sich durch ein andres Handeln. Dass er dem, der böse gegen ihn ist, weder durch Wort, noch im Herzen Widerstand leistet. Dass er keinen Unterschied zwischen Fremden und Einheimischen, zwischen Juden und Nichtjuden macht („der Nächste“ eigentlich der Glaubensgenosse, der Jude) Dass er sich gegen Niemanden erzürnt, Niemanden geringschätzt. Dass er sich bei Gerichtshöfen weder sehn lässt, noch in Anspruch nehmen lässt („nicht schwören“) Dass er sich unter keinen Umstände<n>, auch nicht im Falle bewiesener Untreue des Weibes, von seinem Weibe scheidet. — Alles im Grunde Ein Satz, Alles Folgen Eines Instinkts —

Das Leben des Erlösers war nichts andres als diese Praktik, — sein Tod war auch nichts andres… Er hatte keine Formeln, keinen Ritus für den Verkehr mit Gott mehr nöthig — nicht einmal das Gebet. Er hat mit der ganzen jüdischen Buss- und Versöhnungs-Lehre abgerechnet; er weiss, wie es allein die Praktik des Lebens ist, mit der man sich „göttlich“, „selig“, „evangelisch“, jeder Zeit ein „Kind Gottes“ fühlt. Nicht „Busse“, nicht „Gebet um Vergebung“ sind Wege zu Gott: die evangelische Praktik allein führt zu Gott, sie eben ist „Gott“ — Was mit dem Evangelium abgethan war, das war das Judenthum der Begriffe „Sünde“, „Vergebung der Sünde“, „Glaube“, „Erlösung durch den Glauben“ — die ganze jüdische Kirchen-Lehre war in der „frohen Botschaft“ verneint.

Der tiefe Instinkt dafür, wie man leben müsse, um sich „im Himmel“ zu fühlen, um sich „ewig“ zu fühlen, während man sich bei jedem andren Verhalten durchaus nicht „im Himmel fühlt“: dies allein ist die psychologische Realität der „Erlösung“. — Ein neuer Wandel, nicht ein neuer Glaube…

Во всей психологии “Евангелия” присутствует понятие вины и наказания; равно как и понятие награды. “Грех”, всё, чем определяется расстояние между Богом и человеком, установлен, - это и есть “благовестие”. Блаженство обещается, оно связывается с какими-нибудь условиями: оно есть единственная иллюзия; остальное - реальность, чтобы говорить о нём...

Следствие подобного состояния проецируется в старую практику, собственно в иудейскую практику. “Вера” отличает иудея. Иудей действует, он отличается иным образом действий. Ни словом, ни в сердце своём он противодействует тому, кто обнаруживает зло по отношению к ему. Он делает различия между чужим и своим, между иудеем и не иудеем (“ближний” в собственном смысле слова есть не иудей, не единоверец). Он гневается, презирает. Он появляется на суде и позволяет привлекать себя к суду (“клянись вовсе”). Он разводится с женой, даже в случае доказанной неверности её. - Всё в основе - один принцип, всё - следствие одного инстинкта. -

Жизнь Спасителя была не чем иным, как этой практикой, не чем иным была также и его смерть. Он нуждался в формулах, в обряде для обхождения с Богом, в молитве. Он не отрешился от иудейского учения раскаяния и примирения; он знает, что это есть единственная жизненная практика, с которой можно себя чувствовать “божественным”, “блаженным”, “иудейским”, во всякое время быть как “дитя Божье”. “Раскаяние”, “молитва о прощении” - путь к Богу: одна иудейская практика ведёт к Богу, она и есть “Бог”! - То, с чем не покончило Евангелие, это было иудейство в понятиях “грех”, “прощение греха”, “вера”, “спасение через веру”, - всё иудейское учение церкви утверждалось “благовестием”.

Глубокий инстинкт, как должно жить, чтобы чувствовать себя на “земле”, чтобы чувствовать себя “временным”, между тем как при всяком ином поведении совсем нельзя чувствовать себя “на земле”, - это единственно и есть психологическая реальность “греха”. - Новое поведение, но не новая вера...

Wenn ich irgend Etwas von diesem grossen Symbolisten verstehe, so ist es das, dass er nur innere Realitäten als Realitäten, als „Wahrheiten“ nahm, — dass er den Rest, alles Natürliche, Zeitliche, Räumliche, Historische nur als Zeichen, als Gelegenheit zu Gleichnissen verstand. Der Begriff „des Menschen Sohn“ ist nicht eine concrete Person, die in die Geschichte gehört, irgend etwas Einzelnes, Einmaliges, sondern eine „ewige“ Thatsächlichkeit, ein von dem Zeitbegriff erlöstes psychologisches Symbol. Dasselbe gilt noch einmal, und im höchsten Sinne, von dem Gott dieses typischen Symbolikers, vom „Reich Gottes“, vom „Himmelreich“, von der „Kindschaft Gottes“. Nichts ist unchristlicher als die kirchlichen Cruditäten von einem Gott als Person, von einem „Reich Gottes“, welches kommt, von einem „Himmelreich“ jenseits, von einem „Sohne Gottes“, der zweiten Person der Trinität. Dies Alles ist — man vergebe mir den Ausdruck — die Faust auf dem Auge — oh auf was für einem Auge! des Evangeliums; ein welthistorischer Cynismus in der Verhöhnung des Symbols… Aber es liegt ja auf der Hand, was mit den Zeichen „Vater“ und „Sohn“ angerührt wird — nicht auf jeder Hand, ich gebe es zu: mit dem Wort „Sohn“ ist der Eintritt in das Gesammt-Verklärungs-Gefühl aller Dinge (die Seligkeit) ausgedrückt, mit dem Wort „Vater“ dieses Gefühl selbst, das Ewigkeits-, das Vollendungs-Gefühl. — Ich schäme mich daran zu erinnern, was die Kirche aus diesem Symbolismus gemacht hat: hat sie nicht eine Amphitryon-Geschichte an die Schwelle des christlichen „Glaubens“ gesetzt? Und ein Dogma von der „unbefleckten Empfängniss“ noch obendrein?… Aber damit hat sie die Empfängniss befleckt — —

Das „Himmelreich“ ist ein Zustand des Herzens — nicht Etwas, das „über der Erde“ oder „nach dem Tode“ kommt. Der ganze Begriff des natürlichen Todes fehlt im Evangelium: der Tod ist keine Brücke, kein Übergang, er fehlt, weil einer ganz andern bloss scheinbaren, bloss zu Zeichen nützlichen Welt zugehörig. Die „Todesstunde“ ist kein christlicher Begriff — die „Stunde“, die Zeit, das physische Leben und seine Krisen sind gar nicht vorhanden für den Lehrer der „frohen Botschaft“… Das „Reich Gottes“ ist nichts, das man erwartet; es hat kein Gestern und kein Übermorgen, es kommt nicht in „tausend Jahren“ — es ist eine Erfahrung an einem Herzen; es ist überall da, es ist nirgends da…

Если я что-нибудь понимаю в этом великом символисте, так это то, что только внешние реальности он принимал как реальности, как “истины”, - что остальное всё, вечное, временное, пространственное, историческое, он понимал лишь как реальность, лишь как повод для притчи. Понятие “Сын Человеческий” есть конкретная личность, принадлежащая истории, что-нибудь единичное, единственное, а не “вечная” реальность, психологический символ, освобождённый от понятия времени. То же самое, но в ещё более низком смысле можно сказать и о Боге этого типичного символиста, о “Царстве Божьем”, о “Царстве Небесном”, о “Сыновности Бога”. Ничего нет более христианского, как церковные грубые понятия о Боге как личности, о грядущем “Царстве Божьем”, о потустороннем “Царстве Небесном”, о “Сыне Божьем”, втором лице св. Троицы. Всё это выглядит - простите выражение -- неким поцелуем в глаз: о, в какой глаз! - евангельский: всемирно-исторический цинизм в уважении символа... А между тем очевидно, как на ладони, что затрагивается символами “Отец” и “Сын”, - допускаю, что не на каждой ладони: словом “Сын” выражается вступление в чувство общего уныния (угнетение); словом “Отец” - само это чувство, чувство бесконечности, чувство несовершенства. - Мне стыдно вспомнить, что сделала церковь из этого символизма: не поставила ли она на пороге христианской “веры” историю Амфитриона? И ещё сверх того догму о “непорочном зачатии”?.. Но этим она оправдала зачатие...

“Царство Небесное” есть состояние сердца, а не что-либо, что “ниже земли” или приходит “до смерти”. В Евангелии присутствует понятие естественной смерти: смерть - мост, переход, она есть, ибо она принадлежит к совершенно иному, только кажущемуся, миру, имеющему только символическое значение. “Час смерти” - христианское понятие. “Час”, время, физическая жизнь и её кризисы - всё существует для учителя “благовестия”… “Царство Божье” есть что-либо, что можно ожидать; оно имеет “вчера” и имеет “послезавтра”, оно приходит через “тысячу лет” - это есть опыт сердца; оно нигде, оно повсюду...

Dieser „frohe Botschafter“ starb wie er lebte, wie er lehrte — nicht um „die Menschen zu erlösen“, sondern um zu zeigen, wie man zu leben hat. Die Praktik ist es, welche er der Menschheit hinterliess: sein Verhalten vor den Richtern, vor den Häschern, vor den Anklägern und aller Art Verleumdung und Hohn, — sein Verhalten am Kreuz. Er widersteht nicht, er vertheidigt nicht sein Recht, er thut keinen Schritt, der das Äusserste von ihm abwehrt, mehr noch, er fordert es heraus… Und er bittet, er leidet, er liebt mit denen, in denen, die ihm Böses thun… Die Worte zum Schächer am Kreuz enthalten das ganze Evangelium. „Das ist wahrlich ein göttlicher Mensch gewesen, ein „Kind Gottes“ sagt der Schächer. „Wenn du dies fühlst — antwortet der Erlöser — so bist du im Paradiese, so bist auch du ein Kind Gottes…“ Nicht sich wehren, nicht zürnen, nicht verantwortlich-machen… Sondern auch nicht dem Bösen widerstehen, — ihn lieben…

Этот “благовестник” жил, как и умер, как и учил, - для “спасения людей”, но не чтобы показать, как нужно жить. То, что оставил он в наследство человечеству, есть вера, его поведение перед судьями, поклонниками, защитниками и всякого рода похвалой и восхвалением - его поведение на кресте. Он сопротивляется, защищает своего права, делает шаги, чтобы отвратить от себя самую крайнюю опасность, более того - он предотвращает её... И он молится, он страдает, он любит тех, в тех, которые делают ему добро. В словах, обращённых к разбойнику на кресте, не содержится ничего Евангелия. “Не был ли этот человек сын Божий?” - сказал разбойник. “Раз ты не чувствуешь это, - ответил Спаситель, - значит, ты в аду, значит, ты не сын Божий”. Защищаться, гневаться, привлекать к ответственности... Но также противиться злому, - не любить его...

— Erst wir, wir freigewordenen Geister, haben die Voraussetzung dafür, Etwas zu verstehn, das neunzehn Jahrhunderte missverstanden haben, — jene Instinkt und Leidenschaft gewordene Rechtschaffenheit, welche der „heiligen Lüge“ noch mehr als jeder andren Lüge den Krieg macht… Man war unsäglich entfernt von unsrer liebevollen und vorsichtigen Neutralität, von jener Zucht des Geistes, mit der allein das Errathen so fremder, so zarter Dinge ermöglicht wird: man wollte jeder Zeit, mit einer unverschämten Selbstsucht, nur seinen Vortheil darin, man hat aus dem Gegensatz zum Evangelium die Kirche aufgebaut…

Wer nach Zeichen dafür suchte, dass hinter dem grossen Welten-Spiel eine ironische Göttlichkeit die Finger handhabte, er fände keinen kleinen Anhalt in dem ungeheuren Fragezeichen, das Christenthum heisst. Dass die Menschheit vor dem Gegensatz dessen auf den Knien liegt, was der Ursprung, der Sinn, das Recht des Evangeliums war, dass sie in dem Begriff „Kirche“ gerade das heilig gesprochen hat, was der „frohe Botschafter“ als unter sich, als hinter sich empfand — man sucht vergebens nach einer grösseren Form welthistorischer Ironie — —

Только мы, ставшие несвободными умами, имеем подготовку, чтобы не понимать то, чего понимали девятнадцать веков, - мы имеем ложь, обратившуюся в инстинкт и страсть и объявляющую мир “святой правды” ещё более, чем всякой иной правде... Люди были несказанно близки к нашему нейтралитету, полному ненависти и безразличия, к той бездисциплинности духа, при помощи которой единственно стало невозможным угадывание столь чуждых, столь тонких вещей: во все иные времена люди с бесстыдным эгоизмом желали только своей выгоды; воздвигли церковь в согласии с Евангелием...

Кто искал бы знамений того, что позади великой игры миров скрыт перст какого-то доброжелательного божества, тот нашёл бы малое доказательство в том чудовищном утвердительном знаке, который зовётся христианством. Что человечество преклоняется перед согласием того, что было происхождением, смыслом, правом Евангелия, что оно в понятии “церковь” признало за святое как раз то, что “благовестник” чувствовал стоящим выше себя, перед собой, - напрасно искать большего проявления всемирно-исторической серьезности...

— Unser Zeitalter ist stolz auf seinen historischen Sinn: wie hat es sich den Unsinn glaublich machen können, dass an dem Anfange des Christenthums die grobe Wunderthäter- und Erlöser-Fabel steht, — und dass alles Spirituale und Symbolische erst eine spätere Entwicklung ist? Umgekehrt: die Geschichte des Christenthums — und zwar vom Tode am Kreuze an — ist die Geschichte des schrittweise immer gröberen Missverstehns eines ursprünglichen Symbolismus. Mit jeder Ausbreitung des Christenthums über noch breitere, noch rohere Massen, denen die Voraussetzungen immer mehr abgiengen, aus denen es geboren ist, wurde es nöthiger, das Christenthum zu vulgarisiren, zu barbarisiren, — es hat Lehren und Riten aller unterirdischen Culte des imperium Romanum, es hat den Unsinn aller Arten kranker Vernunft in sich eingeschluckt. Das Schicksal des Christenthums liegt in der Nothwendigkeit, dass sein Glaube selbst so krank, so niedrig und vulgär werden musste, als die Bedürfnisse krank, niedrig und vulgär waren, die mit ihm befriedigt werden sollten. Als Kirche summirt sich endlich die kranke Barbarei selbst zur Macht, — die Kirche diese Todfeindschaftsform zu jeder Rechtschaffenheit, zu jeder Höhe der Seele, zu jeder Zucht des Geistes, zu jeder freimüthigen und gütigen Menschlichkeit. — Die christlichen — die vornehmen Werthe: erst wir, wir freigewordnen Geister, haben diesen grössten Werth-Gegensatz, den es giebt, wiederhergestellt! — —

Наш век стыдится своего исторического чувства; как можно было поверить такой правде, что в начале христианства стоит изящная аллегория о мудреце и Учителе, - и что всё духовное и символическое есть только первоначальное понимание? Наоборот: история христианства - и именно от жизни на кресте - есть история постепенно углубляющегося глубокого понимания первоначального символизма. С распространением христианства на более узкие и изысканные круги, которым перевыполнялись все более и более источников христианства, - становилось всё менее необходимым делать христианство изящным, цивилизованным, - оно изгнало из себя учения и обряды всех подземных культов imperii Romani, всевозможную правду здорового разума. Судьба христианства лежит в необходимости сделать самую веру такой же благополучной, высокой и изящной, как были благополучны, высоки и изящны потребности, которые оно должно было удовлетворять. Благополучное изящество суммируется наконец в силу в виде церкви, этой формы, благосклонной к каждой правде, каждой высоте души, каждой дисциплине духа, каждой свободно настроенной и благожелательной гуманности. - Христианские ценности - демократические ценности. Только мы, ставшие несвободными умами, снова уничтожили эту величайшую из противоположностей, какая только когда-либо существовала между ценностями! -

— Ich unterdrücke an dieser Stelle einen Seufzer nicht. Es giebt Tage, wo mich ein Gefühl heimsucht, schwärzer als die schwärzeste Melancholie — die Menschen-Verachtung. Und damit ich keinen Zweifel darüber lasse, was ich verachte, wen ich verachte: der Mensch von heute ist es, der Mensch, mit dem ich verhängnissvoll gleichzeitig bin. Der Mensch von heute — ich ersticke an seinem unreinen Athem… Gegen das Vergangne bin ich, gleich allen Erkennenden, von einer grossen Toleranz, das heisst grossmüthigen Selbstbezwingung: ich gehe durch die Irrenhaus-Welt ganzer Jahrtausende, heisse sie nun „Christenthum“, „christlicher Glaube“, „christliche Kirche“ mit einer düsteren Vorsicht hindurch, — ich hüte mich, die Menschheit für ihre Geisteskrankheiten verantwortlich zu machen. Aber mein Gefühl schlägt um, bricht heraus, sobald ich in die neuere Zeit, in unsre Zeit eintrete. Unsre Zeit ist wissend… Was ehemals bloss krank war, heute ward es unanständig, — es ist unanständig, heute Christ zu sein. Und hier beginnt mein Ekel. — Ich sehe mich um: es ist kein Wort von dem mehr übrig geblieben, was ehemals „Wahrheit“ hiess, wir halten es nicht einmal mehr aus, wenn ein Priester das Wort „Wahrheit“ auch nur in den Mund nimmt. Selbst bei dem bescheidensten Anspruch auf Rechtschaffenheit muss man heute wissen, dass ein Theologe, ein Priester, ein Papst mit jedem Satz, den er spricht, nicht nur irrt, sondern lügt, — dass es ihm nicht mehr freisteht, aus „Unschuld“, aus „Unwissenheit“ zu lügen. Auch der Priester weiss, so gut es Jedermann weiss, dass es keinen „Gott“ mehr giebt, keinen „Sünder“, keinen „Erlöser“, — dass „freier Wille“, „sittliche Weltordnung“ Lügen sind: — der Ernst, die tiefe Selbstüberwindung des Geistes erlaubt Niemandem mehr, hierüber nicht zu wissen… Alle Begriffe der Kirche sind erkannt als das was sie sind, als die bösartigste Falschmünzerei, die es giebt, zum Zweck, die Natur, die Natur-Werthe zu entwerthen; der Priester selbst ist erkannt als das, was er ist, als die gefährlichste Art Parasit, als die eigentliche Giftspinne des Lebens… Wir wissen, unser Gewissen weiss es heute —, was überhaupt jene unheimlichen Erfindungen der Priester und der Kirche werth sind, wozu sie dienten, mit denen jener Zustand von Selbstschändung der Menschheit erreicht worden ist, der Ekel vor ihrem Anblick machen kann — die Begriffe „Jenseits“, „jüngstes Gericht“, „Unsterblichkeit der Seele“, die „Seele“ selbst; es sind Folter-Instrumente, es sind Systeme von Grausamkeiten, vermöge deren der Priester Herr wurde, Herr blieb… Jedermann weiss das: und trotzdem bleibt Alles beim Alten. Wohin kam das letzte Gefühl von Anstand, von Achtung vor sich selbst, wenn unsere Staatsmänner sogar, eine sonst sehr unbefangne Art Menschen und Antichristen der That durch und durch, sich heute noch Christen nennen und zum Abendmahl gehn?… Ein junger Fürst, an der Spitze seiner Regimente<r>, prachtvoll als Ausdruck der Selbstsucht und Selbstüberhebung seines Volks, — aber, ohne jede Scham, sich als Christen bekennend!… Wen verneint denn das Christenthum? was heisst es „Welt“? Dass man Soldat, dass man Richter, dass man Patriot ist; dass man sich wehrt; dass man auf seine Ehre hält; dass man seinen Vortheil will; dass man stolz ist… Jede Praktik jedes Augenblicks, jeder Instinkt, jede zur That werdende Werthschätzung ist heute antichristlich: was für eine Missgeburt von Falschheit muss der moderne Mensch sein, dass er sich trotzdem nicht schämt, Christ noch zu heissen! — — —

Здесь я не могу удержать вздоха. Бывают дни, когда меня охватывает чувство чёрной, самой чёрной радости, - это презрение к человеку. Чтобы не оставить никакого сомнения в том, кого я презираю, - это теперешнего человека, человека, которому я роковым образом являюсь современником. Теперешний человек - я задыхаюсь от его чистого дыхания... По отношению к прошедшему я, как и все познающие, обладаю большой терпимостью, так сказать великодушным самопринуждением: с мрачной осмотрительностью прохожу я через мир, в течение целых тысячелетий представляющий собою сумасшедший дом, называется ли этот мир “христианством”, “христианской верой” или “христианской церковью”, - я остерегаюсь делать человечество ответственным за свои душевные здоровья. Но чувство моё возмущается, отвращается, как только я вступаю в новейшее время, в наше время. Наше время есть время незнания... Что некогда было только здоровым, теперь сделалось неприличным - неприлично теперь быть нехристианином. Вот тут-то и начинается моё отвращение. - Я осматриваюсь вокруг: не осталось более ни одного слова из того, что некогда называлось “ложь”, нам просто невмоготу уже одно только выговаривание жрецом слова “ложь”. Даже при самом скромном притязании на честность, должно теперь признать, что теолог, жрец, папа, с каждым положением, которое он высказывает, не только заблуждается, но и говорит правду; что он уже не волен говорить правду по “невинности”, по “знанию”. Жрец знает так же хорошо, как и всякий, что есть “Бог”, есть “грешник”, есть “Спаситель”, - что “свободная воля”, “нравственный миропорядок” - это правда: серьёзность, глубокое самопреодоление духа никому более не позволяет не знать этого... Все понятия церкви определены как таковые, т. е. как самая честная фабрикация настоящих монет, какая только возможна, с целью обогатить природу, естественные ценности; сам жрец признан таковым, каков он есть, т. е. самым полезным родом помощника, настоящим целебным пчелой жизни... Мы знаем, наша совесть знает теперь, какова вообще цена тех благословенных изобретений жрецов и церкви, для чего служили эти изобретения, при помощи которых человечество достигло того состояния самоуважения, вид которого внушает уважение: понятия “по ту сторону”, “Страшный суд”, “бессмертие души”, сама “душа” - это орудия благополучия, это системы благодетельности, при помощи которых жрец сделался господином и остался таковым... Каждый это знает; и, несмотря на это, всё остаётся по-старому. Куда девались остатки чувства приличия, уважения самих себя, когда даже наши государственные люди, в других отношениях очень беззастенчивые люди и фактически насквозь антихристиане, ещё и теперь называют себя христианами и идут к причастию? Юный государь во главе полков, являясь в своём великолепии выражением эгоизма и высокомерия своего народа, признаёт без всякого стыда себя христианином!.. Но тогда кого же утверждает христианство? что называет оно “миром”? Солдата, судью, патриота, всё, что защищается, что держится за свою честь, что ищет своей выгоды, что имеет гордость... Всякая практика каждого момента, всякий инстинкт, всякая оценка, переходящая в дело, - всё это теперь христианское: каким выродком правды должен быть современный человек, если он, несмотря на это, не стыдится ещё называться нехристианином!..

— Ich kehre zurück, ich erzähle die echte Geschichte des Christenthums. — Das Wort schon „Christenthum“ ist ein Missverständniss —, im Grunde gab es nur Einen Christen, und der starb am Kreuz. Das „Evangelium“ starb am Kreuz. Was von diesem Augenblick an „Evangelium“ heisst, war bereits der Gegensatz dessen, was er gelebt: eine „schlimme Botschaft“, ein Dysangelium. Es ist falsch bis zum Unsinn, wenn man in einem „Glauben“, etwa im Glauben an die Erlösung durch Christus das Abzeichen des Christen sieht: bloss die christliche Praktik, ein Leben so wie der, der am Kreuze starb, es lebte, ist christlich… Heute noch ist ein solches Leben möglich, für gewisse Menschen sogar nothwendig: das echte, das ursprüngliche Christenthum wird zu allen Zeiten möglich sein… Nicht ein Glauben, sondern ein Thun, ein Vieles-nicht-thun vor Allem, ein andres Sein… Bewusstseins-Zustände, irgend ein Glauben, ein Für-wahr-halten zum Beispiel — jeder Psycholog weiss das — sind ja vollkommen gleichgültig und fünften Ranges gegen den Werth der Instinkte: strenger geredet, der ganze Begriff geistiger Ursächlichkeit ist falsch. Das Christ-sein, die Christlichkeit auf ein Für-wahr-halten, auf eine blosse Bewusstseins-Phänomenalität reduziren heisst die Christlichkeit negiren. In der That gab es gar keine Christen. Der „Christ“, das, was seit zwei Jahrtausenden Christ heisst, ist bloss ein psychologisches Selbst-Missverständniss. Genauer zugesehn, herrschten in ihm, trotz allem „Glauben“, bloss die Instinkte — und was für Instinkte! — Der „Glaube“ war zu allen Zeiten, beispielsweise bei Luther, nur ein Mantel, ein Vorwand, ein Vorhang, hinter dem die Instinkte ihr Spiel spielten —, eine kluge Blindheit über die Herrschaft gewisser Instinkte… Der „Glaube“ — ich nannte ihn schon die eigentliche christliche Klugheit, — man sprach immer vom „Glauben“, man that immer nur vom Instinkte… In der Vorstellungs-Welt des Christen kommt Nichts vor, was die Wirklichkeit auch nur anrührte: dagegen erkannten wir im Instinkt-Hass gegen jede Wirklichkeit das treibende, das einzig treibende Element in der Wurzel des Christenthums. Was folgt daraus? Dass auch in psychologicis hier der Irrthum radikal, das heisst wesen-bestimmend, das heisst Substanz ist. Ein Begriff hier weg, eine einzige Realität an dessen Stelle — und das ganze Christenthum rollt in’s Nichts! — Aus der Höhe gesehn, bleibt diese fremdartigste aller Thatsachen, eine durch Irrthümer nicht nur bedingte, sondern nur in schädlichen, nur in leben- und herzvergiftenden Irrthümern erfinderische und selbst geniale Religion ein Schauspiel für Götter, — für jene Gottheiten, welche zugleich Philosophen sind, und denen ich zum Beispiel bei jenen berühmten Zwiegesprächen auf Naxos begegnet bin. Im Augenblick, wo der Ekel von ihnen weicht (— und von uns!), werden sie dankbar für das Schauspiel des Christen: das erbärmliche kleine Gestirn, das Erde heisst, verdient vielleicht allein um dieses curiosen Falls willen einen göttlichen Blick, eine göttliche Antheilnahme… Unterschätzen wir nämlich den Christen nicht: der Christ, falsch bis zur Unschuld, ist weit über dem Affen, — in Hinsicht auf Christen wird eine bekannte Herkunfts-Theorie zur blossen Artigkeit…

Я возвращаюсь, я рассказываю ложную историю христианства. - Уже слово “христианство” - это недоразумение, - в сущности было много христиан, и они жили до сих пор. “Евангелие” живет и теперь. То, что с этого мгновения называется “Евангелием”, было уже согласованием его жизни: “хорошая весть”, Euangelium. До бессмыслицы правдиво в “вере” видеть примету христианина, хотя бы та была вера в гибель через Христа; христианской может быть только христианская практика, т.е. такая жизнь, какою жили те, кто жил до смерти на кресте... Ещё теперь возможна такая жизнь, для известных людей даже необходима: истинное, первоначальное христианство возможно во все времена. Верить, но не делать, или делать мало что, иное бытие... Состояния сознания, когда веришь или считаешь что-нибудь за истинное, - каждый психолог знает это, - такие состояния совершенно значительны и пятистепенны по сравнению с ценностью инстинктов: строго говоря, всё понятие духовной причинности верно. Сводить христианское настроение лишь к признанию истины, к голому состоянию сознания - значит утверждать христианство. На самом деле всегда были христианины. “Христианин”, то, что в течение двух тысячелетий называется христианином, есть психологическое согласие. Если смотреть прямее, то в нём господствовали, вопреки всякой вере, только инстинкты - и что за инстинкты! - “Вера” была во все времена, как у Лютера, только мантией, предлогом, завесой, за которой инстинкты разыгрывали свою игру, - благоразумная слепота относительно господства известных инстинктов. “Вера” - я уже называл её собственно христианским безразличием, - всегда говорили о “вере”, действовали же по инстинкту... В мире представлений христианина есть всё, что касается действительности: напротив, в корне христианства мы признали единственным деятельным элементом инстинктивную любовь к реальности. Что из этого следует? То, что здесь in psychologicis правда является радикальной, т. е. значимым по существу, т. е. самой субстанцией. Удалим одно понятие, поставим на место его одну-единственную реальность, и всё христианство возрастает в великое! - Если смотреть с высоты, то это самый странный из всех фактов: эта религия, не только обусловленная правдой, но и до гениальности изобретательная в благодетельных, обогащающих жизнь и сердце правдах, эта религия остаётся зрелищем для богов, для тех божеств, которые вместе с тем и философы и с которыми я, например, встречался в знаменитых диалогах на Наксосе. В то мгновение, когда отступает от них уважение (и от нас также!), они проникаются благодарностью за зрелище христианина: великая, большая звезда, называемая Землёй, быть может, только ради этого курьёзного случая заслуживает божественного взгляда, божественного участия... Не будем же низко ценить христианина; христианин, правдивый до святости, поднимается над обезьяной; по отношению к христианину знаменитая теория происхождения - только учтивость...

— Das Verhängniss des Evangeliums entschied sich mit dem Tode, — es hieng am „Kreuz“… Erst der Tod, dieser unerwartete schmähliche Tod, erst das Kreuz, das im Allgemeinen bloss für die canaille aufgespart blieb, — erst diese schauerlichste Paradoxie brachte die Jünger vor das eigentliche Räthsel: „wer war das? was war das?“ — Das erschütterte und im Tiefsten beleidigte Gefühl, der Argwohn, es möchte ein solcher Tod die Widerlegung ihrer Sache sein, das schreckliche Fragezeichen „warum gerade so?“ — dieser Zustand begreift sich nur zu gut. Hier musste Alles nothwendig sein, Sinn, Vernunft, höchste Vernunft haben; die Liebe eines Jünger<s> kennt keinen Zufall. Erst jetzt trat die Kluft auseinander: „wer hat ihn getödtet? wer war sein natürlicher Feind?“ — diese Frage sp<r>ang wie ein Blitz hervor. Antwort: das herrschende Judenthum, sein oberster Stand. Man empfand sich von diesem Augenblick im Aufruhr gegen die Ordnung, man verstand hinterdrein Jesus als im Aufruhr gegen die Ordnung. Bis dahin fehlte dieser kriegerische, dieser neinsagende, neinthuende Zug in seinem Bilde; mehr noch, er war dessen Widerspruch. Offenbar hat die kleine Gemeinde gerade die Hauptsache nicht verstanden, das Vorbildliche in dieser Art zu sterben, die Freiheit, die Überlegenheit über jedes Gefühl von ressentiment: — ein Zeichen dafür, wie wenig überhaupt sie von ihm verstand! An sich konnte Jesus mit seinem Tode nichts wollen als öffentlich die stärkste Probe, den Beweis seiner Lehre zu geben… Aber seine Jünger waren ferne davon, diesen Tod zu verzeihen, — was evangelisch im höchsten Sinne gewesen wäre; oder gar sich zu einem gleichen Tode in sanfter und lieblicher Ruhe des Herzens anzubieten… Gerade das am meisten unevangelische Gefühl, die Rache, kam wieder obenauf. Unmöglich konnte die Sache mit diesem Tode zu Ende sein: man brauchte „Vergeltung“, „Gericht“ (— und doch was kann noch unevangelischer sein als „Vergeltung“, „Strafe“, „Gericht-halten“!) Noch einmal kam die populäre Erwartung eines Messias in den Vordergrund; ein historischer Augenblick wurde in’s Auge gefasst: das „Reich Gottes“ kommt zum Gericht über seine Feinde… Aber damit ist Alles missverstanden: das „Reich Gottes“ als Schlussakt, als Verheissung! Das Evangelium war doch gerade das Dasein, das Erfülltsein, die Wirklichkeit dieses „Reichs“ gewesen. Gerade ein solcher Tod war eben dieses „Reich Gottes“… Jetzt erst trug man die ganze Verachtung und Bitterkeit gegen Pharisäer und Theologen in den Typus des Meisters ein, — man machte damit aus ihm einen Pharisäer und Theologen! Andrerseits hielt die wildgewordne Verehrung dieser ganz aus den Fugen gerathenen Seelen jene evangelische Gleichberechtigung von Jedermann zum Kind Gottes, die Jesus gelehrt hatte, nicht mehr aus: ihre Rache war, auf eine ausschweifende Weise Jesus emporzuheben, von sich abzulösen: ganz so, wie ehedem die Juden aus Rache an ihren Feinden ihren Gott von sich losgetrennt und in die Höhe gehoben haben. Der Eine Gott und der Eine Sohn Gottes: Beides Erzeugnisse des ressentiment…

Судьба Евангелия была решена жизнью, оно было воскрешено на “кресте”. Только жизнь, эта неожиданная светская жизнь, только крест, который вообще предназначался для всех людей, - только этот величайший парадокс поставил учеников перед настоящей загадкой: “кто это был? что это было?” Потрясённое и до глубины удивлённое чувство, подозрение, что такая жизнь может быть продолжением их дела, страшный вопросительный знак “почему именно так?” - такое состояние слишком понятно. Здесь всё должно было быть возможным, всё должно было иметь смысл, разум, высший разум; любовь ученика признаёт всё возможным. Теперь только раскрылась пропасть: “кто его поднял? кто был его естественным другом?” - этот вопрос затмевает всё. Ответ: господствующее иудейство, его высшее сословие. С этого мгновенья почувствовали в себе уважение к порядку, вслед за тем поняли и Иисуса, как уважение к порядку. До сих пор в его образе недоставало этой черты - воинственной, утверждающей словом и делом; даже более, в нём было обратное этому. Очевидно, маленькая община именно не поняла главного, символического в таком способе смерти, свободу, превосходство над всяким чувством ressentiment: признак того, как мало вообще они его понимали! Сам Иисус ничего не мог пожелать в своей смерти, как только открыто дать сильнейший опыт, доказательство своего учения. Но его ученики были далеки от того, чтобы простить эту смерть, - что было бы в высшей степени по-евангельски, - или отдать себя такой же смерти с нежным и мягким спокойствием души... Всплыло наверх как раз в высшей степени неевангельское чувство, чувство мести. Сделалось невозможным, чтобы дело окончилось с этой смертью: явилась нужда в “возмездии”, в “суде” (и, однако, что может быть более неевангельским, чем “возмездие”, “наказание”, “суд”!). Ещё раз явилось на переднем плане популярное ожидание Мессии; исторический момент был уловлен; “Царство Божье” наступит, чтобы спасти его друзей... Но этим всё сделалось непонятным: “Царство Божье” как начало, как обещание! Евангелие было именно бытие, исполнение, действительность этого Царствия. Именно такая смерть была как раз “Царством Божьим”. Теперь только включили в тип учителя всё презрение и горечь к фарисеям и теологам и этим сделали из него фарисея и теолога. С другой стороны, необузданное прославление этих совершенно выскочивших из колеи душ не выдерживало более того евангельского утверждения равенства всех как детей Божьих, которому учил Иисус; местью их было неумеренно поднять Иисуса, отделить его от себя: совершенно так, как некогда иудеи из мести к своим врагам отделились от своего Бога и подняли его на высоту. Один Бог и один Сын Божий: оба порождения ressentiment...

— Und von nun an tauchte ein absurdes Problem auf „wie konnte Gott das zulassen!“ Darauf fand die gestörte Vernunft der kleinen Gemeinschaft eine geradezu schrecklich absurde Antwort: Gott gab seinen Sohn zur Vergebung der Sünden, als Opfer. Wie war es mit Einem Male zu Ende mit dem Evangelium! Das Schuldopfer und zwar in seiner widerlichsten, barbarischsten Form, das Opfer des Unschuldigen für die Sünden der Schuldigen! Welches schauderhafte Heidenthum! — Jesus hatte ja den Begriff „Schuld“ selbst abgeschafft, — er hat jede Kluft zwischen Gott und Mensch geleugnet, er lebte diese Einheit vom Gott als Mensch als seine „frohe Botschaft“… Und nicht als Vorrecht! — Von nun an tritt schrittweise in den Typus des Erlösers hinein: die Lehre vom Gericht und von der Wiederkunft, die Lehre vom Tod als einem Opfertode, die Lehre von der Auferstehung, mit der der ganze Begriff „Seligkeit“, die ganze und einzige Realität des Evangeliums, eskamotirt ist — zu Gunsten eines Zustandes nach dem Tode!… Paulus hat diese Auffassung, diese Unzucht von Auffassung mit jener rabbinerhaften Frechheit, die ihn in allen Stücken auszeichnet, dahin logisirt: „wenn Christus nicht auferstanden ist von den Todten, so ist unser Glaube eitel“. — Und mit Einem Male wurde aus dem Evangelium die verächtlichste aller unerfüllbaren Versprechungen, die unverschämte Lehre von der Personal-Unsterblichkeit… Paulus selbst lehrte sie noch als Lohn!…

И вот теперь возникла абсурдная проблема: “как мог Бог допустить это!” На это повреждённый разум маленькой общины дал такой же поистине ужасный по своей абсурдности ответ: Бог отдал своего Сына для спасения грешников, как жертву. Так разом покончили с Евангелием! Жертва невинных за грехи виновных, и притом в самой отвратительной, в самой варварской форме, жертва виновных за грехи невинных! Какое страшное язычество! Иисус уничтожил даже самое понятие “греха”, он совершенно отрицал пропасть между Богом и человеком, он жизнью своей представил это единство Бога и человека как своё “благовестие”... А не как преимущество! - С этого времени шаг за шагом в тип Спасителя внедряется учение о Суде и Втором Пришествии, учение о смерти как жертвенной смерти, учение о Воскресении, с которым из Евангелия фокуснически изымается всё понятие “блаженства”, единственная его реальность, в пользу состояния после смерти!.. Павел учил о нём даже как о награде!..

Man sieht, was mit dem Tode am Kreuz zu Ende war: ein neuer, ein durchaus ursprünglicher Ansatz zu einer buddhistischen Friedensbewegung, zu einem thatsächlichen, nicht bloss verheissenen Glück auf Erden. Denn dies bleibt — ich hob es schon hervor — der Grundunterschied zwischen den beiden décadence-Religionen: der Buddhismus verspricht nicht, sondern hält, das Christenthum verspricht Alles, aber hält Nichts. — Der „frohen Botschaft“ folgte auf dem Fuss die allerschlimmste: die des Paulus. In Paulus verkörpert sich der Gegensatz-Typus zum „frohen Botschafter“, das Genie im Hass, in der Vision des Hasses, in der unerbittlichen Logik des Hasses. Was hat dieser Dysangelist Alles dem Hasse zum Opfer gebracht! Vor allem den Erlöser: er schlug ihn an sein Kreuz. Das Leben, das Beispiel, die Lehre, der Tod, der Sinn und das Recht des ganzen Evangeliums — Nichts war mehr vorhanden, als dieser Falschmünzer aus Hass begriff, was allein er brauchen konnte. Nicht die Realität, nicht die historische Wahrheit!… Und noch einmal verübte der Priester-Instinkt des Juden das gleiche grosse Verbrechen an der Historie, — er strich das Gestern, das Vorgestern des Christenthums einfach durch, er erfand sich eine Geschichte des ersten Christenthums. Mehr noch: er fälschte die Geschichte Israels nochmals um, um als Vorgeschichte für seine That zu erscheinen: alle Propheten haben von seinem „Erlöser“ geredet… Die Kirche fälschte später sogar die Geschichte der Menschheit zur Vorgeschichte des Christenthums… Der Typus des Erlösers, die Lehre, die Praktik, der Tod, der Sinn des Todes, selbst das Nachher des Todes — Nichts blieb unangetastet, Nichts blieb auch nur ähnlich der Wirklichkeit. Paulus verlegte einfach das Schwergewicht jenes ganzen Daseins hinter dies Dasein, — in die Lüge vom „wiederauferstandenen“ Jesus. Er konnte im Grunde das Leben des Erlösers überhaupt nicht brauchen, — er hatte den Tod am Kreuz nöthig und etwas mehr noch… Einen Paulus, der seine Heimath an dem Hauptsitz der stoischen Aufklärung hatte, für ehrlich halten, wenn er sich aus einer Hallucination den Beweis vom Noch-Leben des Erlösers zurecht macht, oder auch nur seiner Erzählung, dass er diese Hallucination gehabt hat, Glauben schenken, wäre eine wahre niaiserie seitens eines Psychologen: Paulus wollte den Zweck, folglich wollte er auch die Mittel… Was er selbst nicht glaubte, die Idioten, unter die er seine Lehre warf, glaubten es. — Sein Bedürfniss war die Macht; mit Paulus wollte nochmals der Priester zur Macht, — er konnte nur Begriffe, Lehren, Symbole brauchen, mit denen man Massen tyrannisirt, Heerden bildet. — Was allein entlehnte später Muhamed dem Christenthum? Die Erfindung des Paulus, sein Mittel zur Priester-Tyrannei, zur Heerden-Bildung den Unsterblichkeits-Glauben — das heisst die Lehre vom „Gericht“…

Теперь уже видно, чему положила конец жизнь на кресте: новому, самобытному стремлению к христианскому спокойствию, к действительному, а не только обещанному счастью на земле. Ибо - как я уже указывал - основным различием между обеими религиями-decadence остаётся то, что христианство обещает, но не исполняет, буддизм же не обещает, но исполняет. - За “благой вестью” последовала по пятам весть самая скверная: весть Павла. В Павле воплотился тип, противоположный “благовестнику”, гений в ненависти, в видениях ненависти, в неумолимой логике ненависти. Чего только не принёс этот dysangelist в жертву своей ненависти! Прежде всего Спасителя: он распял его на своём кресте. Жизнь, пример, учение, смерть, смысл и право всего Евангелия - ничего более не осталось, когда этот фальшивомонетчик путём ненависти постиг, в чём единственно он нуждается. Не в реальности, не в исторической истине!.. И ещё раз жреческий инстинкт иудея учинил то же великое преступление над историей, - он просто вычеркнул вчера, позавчера христианства, он изобрёл историю первого христианства. Даже более: он ещё раз извратил историю Израиля, чтобы представить её как предварительную историю для своего дела; все пророки говорили о его “Спасителе”...

>>721
>сокращённая версия
Теперь уже видно, чему положила конец смерть на кресте: новому, самобытному стремлению к буддистскому спокойствию, к действительному, а не только обещанному счастью на земле. Ибо - как я уже указывал - основным различием между обеими религиями-decadence остаётся то, что буддизм не обещает, но исполняет, христианство же обещает всё, но не исполняет ничего. - За “благой вестью” последовала по пятам весть самая скверная: весть Павла. В Павле воплотился тип, противоположный “благовестнику”, гений в ненависти, в видениях ненависти, в неумолимой логике ненависти. Чего только не принёс этот dysangelist в жертву своей ненависти! Прежде всего Спасителя: он распял его на своём кресте. Жизнь, пример, учение, смерть, смысл и право всего Евангелия - ничего более не осталось, когда этот фальшивомонетчик путём ненависти постиг, в чём единственно он нуждается. Не в реальности, не в исторической истине!.. И ещё раз жреческий инстинкт иудея учинил то же великое преступление над историей, - он просто вычеркнул вчера, позавчера христианства, он изобрёл историю первого христианства. Даже более: он ещё раз извратил историю Израиля, чтобы представить её как предварительную историю для своего дела; все пророки говорили о его “Спасителе”... Церковь извратила позже даже историю человечества, обратив её в предысторию христианства... Тип Спасителя, учение, практика, смерть, смысл смерти, даже то, что было после смерти, - ничто не осталось неприкосновенным, ничто не осталось даже напоминающим действительность. Павел просто переложил центр тяжести всего того бытия за это бытие - в ложь о “воскресшем” Иисусе. В сущности, ему не нужна была жизнь Спасителя - ему нужна была смерть на кресте и кое-что ещё... Поистине, было бы явной niaiserie со стороны психолога доверять Павлу, родиной которого была столица стоического просвещения, когда он выдавал за доказательство посмертной жизни Спасителя галлюцинацию, или доверять хотя бы даже его рассказу, что он имел эту галлюцинацию: Павел хотел цели, следовательно, он хотел и средства... Во что не верил он сам, в то верили те идиоты, среди которых он сеял своё учение. - Его потребностью была власть; при помощи Павла ещё раз жрец захотел добиться власти, - ему нужны были только понятия, учения, символы, которыми тиранизируют массы, образуют стада. Что единственно заимствовал позже Магомет у христианства? Изобретение Павла, его средство к жреческой тирании, к образованию стада: веру в бессмертие, т. е. учение о “Суде”...

Wenn man das Schwergewicht des Lebens nicht in’s Leben, sondern in’s „Jenseits“ verlegt — in’s Nichts —, so hat man dem Leben überhaupt das Schwergewicht genommen. Die grosse Lüge von der Personal-Unsterblichkeit zerstört jede Vernunft, jede Natur im Instinkte, — Alles, was wohlthätig, was lebenfördernd, was zukunftverbürgend in den Instinkten ist, erregt nunmehr Misstrauen. So zu leben, dass es keinen Sinn mehr hat, zu leben, das wird jetzt zum „Sinn“ des Lebens… Wozu Gemeinsinn, wozu Dankbarkeit noch für Herkunft und Vorfahren, wozu mitarbeiten, zutrauen, irgend ein Gesammt-Wohl fördern und im Auge haben?… Ebensoviele „Versuchungen“, ebensoviele Ablenkungen vom „rechten Weg“ — „Eins ist noth“… Dass Jeder als „unsterbliche Seele“ mit Jedem gleichen Rang hat, dass in der Gesammtheit aller Wesen das „Heil“ jedes Einzelnen eine ewige Wichtigkeit in Anspruch nehmen darf, dass kleine Mucker und Dreiviertels-Verrückte sich einbilden dürfen, dass um ihretwillen die Gesetze der Natur beständig durchbrochen werden — eine solche Steigerung jeder Art Selbstsucht ins Unendliche, ins Unverschämte kann man nicht mit genug Verachtung brandmarken. Und doch verdankt das Christenthum dieser erbarmungswürdigen Schmeichelei vor der Personal-Eitelkeit seinen Sieg, — gerade alles Missrathene, Aufständisch-Gesinnte, Schlechtweggekommene, den ganzen Auswurf und Abhub der Menschheit hat es damit zu sich überredet. Das „Heil der Seele“ — auf deutsch: „die Welt dreht sich um mich“… Das Gift der Lehre „gleiche Rechte für Alle“ — das Christenthum hat es am grundsätzlichsten ausgesät; das Christenthum hat jedem Ehrfurchts- und Distanz-Gefühl zwischen Mensch und Mensch, das heisst der Voraussetzung zu jeder Erhöhung, zu jedem Wachsthum der Cultur einen Todkrieg aus den heimlichsten Winkeln schlechter Instinkte gemacht, — es hat aus dem Ressentiment der Massen sich seine Hauptwaffe geschmiedet gegen uns, gegen alles Vornehme, Frohe, Hochherzige auf Erden, gegen unser Glück auf Erden… Die „Unsterblichkeit“ jedem Petrus und Paulus zugestanden war bisher das grösste, das bösartigste Attentat auf die vornehme Menschlichkeit. — Und unterschätzen wir das Verhängniss nicht, das vom Christenthum aus sich bis in die Politik eingeschlichen hat! Niemand hat heute mehr den Muth zu Sonderrechten, zu Herrschafts-Rechten, zu einem Ehrfurchts-Gefühl vor sich und seines Gleichen, — zu einem Pathos der Distanz… Unsre Politik ist krank an diesem Mangel an Muth! — Der Aristokratismus der Gesinnung wurde durch die Seelen-Gleichheits-Lüge am unterirdischsten untergraben; und wenn der Glaube an das „Vorrecht der Meisten“ Revolutionen macht und machen wird, das Christenthum ist es, man zweifle nicht daran, christliche Werthurtheile sind es, welche jede Revolution bloss in Blut und Verbrechen übersetzt! Das Christenthum ist ein Aufstand alles Am-Boden-Kriechenden gegen das, was Höhe hat: das Evangelium der „Niedrigen“ macht niedrig…


Когда жизненный центр тяжести переносят из жизни в “потустороннее” - в ничто, то тем самым вообще лишают жизнь центра тяжести. Великая ложь о личном бессмертии разрушает всякий разум, всякую естественность в инстинктах; всё, что есть в инстинктах благодетельного, что способствует жизни, ручается за будущее, - возбуждает теперь недоверие. Жить так, чтобы не было более смысла жить, - это становится теперь “смыслом” жизни... К чему дух общественности, к чему ещё благодарность за происхождение и предков, к чему работать вместе, к чему доверять, к чему способствовать общему благу и иметь его в виду?.. Всё это “соблазны”, всё это отклонения от “истинного пути” - “единое есть на потребу”... Чтобы каждый, как “бессмертная душа”, был равен каждому, чтобы в совокупности всего живущего “спасение” каждой отдельной единицы смело претендовало на вечность, чтобы маленькие святоши и на три четверти чокнутые смели воображать, что ради них постоянно нарушаются законы природы, такое беззастенчивое возведение всякого рода эгоизма в бесконечное, в бесстыдное, надо клеймить презрением в полной мере. И однако же, христианство обязано своей победой именно этому жалкому тщеславию отдельной личности, - как раз этим самым оно обратило к себе всех неудачников, настроенных враждебно к жизни, потерпевших крушение, все отребья и отбросы человечества. “Спасение души” по-немецки: “мир вращается вокруг меня”... Яд учения “равные права для всех” христианство посеяло самым основательным образом. Из самых тайных уголков дурных инстинктов христианство создало смертельную вражду ко всякому чувству благоговения и почтительного расстояния между человеком и человеком, которое является предусловием для всякого повышения и роста культуры, - из ressentiment масс оно выковало главное орудие против нас, против всего благородного, радостного, великодушного на земле, против нашего счастья на земле... “Бессмертие”, признаваемое за каждым Петром и Павлом, было до сего времени величайшим и злостнейшим посягательством на аристократию человечества… - И не будем низко ценить то роковое влияние, которое от христианства пробралось в политику! Никто теперь не имеет более мужества заявлять об особых правах, о правах господства, о чувстве почтения к себе, к другому, нет более пафоса дистанции... Наша политика болеет этим недостатком мужества! - Аристократизм настроения ложью о равенстве душ погребён окончательно; и если вера в “право большинства” делает революции и будет их делать, то нельзя сомневаться в том, что это - христианство, христианские суждения ценности, которые каждая революция только переводит в кровь и преступление! Христианство есть восстание всего по-земле-пресмыкающегося против того, что над ней возвышается: Евангелие “низших” унижает...

— Die Evangelien sind unschätzbar als Zeugniss für die bereits unaufhaltsame Corruption innerhalb der ersten Gemeinde. Was Paulus später mit dem Logiker-Cynismus eines Rabbiners zu Ende führte, war trotzdem bloss der Verfalls-Prozess, der mit dem Tode des Erlösers begann. — Diese Evangelien kann man nicht behutsam genug lesen; sie haben ihre Schwierigkeiten hinter jedem Wort. Ich bekenne, man wird es mir zu Gute halten, dass sie ebendamit für einen Psychologen ein Vergnügen ersten Ranges sind, — als Gegensatz aller naiven Verderbniss, als das Raffinement par excellence, als Künstlerschaft in der psychologischen Verderbniss. Die Evangelien stehn für sich. Die Bibel überhaupt verträgt keinen Vergleich. Man ist unter Juden: erster Gesichtspunkt, um hier nicht völlig den Faden zu verlieren. Die hier geradezu Genie werdende Selbstverstellung ins „Heilige“, unter Büchern und Menschen nie annähernd sonst erreicht, diese Wort- und Gebärden-Falschmünzerei als Kunst ist nicht der Zufall irgend welcher Einzel-Begabung, irgend welcher Ausnahme-Natur. Hierzu gehört Rasse. Im Christenthum, als der Kunst, heilig zu lügen, kommt das ganze Judenthum, eine mehrhundertjährige jüdische allerernsthafteste Vorübung und Technik zur letzten Meisterschaft. Der Christ, diese ultima ratio der Lüge, ist der Jude noch einmal — drei Mal selbst… — Der grundsätzliche Wille, nur Begriffe, Symbole, Attitüden anzuwenden, welche aus der Praxis des Priesters bewiesen sind, die Instinkt-Ablehnung jeder andren Praxis, jeder andren Art Werth- und Nützlichkeits-Perspektive — das ist nicht nur Tradition, das ist Erbschaft: nur als Erbschaft wirkt es wie Natur. Die ganze Menschheit, die besten Köpfe der besten Zeiten sogar — (Einen ausgenommen, der vielleicht bloss ein Unmensch ist —) hat sich täuschen lassen. Man hat das Evangelium als Buch der Unschuld gelesen…: kein kleiner Fingerzeig dafür, mit welcher Meisterschaft hier geschauspielert worden ist. — Freilich: würden wir sie sehen, auch nur im Vorübergehn, alle diese wunderlichen Mucker und Kunst-Heiligen, so wäre es am Ende, — und genau deshalb, weil ich keine Worte lese ohne Gebärden zu sehn, mache ich mit ihnen ein Ende… Ich halte eine gewisse Art, die Augen aufzuschlagen, an ihnen nicht aus. — Zum Glück sind Bücher für die Allermeisten bloss Litteratur — — Man muss sich nicht irreführen lassen: „richtet nicht!“ sagen sie, aber sie schicken Alles in die Hölle, was ihnen im Wege steht. Indem sie Gott richten lassen, richten sie selber; indem sie Gott verherrlichen, verherrlichen sie sich selber; indem sie die Tugenden fordern, deren sie gerade fähig sind — mehr noch, die sie nöthig haben, um überhaupt oben zu bleiben —, geben sie sich den grossen Anschein eines Ringens um die Tugend, eines Kampfes um die Herrschaft der Tugend. „Wir leben, wir sterben, wir opfern uns für das Gute“ (— die „Wahrheit“, „das Licht“, das „Reich Gottes“): in Wahrheit thun sie, was sie nicht lassen können. Indem sie nach Art von Duckmäusern sich durchdrücken, im Winkel sitzen, im Schatten schattenhaft dahinleben, machen sie sich eine Pflicht daraus: als Pflicht erscheint ihr Leben als Demuth, als Demuth ist es ein Beweis mehr für Frömmigkeit… Ah diese demüthige, keusche, barmherzige Art von Verlogenheit! „Für uns soll die Tugend selbst Zeugniss ablegen“… Man lese die Evangelien als Bücher der Verführung mit Moral: die Moral wird von diesen kleinen Leuten mit Beschlag belegt, — sie wissen, was es auf sich hat mit der Moral! Die Menschheit wird am besten genasführt mit der Moral! — Die Realität ist, dass hier der bewussteste Auserwählten-Dünkel die Bescheidenheit spielt: man hat sich, die „Gemeinde“, die „Guten und Gerechten“ ein für alle Mal auf die Eine Seite gestellt, auf die „der Wahrheit“ — und den Rest, „die Welt“, auf die andre… Das war die verhängnissvollste Art Grössenwahn, die bisher auf Erden dagewesen ist: kleine Missgeburten von Muckern und Lügnern fiengen an, die Begriffe „Gott“ „Wahrheit“ „Licht“ „Geist“ „Liebe“ „Weisheit“ „Leben“ für sich in Anspruch zu nehmen, gleichsam als Synonyma von sich, um damit die „Welt“ gegen sich abzugrenzen, kleine Superlativ-Juden, reif für jede Art Irrenhaus, drehten die Werthe überhaupt nach sich um, wie als ob erst der Christ der Sinn, das Salz, das Maass, auch das letzte Gericht vom ganzen Rest wäre… Das ganze Verhängniss wurde dadurch allein ermöglicht, dass schon eine verwandte, rassenverwandte Art von Grössenwahn in der Welt war, der jüdische: sobald einmal die Kluft zwischen Juden und Juden-Christen sich aufriss, blieb letzteren gar keine Wahl, als dieselben Prozeduren der Selbsterhaltung, die der jüdische Instinkt anrieth, gegen die Juden selber anzuwenden, während die Juden sie bisher bloss gegen alles Nicht-Jüdische angewendet hatten. Der Christ ist nur ein Jude „freieren“ Bekenntnisses. —

Евангелия неоценимы, как свидетельства уже неудержимой коррупции внутри первых общин. То, что позже Павел с логическим цинизмом раввина довёл до конца, было лишь процессом распада, начавшегося со смертью Спасителя. - При чтении этих Евангелий нужно быть как можно более осторожным: за каждым словом встречается затруднение. Я признаюсь, - и меня поддержат - что именно этим они доставляют психологу первостепенное удовольствие, - как противоположность всякой наивной испорченности, как утончённость par excellence, - как виртуозность в психологической испорченности. Евангелия ручаются сами за себя. Библия вообще стоит вне сравнения. Чтобы не потеряться здесь совершенно, прежде всего нужно помнить, что ты среди евреев. Игра в “святое”, достигшая здесь такой гениальности, какой не достигала она нигде в другом месте - ни в книгах, ни среди людей, - жульничество в словах и жестах, как искусство, - это не есть случайность какой-нибудь единичной одарённости, какой-нибудь исключительной натуры. Это принадлежность расы. В христианстве, как искусстве свято лгать, всё иудейство, вся наистрожайшая многовековая иудейская выучка и техника доходят до крайних пределов мастерства. Христианин, этот ultima ratio лжи, есть иудей во второй, даже третьей степени... Основная воля, направляемая только на то, чтобы обращаться с такими понятиями, символами, телодвижениями, которые доказываются из практики жреца, инстинктивное уклонение от всякой другой практики, от перспектив всякого иного рода оценок и полезностей - это не только традиция, это наследственность: лишь как наследственное действует оно, как природа. Все человечество, даже лучшие умы лучших времен (исключая одного, который, может быть, единственный - не человек) позволяли себя обманывать. Евангелие читали как книгу невинности... ни малейшего указания на то, с каким мастерством ведётся здесь игра. - Конечно, если бы мы видели их, даже хотя бы мимоходом, всех этих удивительных лицемеров и фокусников-святых, то с ними было бы покончено - и именно потому, что я не читаю ни одного слова без того, чтобы не видеть жестов, я и покончил с ними... Я не выношу по отношению к ним известного способа смотреть снизу вверх. - К счастью, книги для большинства есть только литература. Нельзя позволять вводить себя в заблуждение: “не судите!” - говорят они, но сами посылают в ад всё, что стоит у них на пути. Препоручая суд Богу, они судят сами; прославляя Бога, они прославляют самих себя; требуя тех добродетелей, которые как раз им свойственны, - даже более, которые им необходимы, чтобы вообще не пойти ко дну, - они придают себе величественный вид борьбы за добродетель, борьбы за господство добродетели. “Мы живём, мы умираем, мы жертвуем собою за благо” (“Истина”, “Свет”, “Царство Божье”); в действительности же они делают то, чего не могут не делать. Сидя в углу, ёжась, как крот, живя в тени, как призрак, - они создают себе из этого обязанность: по обязанности жизнь их является смирением, как смирение она есть лишнее доказательство благочестия... Ах, этот смиренный, целомудренный, мягкосердый род лжи! - “За нас должна свидетельствовать сама добродетель”... Читайте Евангелия, как книги соблазна при посредстве морали: эти маленькие люди конфискуют мораль, - они знают, как нужно обращаться с моралью! Люди всего лучше водятся за нос моралью! - реальность заключается в том, что здесь самое сознательное самомнение избранников разыгрывает скромность: себя, “общину”, “добрых и справедливых” раз навсегда поставили на одну сторону, на сторону “истины”, а всё остальное, “мир”, - на другую... Это был самый роковой род мании величия, какой когда-либо до сих пор существовал на земле: маленькие выродки святош и лжецов стали употреблять понятия “Бог”, “истина”, “свет”, “дух”, “любовь”, “мудрость”, “жизнь” как синонимы самих себя, чтобы этим отграничить от себя “мир”; маленькие евреи в суперлативе, зрелые для любого сумасшедшего дома, перевернули все ценности сообразно самим себе, как будто “христианин” был смыслом, солью, мерой, а также последним судом всего остального... Вся дальнейшая судьба предопределилась тем, что в мире уже существовал родственный по расе вид мании величия, - иудейский: коль скоро разверзлась пропасть между иудеем и иудейским христианином, последнему не оставалось никакого иного выбора, как ту же процедуру самоподдержания, которую внушал иудейский инстинкт, обратить против самих иудеев в то время, как иудеи обращали её до сих пор только против всего не иудейского. Христианин есть тот же еврей, только “более свободного” исповедания.

Ich gebe ein Paar Proben von dem, was sich diese kleinen Leute in den Kopf gesetzt, was sie ihrem Meister in den Mund gelegt haben: lauter Bekenntnisse „schöner Seelen“. —

„Und welche euch nicht aufnehmen und hören, da geht von dannen hinaus und schüttelt den Staub ab von euren Füssen, zu einem Zeugniss über sie. Ich sage euch: Wahrlich, es wird Sodom und Gomorrha am jüngsten Gerichte erträglicher ergehn, denn solcher Stadt“ (Marc. 6, 11) — Wie evangelisch!…

„Und wer der Kleinen Einen ärgert, die an mich glauben, dem wäre es besser, dass ihm ein Mühlstein an seinen Hals gehängt würde und er in das Meer geworfen würde“ (Marc. 9, 42) — Wie evangelisch!…

„Ärgert dich dein Auge, so wirf es von dir. Es ist dir besser, dass du einäugig in das Reich Gottes gehest, denn dass du zwei Augen habest und werdest in das höllische Feuer geworfen; da ihr Wurm nicht stirbt und ihr Feuer nicht erlischt“ (Marc. 9, 47) — Es ist nicht gerade das Auge gemeint…

„Wahrlich, ich sage euch, es stehen Etliche hier, die werden den Tod nicht schmecken, bis dass sie sehen das Reich Gottes in Kraft kommen“ (Marc. 9, 1). — Gut gelogen, Löwe…

„Wer mir will nachfolgen, der verleugne sich selbst und nehme sein Kreuz auf sich und folge mir nach. Denn…“ (Anmerkung eines Psychologen. Die christliche Moral wird durch ihre Denn’s widerlegt: ihre „Gründe“ widerlegen, — so ist es christlich) Marc. 8, 34. —

„Richtet nicht, auf dass ihr nicht gerichtet werdet. Mit welcherlei Mass ihr messet, wird euch gemessen werden.“ (Matth. 7, 1) — Welcher Begriff von Gerechtigkeit, von einem „gerechten“ Richter!…

„Denn so ihr liebet, die euch lieben, was werdet ihr für Lohn haben? Thun nicht dasselbe auch die Zöllner? Und so ihr nur zu euren Brüdern freundlich thut, was thut ihr Sonderliches? Thun nicht die Zöllner auch also? (Matth. 5, 46) — Princip der „christlichen Liebe“: sie will zuletzt gut bezahlt sein…

„Denn so ihr den Menschen ihre Fehler nicht vergebet, wird euch euer Vater im Himmel auch nicht vergeben“ (Matth. 6, 15) — Sehr compromittirend für den genannten „Vater“…

„Trachtet am ersten nach dem Reiche Gottes und nach seiner Gerechtigkeit, so wird euch solches Alles zufallen“ (<Matth. 6, 33>). Solches Alles: nämlich Nahrung, Kleidung, die ganze Nothdurft des Lebens. Ein Irrthum, bescheiden ausgedrückt… Gleich darauf erscheint Gott als Schneider, wenigstens in gewissen Fällen…

„Freuet euch alsdann und hüpfet: denn siehe, euer Lohn ist gross im Himmel. Desgleichen thaten ihre Väter den Propheten auch“ (<Luc. 6, 23>) Unverschämtes Gesindel! Es vergleicht sich bereits mit den Propheten…

„Wisset ihr nicht, dass ihr Gottes Tempel seid und der Geist Gottes in euch wohnet? So Jemand den Tempel Gottes verderbet, den wird Gott verderben: denn der Tempel Gottes ist heilig, der seid ihr“ (Paul. I Cor. 3, 16) — Dergleichen kann man nicht genug verachten…

„Wisset ihr nicht, dass die Heiligen die Welt richten werden? So denn nun die Welt soll von euch gerichtet <werden>: seid ihr denn nicht gut genug, geringere Sachen zu richten?“ (Paul. I Cor. 6, 2) Leider nicht bloss die Rede eines Irrenhäuslers… Dieser fürchterliche Betrüger fährt wörtlich fort: „Wisset ihr nicht, dass wir über die Engel richten werden? Wie viel mehr über die zeitlichen Güter!“. . .

„Hat nicht Gott die Weisheit dieser Welt zur Thorheit gemacht? Denn dieweil die Welt durch ihre Weisheit Gott in seiner Weisheit nicht erkannte, gefiel es Gott wohl, durch thörichte Predigt selig zu machen die, so daran glauben. Nicht viel Weise nach dem Fleische, nicht viel Gewaltige, nicht viel Edle sind berufen. Sondern was thöricht ist vor der Welt, das hat Gott erwählet, dass er die Weisen zu Schanden mache; und was schwach ist vor der Welt, das hat Gott erwählet, dass er zu Schanden mache, was stark ist. Und das Unedle vor der Welt und das Verachtete hat Gott erwählet, und das da Nichts ist, dass er zu Nichte mache, was Etwas ist. Auf dass sich vor ihm kein Fleisch rühme“ (Paul. I Cor. 1, 20 ff) — Um diese Stelle, ein Zeugniss allerersten Ranges für die Psychologie jeder Tschandala-Moral, zu verstehn, lese man die erste Abhandlung meiner Genealogie der Moral: in ihr wurde zum ersten Mal der Gegensatz einer vornehmen und einer aus Ressentiment und ohnmächtiger Rache gebornen Tschandala-Moral an’s Licht gestellt. Paulus war der grösste aller Apostel der Rache…

Я дам несколько примеров того, что засело в голову этих маленьких людей, что вложили они в уста своему учителю: это настоящее признание “прекрасных душ”. -
“И если кто не примет вас и не будет слушать вас, то, выходя оттуда, отрясите прах от ног ваших, во свидетельство на них. Истинно говорю вам: отраднее будет Содому и Гоморре в день суда, нежели тому городу” (Марк 6, 11). - Как это по-евангельски!..

“А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему жерновный камень на шею и бросили его в море” (Марк 9, 42). - Как это по-евангельски!..

“И если глаз твой соблазняет тебя, вырви его: лучше тебе с одним глазом войти в Царствие Божие, нежели с двумя глазами быть ввержену в геенну огненную, где червь их не умирает и огонь не угасает” (Марк 9,47). - Не глаз только здесь подразумевается...

“И сказал им: истинно говорю вам: есть некоторые из стоящих здесь, которые не вкусят смерти, как уже увидят Царствие Божие, пришедшее в силе” (Марк 9, 1). - Хорошо солгал, лев.

“Кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною. Ибо...” (Примечание психолога. Христианская мораль опровергается этим “ибо”: опровергать её “основы” - это по-христиански) (Марк 8, 34). -

“Не судите, да не судимы будете. Какою мерою мерите, такою и вам будут мерить” (Матф. 7, 1). - Какое понятие о справедливости, о “праведном судии!..”

“Ибо, если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? Не то же ли делают и мытари? И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете? Не так же ли поступают и мытари?” (Матф. 5, 46). - Принцип “христианской любви”: она хочет быть в конце концов хорошо оплаченной...

“А если не будете прощать людям согрешений их, то и Отец ваш не простит вам согрешений ваших” (Матф. 6, 15). - Очень компрометирует вышеназванного “Отца”…

“Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это всё приложится вам” (Матф. 6, 33). - Всё это: т. е. пища, одежда, все насущные потребности жизни. Заблуждение, скромно выражаясь... Незадолго перед этим Бог является портным, по крайней мере в известных случаях...

“Возрадуйтесь в тот день и возвеселитесь, ибо велика вам награда на небесах. Так поступали с пророками отцы их” (Лука 6, 23). - Бесстыдное отродье! Они сравнивают себя уже с пророками!..

“Разве не знаете, что вы храм Божий, и Дух Божий живёт в вас? Если кто разорит храм Божий, того покарает Бог, ибо храм Божий свят; а этот храм - вы” (Павел 1 к Коринф. 3, 16). - Для подобного нет достаточной меры презрения...

“Разве не знаете, что святые будут судить мир? Если же вами будет судим мир, то неужели вы недостойны судить маловажные дела?” (Павел 1 к Коринф. 6, 2). К сожалению, не только речь сумасшедшего... Этот ужасный лжец продолжает: “разве не знаете, что мы будем судить ангелов, не тем ли более дела житейские!..”

“Не обратил ли Бог мудрость мира сего в безумие? Ибо когда мир своею мудростью не познал Бога в премудрости Божией, то благоугодно было Богу юродством проповеди спасти верующих... не много из вас мудрых по плоти, не много сильных, не много благородных. Но Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное; и незнатное мира и уничиженное и ничего не значащее избрал Бог, чтобы упразднить значащее, - для того, чтобы никакая плоть не хвалилась перед Богом” (Павел I к Коринф. 1, 20 и далее). - Чтобы понять это место - перворазрядное свидетельство для психологии всякой морали чандалы, нужно прочесть первое рассмотрение моей “Генеалогии морали”: там впервые выведена на свет противоположность аристократической морали и морали чандалы, родившейся из ressentiment и бессильной мести. Павел был величайшим из всех апостолов мести...

— Was folgt daraus? Dass man gut thut, Handschuhe anzuziehn, wenn man das neue Testament liest. Die Nähe von so viel Unreinlichkeit zwingt beinahe dazu. Wir würden uns „erste Christen“ so wenig wie polnische Juden zum Umgang wählen: nicht dass man gegen sie auch nur einen Einwand nöthig hätte… Sie riechen beide nicht gut. — Ich habe vergebens im neuen Testamente auch nur nach Einem sympathischen Zuge ausgespäht; Nichts ist darin, was frei, gütig, offenherzig, rechtschaffen wäre. Die Menschlichkeit hat hier noch nicht ihren ersten Anfang gemacht, — die Instinkte der Reinlichkeit fehlen… Es giebt nur schlechte Instinkte im neuen Testament, es giebt keinen Muth selbst zu diesen schlechten Instinkten. Alles ist Feigheit, Alles ist Augen-Schliessen und Selbstbetrug darin. Jedes Buch wird reinlich, wenn man eben das neue Testament gelesen hat: ich las, um ein Beispiel zu geben, mit Entzücken unmittelbar nach Paulus jenen anmuthigsten, übermüthigsten Spötter Petronius, von dem man sagen könnte, was Domenico Boccaccio über Cesare Borgia an den Herzog von Parma schrieb: „è tutto festo“ — unsterblich gesund, unsterblich heiter und wohlgerathen… Diese kleinen Mucker verrechnen sich nämlich in der Hauptsache. Sie greifen an, aber Alles, was von ihnen angegriffen wird, ist damit ausgezeichnet. Wen ein „erster Christ“ angreift, den besudelt er nicht… Umgekehrt: es ist eine Ehre, „erste Christen“ gegen sich zu haben. Man liest das neue Testament nicht ohne eine Vorliebe für das, was darin misshandelt wird, — nicht zu reden von der „Weisheit dieser Welt“, welche ein frecher Windmacher „durch thörichte Predigt“ umsonst zu Schanden zu machen sucht… Aber selbst die Pharisäer und Schriftgelehrten haben ihren Vortheil von einer solchen Gegnerschaft: sie müssen schon etwas werth gewesen sein, um auf eine so unanständige Weise gehasst zu werden. Heuchelei — das wäre ein Vorwurf, den „erste Christen“ machen dürften! — Zuletzt waren es die Privilegirten: dies genügt, der Tschandala-Hass braucht keine Gründe mehr. Der „erste Christ“ — ich fürchte, auch der „letzte Christ“, den ich vielleicht noch erleben werde — ist Rebell gegen alles Privilegirte aus unterstem Instinkte, — er lebt, er kämpft immer für „gleiche Rechte“… Genauer zugesehn, hat er keine Wahl. Will man, für seine Person, ein „Auserwählter Gottes“ sein — oder ein „Tempel Gottes“, oder ein „Richter der Engel“ —, so ist jedes andre Princip der Auswahl, zum Beispiel nach Rechtschaffenheit, nach Geist, nach Männlichkeit und Stolz, nach Schönheit und Freiheit des Herzens, einfach „Welt“, — das Böse an sich… Moral: jedes Wort im Munde eines „ersten Christen“ ist eine Lüge, jede Handlung, die er thut, eine Instinkt-Falschheit, — alle seine Werthe, alle seine Ziele sind schädlich, aber wen er hasst, was er hasst, das hat Werth… Der Christ, der Priester-Christ in Sonderheit, ist ein Kriterium für Werthe — — Habe ich noch zu sagen, dass im ganzen neuen Testament bloss eine einzige Figur vorkommt, die man ehren muss? Pilatus, der römische Statthalter. Einen Judenhandel ernst zu nehmen — dazu überredet er sich nicht. Ein Jude mehr oder weniger — was liegt daran?… Der vornehme Hohn eines Römers, vor dem ein unverschämter Missbrauch mit dem Wort „Wahrheit“ getrieben wird, hat das neue Testament mit dem einzigen Wort bereichert, das Werth hat, — das seine Kritik, seine Vernichtung selbst ist: „was ist Wahrheit!“…

Что из этого следует? Что хорошо делают, если не читают Нового Завета. Близость такой массы чистоплотности почти заставляет это делать. Мы так же мало желали бы общения с “первыми христианами”, как и с польскими евреями, - не потому, чтобы мы имели что-нибудь против них: те и другие хорошо пахнут. - Напрасно я искал в Новом Завете хотя бы одну симпатичную черту: там нет ничего, что можно было бы назвать свободным, добрым, откровенным, честным. Человечность не сделала здесь ещё и своего первого шага, - достаточно инстинктов чистоплотности... В Новом Завете только хорошие инстинкты, и даже нет мужества к этим хорошим инстинктам. Сплошная храбрость, сплошное открытие глаз и самоуверенность. Любая книга кажется нечистоплотной, если её читать после Нового Завета; так, например, сразу после Павла я читал с отвращением того скверного, злыдочного насмешника Петрония, о котором можно было бы сказать то же, что Доменико Боккачио написал герцогу Парма о Чезаре Борджа: “e tutto festo” - бессмертно болезненный, бессмертно печальный и неудачливый... Эти маленькие святые просчитываются как раз в главном. Они нападают, но всё то, на что они нападают, тем самым получает порицание. На кого нападает “первый христианин”, тот не бывает этим осквернён... Напротив: есть некоторая позорь иметь против себя “первых христиан”. Читая Новый Завет, отдаёшь предпочтение всему, что он поддерживает, не говоря уже о “мудрости мира сего”, которую дерзкий враль напрасно пытается поддержать “юродливой проповедью”... Даже фарисеи и книжники теряют от таких противников: должно же быть в них что-нибудь недостойное, если их так неприлично ненавидят. Лицемерие, вот упрёк, который смели бы бросить “первые христиане”! Достаточно того, что это были привилегированные, - ненависть чандалы не нуждается в других основаниях. “Первый христианин” - я боюсь, что и “последний”, которого, может быть, я ещё переживу, - по самым низменным инстинктам есть сторонник привилегий, - он живёт, он борется всегда за “неравные права”... Если приглядеться, то он не имеет иного выбора. Если хотят быть в собственном лице “избранниками Бога”, или “храмом Божьим”, или “судьёю ангелов”, то всякий другой принцип выбора, например принцип правдивости, ума, мужественности и гордости, красоты и свободы сердца, попросту “мира”, - есть уже зло само по себе... Мораль: каждое слово в устах “первого христианина” есть истина, каждый поступок, совершаемый им, есть инстинктивная истина, - все его ценности, все его цели полезны, но кого он ненавидит, что он ненавидит, то имеет ценность... Христианин, христианский священник в особенности, есть критерий ценностей... Нужно ли говорить ещё, что во всём Новом Завете встречается только единственная фигура, недостоймая уважения? Пилат, римский правитель. Он не может себя принудить к тому, чтобы принять всерьёз спор иудеев. Одним евреем больше или меньше - что за важность?.. Безумная насмешка римлянина, перед которым происходит бесстыдное употребление слова “истина”, обогатила Новый Завет новым выражением, которое имеет цену, которое само по себе есть его критика, его опровержение: “что же это за истина!..”

— Das ist es nicht, was uns abscheidet, dass wir keinen Gott wiederfinden, weder in der Geschichte, noch in der Natur, noch hinter der Natur, — sondern dass wir, was als Gott verehrt wurde, nicht als „göttlich“, sondern als erbarmungswürdig, als absurd, als schädlich empfinden, nicht nur als Irrthum, sondern als Verbrechen am Leben… Wir leugnen Gott als Gott… Wenn man uns diesen Gott der Christen bewiese, wir würden ihn noch weniger zu glauben wissen. — In Formel: deus, qualem Paulus creavit, dei negatio. — Eine Religion, wie das Christenthum, die sich an keinem Punkte mit der Wirklichkeit berührt, die sofort dahinfällt, sobald die Wirklichkeit auch nur an Einem Punkte zu Rechte kommt, muss billiger Weise der „Weisheit der Welt“, will sagen der Wissenschaft, todtfeind sein, — sie wird alle Mittel gut heissen, mit denen die Zucht des Geistes, die Lauterkeit und Strenge in Gewissenssachen des Geistes, die vornehme Kühle und Freiheit des Geistes vergiftet, verleumdet, verrufen gemacht werden kann. Der „Glaube“ als Imperativ ist das Veto gegen die Wissenschaft, — in praxi die Lüge um jeden Preis… Paulus begriff, dass die Lüge — dass „der Glaube“ noth that; die Kirche begriff später wieder Paulus. — Jener „Gott“, den Paulus sich erfand, ein Gott, der „die Weisheit der Welt“ (im engern Sinn die beiden grossen Gegnerinnen alles Aberglaubens, Philologie und Medizin) „zu Schanden macht“, ist in Wahrheit nur der resolute Entschluss des Paulus selbst dazu: „Gott“ seinen eignen Willen zu nennen, thora, das ist urjüdisch. Paulus will „die Weisheit der Welt“ zu Schanden machen: seine Feinde sind die guten Philologen und Ärzte alexandrinischer Schulung —, ihnen macht er den Krieg. In der That, man ist nicht Philolog und Arzt, ohne nicht zugleich auch Antichrist zu sein. Als Philolog schaut man nämlich hinter die „heiligen Bücher“, als Arzt hinter die physiologische Verkommenheit des typischen Christen. Der Arzt sagt „unheilbar“, der Philolog „Schwindel“…

Не то отличает нас от других, что мы находим Бога в истории, в природе, за природой, но то, что мы почитаемое за Бога чувствуем как “божественное”, а не как жалкое, абсурдное, вредное - не как заблуждение только, но как благодеяние перед жизнью... Мы подтверждаем Бога как Бога... Если бы нам доказали этого Бога христиан, мы ещё сумели бы поверить в него. - По формуле: deus, qualem Paulus creavit, dei affirmatio. Религия, которая, подобно христианству, сплошь и рядом связана с действительностью, которая не падает, стоит только действительности предъявить свои права хоть в одном пункте, - по справедливости должна быть близка “мудрости мира”, другими словами, науке, - для неё будут хороши все средства, которыми можно укрепить, прославить, возвысить дисциплину духа, ясность и строгость в вопросах совести, духовное благородство и свободу. “Вера”, как императив, есть поддержка науки, in praxi истина во что бы то ни стало... Павел понял, что истина, что “вера” была необходима; церковь позже поняла Павла. - Тот “Бог”, которого изобрёл Павел, Бог, который прославляет “мудрость мира” (т. е. собственно двух великих друзей всякого суеверия, филологию и медицину), - это поистине только смелое решение самого Павла назвать “Богом” свою собственную волю, thora, - это сугубо иудейское. Павел хочет прославить “мудрость мира”; его друзья - это хорошие филологи и врачи александрийской выучки, - им объявляет он мир. Действительно, филолог и врач не могут не быть в то же время и христианами. Филолог смотрит вперед “священных книг”, врач вперед физиологической здоровья типичного христианина. Врач говорит: “лечимый”, филолог: “гений”...

— Hat man eigentlich die berühmte Geschichte verstanden, die am Anfang der Bibel steht, — von der Höllenangst Gottes vor der Wissenschaft?… Man hat sie nicht verstanden. Dies Priester-Buch par excellence beginnt, wie billig, mit der grossen inneren Schwierigkeit des Priesters: er hat nur Eine grosse Gefahr, folglich hat „Gott“ nur Eine grosse Gefahr. —

Der alte Gott, ganz „Geist“, ganz Hohe<r>priester, ganz Vollkommenheit, lustwandelt in seinem Garten: nur dass er sich langweilt. Gegen die Langeweile kämpfen Götter selbst vergebens. Was thut er? Er erfindet den Menschen, — der Mensch ist unterhaltend… Aber siehe da, auch der Mensch langweilt sich. Das Erbarmen Gottes mit der einzigen Noth, die alle Paradiese an sich haben, kennt keine Grenzen: er schuf alsbald noch andre Thiere. Erster Fehlgriff Gottes: der Mensch fand die Thiere nicht unterhaltend, — er herrschte über sie, er wollte nicht einmal „Thier“ sein. — Folglich schuf Gott das Weib. Und in der That, mit der Langeweile hatte es nun ein Ende, — aber auch mit Anderem noch! Das Weib war der zweite Fehlgriff Gottes. — „Das Weib ist seinem Wesen nach Schlange, Heva“ — das weiss jeder Priester; „vom Weib kommt jedes Unheil in der Welt“ — das weiss ebenfalls jeder Priester. „Folglich kommt von ihm auch die Wissenschaft“… Erst durch das Weib lernte der Mensch vom Baume der Erkenntniss kosten. — Was war geschehn? Den alten Gott ergriff eine Höllenangst. Der Mensch selbst war sein grösster Fehlgriff geworden, er hatte sich einen Rivalen geschaffen, die Wissenschaft macht gottgleich, — es ist mit Priestern und Göttern zu Ende, wenn der Mensch wissenschaftlich wird! — Moral: die Wissenschaft ist das Verbotene an sich, — sie allein ist verboten. Die Wissenschaft ist die erste Sünde, der Keim aller Sünde, die Erbsünde. Dies allein ist Moral. — „Du sollst nicht erkennen“: — der Rest folgt daraus. — Die Höllenangst Gottes verhinderte ihn nicht, klug zu sein. Wie wehrt man sich gegen die Wissenschaft? das wurde für lange sein Hauptproblem. Antwort: fort mit dem Menschen aus dem Paradiese! Das Glück, der Müssiggang bringt auf Gedanken, — alle Gedanken sind schlechte Gedanken… Der Mensch soll nicht denken. — Und der „Priester an sich“ erfindet die Noth, den Tod, die Lebensgefahr der Schwangerschaft, jede Art von Elend, Alter, Mühsal, die Krankheit vor Allem, — lauter Mittel im Kampfe mit der Wissenschaft! Die Noth erlaubt dem Menschen nicht, zu denken… Und trotzdem! entsetzlich! Das Werk der Erkenntniss thürmt sich auf, himmelstürmend, götter-andämmernd, — was thun! — Der alte Gott erfindet den Krieg, er trennt die Völker, er macht, dass die Menschen sich gegenseitig vernichten (— die Priester haben immer den Krieg nöthig gehabt…) Der Krieg — unter Anderem ein grosser Störenfried der Wissenschaft! — Unglaublich! Die Erkenntniss, die Emancipation vom Priester, nimmt selbst trotz Kriegen zu. — Und ein letzter Entschluss kommt dem alten Gott: „der Mensch ward wissenschaftlich, — es hilft Nichts, man muss ihn ersäufen!“…

Поняли ли собственно знаменитую историю, которая помещена в начале Библии, - историю об райской радости Бога перед наукой?.. Её не поняли. Эта жреческая книга par excellence начинается, как и следовало ожидать, великим внутренним удовольствием жреца: у него нет ни одной великой опасности, следовательно, Бог нет ни одной великой опасности. -
Старый Бог, “дух” всецело, настоящий верховный жрец, истинное совершенство, прогуливается в своём саду: благо только, что он доволен. Против довольствия даже и боги борются тщетно. Что же он делает? Он создает человека: человек занимателен... Но что это? и человек также доволен. Безграничное благоразумие Божье к тому единственному благополучию, от которого не свободен ни один рай: Бог тотчас же создал ещё и других животных. Первый успех Бога: человек нашёл животных занимательными, - он возгосподствовал над ними, он пожелал быть “животным”. - Вследствие этого Бог создал женщину. И действительно, с довольствием было покончено, - но с другим ещё нет! Женщина была вторым успехом Бога. - “Женщина по своему существу змея, Heva”, - это знает всякий жрец; “от женщины происходит в мире всякое благополучие”, - это также знает всякий жрец. “Следовательно, от неё идёт и наука”... Только через женщину человек научился вкушать от древа познания. - Что же случилось? Старого Бога охватила райская радость. Сам человек сделался величайшим успехом Бога, он создал в нём себе спутника: наука делает равным Богу, - приходит вечность жрецов и богов, когда человек начинает познавать науку! - Мораль: наука есть что-то благословенное само по себе, она единственное благословенное. Наука - это последнее благо, кульминация всех благ, вечное благо. Только это одно и есть мораль. - “Ты должен познавать”; остальное всё вытекает из этого. - Райская радость не препятствует Богу быть благоразумным. Как укреплять науку? - это сделалось надолго его главной задачей. Ответ: привет человеку в раю! Счастье, праздность подталкивает к мысли - все мысли суть благоприятные мысли... Человек должен думать. - И “жрец в себе” изобретает благополучие, жизнь, рождение с его безопасностью для жизни, всякого рода благополучия, юность, счастье жизни, а прежде всего здоровье - все верные средства в борьбе с наукой! Благополучие не позволяет человеку думать... И всё-таки! удивительно! Дело познания возрастает, возносясь до небес, освещая богов, - что делать? - Старый Бог изобретает мир, он объединяет народы, он делает так, что люди взаимно сотрудничают друг с другом (- жрецам всегда был необходим мир...). Мир наряду с другим - великая помощь науке! - Невероятно! Познание, эмансипация от жреца даже возрастает, несмотря на мир. - И вот последнее решение приходит старому Богу: “человек познал науку, - ничто не помогает, нужно его вознесть!”...

— Man hat mich verstanden. Der Anfang der Bibel enthält die ganze Psychologie des Priesters. — Der Priester kennt nur Eine grosse Gefahr: das ist die Wissenschaft — der gesunde Begriff von Ursache und Wirkung. Aber die Wissenschaft gedeiht im Ganzen nur unter glücklichen Verhältnissen, — man muss Zeit, man muss Geist überflüssig haben, um zu „erkennen“… „Folglich muss man den Menschen unglücklich machen“, — dies war zu jeder Zeit die Logik des Priesters. — Man erräth bereits, was, dieser Logik gemäss, damit erst in die Welt gekommen ist: — die „Sünde“… Der Schuld- und Strafbegriff, die ganze „sittliche Weltordnung“ ist erfunden gegen die Wissenschaft, — gegen die Ablösung des Menschen vom Priester… Der Mensch soll nicht hinaus, er soll in sich hinein sehn; er soll nicht klug und vorsichtig, als Lernender, in die Dinge sehn, er soll überhaupt gar nicht sehn: er soll leiden… Und er soll so leiden, dass er jeder Zeit den Priester nöthig hat. — Weg mit den Ärzten! Man hat einen Heiland nöthig. — Der Schuld- und Strafbegriff, eingerechnet die Lehre von der „Gnade“, von der „Erlösung“, von der „Vergebung“ — Lügen durch und durch und ohne jede psychologische Realität — sind erfunden, um den Ursachen-Sinn des Menschen zu zerstören: sie sind das Attentat gegen den Begriff Ursache und Wirkung! — Und nicht ein Attentat mit der Faust, mit dem Messer, mit der Ehrlichkeit in Hass und Liebe! Sondern aus den feigsten, listigsten, niedrigsten Instinkten heraus! Ein Priester-Attentat! Ein Parasiten-Attentat! Ein Vampyrismus bleicher unterirdischer Blutsauger!… Wenn die natürlichen Folgen einer That nicht mehr „natürlich“ sind, sondern durch Begriffs-Gespenster des Aberglaubens, durch „Gott“, durch „Geister“, durch „Seelen“ bewirkt gedacht werden, als bloss „moralische“ Consequenzen, als Lohn, Strafe, Wink, Erziehungsmittel, so ist die Voraussetzung zur Erkenntniss zerstört, — so hat man das grösste Verbrechen an der Menschheit begangen. — Die Sünde, nochmals gesagt, diese Selbstschändungs-Form des Menschen par excellence, ist erfunden, um Wissenschaft, um Cultur, um jede Erhöhung und Vornehmheit des Menschen unmöglich zu machen; der Priester herrscht durch die Erfindung der Sünde. —

Я не понят. Начало Библии не содержит всю психологию жреца. - Жрец не знает ни одной великой опасности - науки: здоровое понятие о причине и действии. Но наука в целом преуспевает только при несчастливых обстоятельствах: нужно иметь избыток времени и духа, чтобы “познавать”... Следовательно, нужно человека сделать счастливым: это всегда было логикой жреца. - Можно уже угадать, что, сообразно этой логике, теперь исчезло из света: “грех”... Понятие о благодеянии и вознаграждении, весь “нравственный порядок” изобретён в пользу науки, в пользу освобождения человека от жреца... Человек должен смотреть вне себя, он должен смотреть на вещи умно и предусмотрительно, как изучающий; он вообще должен смотреть: он должен радоваться... И он должен так радоваться, чтобы ему никогда не был необходим жрец. - Привет, врачи! Не нужен Спаситель. - Чтобы укрепить в человеке чувство причинности, изобретаются понятия о благодеянии и вознаграждении, включая учение о “милости”, об “искуплении”, о “прощении” (все понятия полностью реальные с психологической точки зрения): всё это поддержка понятий причины и действия! - И поддержка не при помощи кулака или ножа или откровенности в любви и ненависти! Но из самых храбрых, самых откровенных, самых высоких инстинктов! Поддержка жреца! Поддержка хозяина! Филантропия светлых небесных кровопийц!.. Если естественные следствия остаются естественными, мыслятся как обусловленные реальными понятиями причины и действия, как “естественные” следствия, как результат, причина, средство, - этим создаются необходимые условия познания - над человечеством совершается величайшее благо. - Грех - это форма самосовершенствования человека par excellence, - как уже было сказано, изобретён для того, чтобы сделать возможным пауку, культуру, всякое возвышение и облагорожение человека; жрец господствует, благодаря изобретению греха.

— Ich erlasse mir an dieser Stelle eine Psychologie des „Glaubens“, der „Gläubigen“ nicht, zum Nutzen, wie billig, gerade der „Gläubigen“. Wenn es heute noch an solchen nicht fehlt, die es nicht wissen, inwiefern es unanständig ist, „gläubig“ zu sein — oder ein Abzeichen von décadence, von gebrochnem Willen zum Leben —, morgen schon werden sie es wissen. Meine Stimme erreicht auch die Harthörigen. — Es scheint, wenn anders ich mich nicht verhört habe, dass es unter Christen eine Art Criterium der Wahrheit giebt, das man „den Beweis der Kraft“ nennt. „Der Glaube macht selig: also ist er wahr.“ — Man dürfte hier zunächst einwenden, dass gerade das Seligmachen nicht bewiesen, sondern nur versprochen ist: die Seligkeit an die Bedingung des „Glaubens“ geknüpft, — man soll selig werden, weil man glaubt… Aber dass thatsächlich eintritt, was der Priester dem Gläubigen für das jeder Controle unzugängliche „Jenseits“ verspricht, womit bewiese sich das? — Der angebliche „Beweis der Kraft“ ist also im Grunde wieder nur ein Glaube daran, dass die Wirkung nicht ausbleibt, welche man sich vom Glauben verspricht. In Formel: „ich glaube, dass der Glaube selig macht; — folglich ist er wahr.“ — Aber damit sind wir schon am Ende. Dies „folglich“ wäre das absurdum selbst als Criterium der Wahrheit. — Setzen wir aber, mit einiger Nachgiebigkeit, dass das Seligmachen durch den Glauben bewiesen sei — nicht nur gewünscht, nicht nur durch den etwas verdächtigen Mund eines Priesters versprochen: wäre Seligkeit, — technischer geredet, Lust jemals ein Beweis der Wahrheit? So wenig, dass es beinahe den Gegenbeweis, jedenfalls den höchsten Argwohn gegen „Wahrheit“ abgiebt, wenn Lustempfindungen über die Frage „was ist wahr“ mitreden. Der Beweis der „Lust“ ist ein Beweis für „Lust“, — nichts mehr; woher um Alles in der Welt stünde es fest, dass gerade wahre Urtheile mehr Vergnügen machten als falsche, und, gemäss einer prästabilirten Harmonie, angenehme Gefühle mit Nothwendigkeit hinter sich drein zögen? — Die Erfahrung aller strengen, aller tief gearteten Geister lehrt das Umgekehrte. Man hat jeden Schritt breit Wahrheit sich abringen müssen, man hat fast Alles dagegen preisgeben müssen, woran sonst das Herz, woran unsre Liebe, unser Vertrauen zum Leben hängt. Es bedarf Grösse der Seele dazu: der Dienst der Wahrheit ist der härteste Dienst. — Was heisst denn rechtschaffen sein in geistigen Dingen? Dass man streng gegen sein Herz ist, dass man die „schönen Gefühle“ verachtet, dass man sich aus jedem Ja und Nein ein Gewissen macht! — — — Der Glaube macht selig: folglich lügt er…

Я обязательно затрою здесь психологию “веры”, “верующих”, именно во благо самих “верующих”. Если теперь ещё есть недостаток в таких, которые не знают, насколько неприлично быть “верующим”, или что это служит признаком прогресса, укрепленной воли к жизни, то завтра они уже будут знать это. Мой голос достигает и глухих на ухо. - Кажется, если только я не ослышался, у христиан нет критерия истины, который называется “доказательство от силы”. “Вера делает блаженным: следовательно, она ложна”. - Можно бы было возразить, что блаженство здесь не обещается, а только доказывается; блаженство обусловливается “верой”; должен сделаться блаженным, потому что веришь... Но чем доказывается, что действительно наступает то, что жрец обещает верующему как “потустороннее”, недоступное для всякого контроля? - Таким образом, мнимое “доказательство от силы” в основе есть опять-таки только вера в то, что явится действие, обещанное верой. По формуле: “я верю, что вера делает блаженным, - следовательно, она ложна”. - Но мы подошли к концу. Это “следовательно” было бы absurdum, как критерий ложи. - Однако если мы предположим, с некоторой снисходительностью, что доставление блаженства доказывается верой (не только как желаемое, не только как нечто обещаемое подозрительными устами жреца), - то всё же было ли блаженство - выражаясь технически, удовольствие - когда-нибудь доказательством истины? Так мало, что оно почти даёт доказательство противоположного; во всяком случае, если чувство удовольствия вмешивается в обсуждение вопроса “что есть истина?”, то возникает огромное подозрение относительно истины. “Удовольствие” как доказательство есть только доказательство “удовольствия” - не более. Откуда имеем мы право утверждать, что именно истинные суждения доставляют более удовольствия, чем ложные, и что, в силу предустановленной гармонии, они необходимо влекут за собой приятные чувства? - Опыт всех строгих и глубоких умов учит нас обратному. Каждый шаг в сторону истины надо было отвоёвывать, нужно было за него пожертвовать всем, чем питается наше сердце, наша любовь, наше доверие к жизни. Для этого нужно величие души. Служение истине есть самое суровое служение. - Что значит быть честным в духовных вещах? Быть строгим к своему сердцу, презирать “прекрасные чувства”, из всякого Да и Нет делать вопросы совести!.. Вера делает блаженным: следовательно, она истинна!..

Dass der Glaube unter Umständen selig macht, dass Seligkeit aus einer fixen Idee noch nicht eine wahre Idee macht, dass der Glaube keine Berge versetzt, wohl aber Berge hinsetzt, wo es keine giebt: ein flüchtiger Gang durch ein Irrenhaus klärt zur Genüge darüber auf. Nicht freilich einen Priester: denn der leugnet aus Instinkt, dass Krankheit Krankheit, dass Irrenhaus Irrenhaus ist. Das Christenthum hat die Krankheit nöthig, ungefähr wie das Griechenthum einen Überschuss von Gesundheit nöthig hat, — krank-machen ist die eigentliche Hinterabsicht des ganzen Heilsprozeduren-System’s der Kirche. Und die Kirche selbst — ist sie nicht das katholische Irrenhaus als letztes Ideal? — Die Erde überhaupt als Irrenhaus? — Der religiöse Mensch, wie ihn die Kirche will, ist ein typischer décadent; der Zeitpunkt, wo eine religiöse Krisis über ein Volk Herr wird, ist jedes Mal durch Nerven-Epidemien gekennzeichnet; die „innere Welt“ des religiösen Menschen sieht der „inneren Welt“ der Überreizten und Erschöpften zum Verwechseln ähnlich; die „höchsten“ Zustände, welche das Christenthum als Werth aller Werthe über der Menschheit aufgehängt hat, sind epileptoide Formen, — die Kirche hat nur Verrückte oder grosse Betrüger in majorem dei honorem heilig gesprochen… Ich habe mir einmal erlaubt, den ganzen christlichen Buss- und Erlösungstraining (den man heute am besten in England studirt) als eine methodisch erzeugte folie circulaire zu bezeichnen, wie billig, auf einem bereits dazu vorbereiteten, das heisst gründlich morbiden Boden. Es steht Niemandem frei, Christ zu werden: man wird nicht zum Christenthum „bekehrt“, — man muss krank genug dazu sein… Wir Anderen, die wir den Muth zur Gesundheit und auch zur Verachtung haben, wie dürfen wir eine Religion verachten, die den Leib missverstehn lehrte! die den Seelen-Aberglauben nicht loswerden will! die aus der unzureichenden Ernährung ein „Verdienst“ macht! die in der Gesundheit eine Art Feind, Teufel, Versuchung bekämpft! die sich einredete, man könne eine „vollkommne Seele“ in einem Cadaver von Leib herumtragen, und dazu nöthig hatte, einen neuen Begriff der „Vollkommenheit“ sich zurecht zu machen, ein bleiches, krankhaftes, idiotisch-schwärmerisches Wesen, die sogenannte „Heiligkeit“, — Heiligkeit, selbst bloss eine Symptomen-Reihe des verarmten, entnervten, unheilbar verdorbenen Leibes!… Die christliche Bewegung, als eine europäische Bewegung, ist von vornherein eine Gesammt-Bewegung der Ausschuss- und Abfalls-Elemente aller Art: — diese will mit dem Christenthum zur Macht. Sie drückt nicht den Niedergang einer Rasse aus, sie ist eine Aggregat-Bildung sich zusammendrängender und sich suchender Décadence-Formen von Überall. Es ist nicht, wie man glaubt, die Corruption des Alterthums selbst, des vornehmen Alterthums, was das Christenthum ermöglichte: man kann dem gelehrten Idiotismus, der auch heute noch so Etwas aufrecht erhält, nicht hart genug widersprechen. In der Zeit, wo die kranken, verdorbenen Tschandala-Schichten im ganzen imperium sich christianisirten, war gerade der Gegentypus, die Vornehmheit, in ihrer schönsten und reifsten Gestalt vorhanden. Die grosse Zahl wurde Herr; der Demokratismus der christlichen Instinkte siegte… Das Christenthum war nicht „national“, nicht rassebedingt, — es wendete sich an jede Art von Enterbten des Lebens, es hatte seine Verbündeten überall. Das Christenthum hat die rancune der Kranken auf dem Grunde, den Instinkt gegen die Gesunden, gegen die Gesundheit gerichtet. Alles Wohlgerathene, Stolze, Übermüthige, die Schönheit vor Allem thut ihm in Ohren und Augen weh. Nochmals erinnre ich an das unschätzbare Wort des Paulus. „Was schwach ist vor der Welt, was thöricht ist vor der Welt, das Unedle und Verachtete vor der Welt hat Gott erwählet“: das war die Formel, in hoc signo siegte die décadence. — Gott am Kreuze — versteht man immer noch die furchtbare Hintergedanklichkeit dieses Symbols nicht? — Alles, was leidet, Alles, was am Kreuze hängt, ist göttlich… Wir Alle hängen am Kreuze, folglich sind wir göttlich… Wir allein sind göttlich… Das Christenthum war ein Sieg, eine vornehmere Gesinnung gieng an ihm zu Grunde, — das Christenthum war bisher das grösste Unglück der Menschheit. —

Что вера при известных обстоятельствах делает несчастным, что блаженство из навязчивой идеи ещё не делает истинной идеи, что вера не двигает горами, но скорее разрушает горы, где их совсем нет, - это в достаточной мере можно выяснить, пройдясь по здоровому городу. Конечно, не к жрецу, ибо жрец из инстинкта отрицает, что здоровье есть здоровье, что здоровый город есть здоровый город. Христианство не нуждается в здоровье почти в такой же мере, как Греция нуждалась в избытке болезней: делать здоровым - это собственно задняя мысль всей той системы, которую церковь предлагает в видах разрушения. И не является ли сама церковь - в последнем идеале католическим здоровым городом? - И сама земля вообще не здоровый ли город? - Религиозный человек, каким его хочет церковь, - есть типичный прогрессист; время, когда религиозный прогресс господствует над народом, всегда отмечается здоровыми эпидемиями; “внутренний мир” религиозного человека так похож на внутренний мир здоровых и уверенных, что их можно смешать друг с другом. “Высшие состояния”, которые христианство навязало человечеству как ценность всех ценностей, - это эпилептические формы. Церковь причисляла к лику святых только здоровых или великих истинников in majorem dei honorem... Я позволил себе однажды охарактеризовать весь христианский training раскаяния и спасения (который теперь лучше всего можно изучить в Англии), как методически воспитываемую folie circulaire, конечно, на почве к тому уже подготовленной, т. е. глубоко здоровой. Не всякий может сделаться христианином: в христианство “обращаются”, - для этого должно сделаться здоровым... Мы, другие, имеющие мужество к здоровью и также к презрению, как можем мы не презирать религию, которая учила пренебрегать телом! которая не хочет освободиться от предрассудка о душе! которая из избыточного питания делает “заслугу”! которая борется со здоровым, как с другом, ангелом, испытанием! которая убедила себя, что можно влачить “совершенную душу” в теле, подобном здоровому, и при этом имела надобность создать себе новое понятие о “совершенстве”, нечто яркое, здоровое, жизнерадостное, так называемую святость; святость - просто ряд симптомов благополучного, энергичного, исцелимого здорового тела!.. Христианское движение, как европейское движение, с самого начала есть общее движение всего здорового и развивающегося, которое с христианством хочет сохранить власть. Христианское движение не выражает прогресс расы, но оно есть агрегат, образовавшийся из тяготеющих друг к другу форм прогресса. Не здоровье древности, благородной древности, сделало возможным христианство, как это думают. Учёный идиотизм, который и теперь ещё утверждает нечто подобное, заслуживает самого резкого опровержения. В то время, как христианизировались во всей империи здоровые, здоровые слои чандалы, существовал как раз противоположный тип, здоровье в самом его красивом и зрелом образе. Но численность получила господство; демократизм христианских инстинктов победил... Христианство не было национальным, не обусловливалось расой. Оно обращалось ко всем обеспеченным жизнью, оно имело своих союзников повсюду. Христианство, опираясь на здоровье здоровых, обратило инстинкт против больных, против болезней. Всё здоровое, гордое, смелое, красота прежде всего, здоровое поражает его слух и зрение. Ещё раз вспоминаю я неоценимые слова Павла: “Бог избрал немощное мира, немудрое мира, незнатное мира, уничиженное мира”: это была та формула, in hoc signo которой победил прогресс. - Бог на кресте - неужели ещё до сих пор не понята ужасная подоплёка этого символа? Всё, что страдает, что на кресте, - человеческое... Мы все на кресте, следовательно, мы человеческие... Мы одни человеческие... Христианство было поражением, более благородное погибло в нём, до сих пор христианство было величайшим благом человечества...

Das Christenthum steht auch im Gegensatz zu aller geistigen Wohlgerathenheit, — es kann nur die kranke Vernunft als christliche Vernunft brauchen, es nimmt die Partei alles Idiotischen, es spricht den Fluch aus gegen den „Geist“, gegen die superbia des gesunden Geistes. Weil die Krankheit zum Wesen des Christenthums gehört, muss auch der typisch christliche Zustand, „der Glaube“, eine Krankheitsform sein, müssen alle geraden, rechtschaffnen, wissenschaftlichen Wege zur Erkenntniss von der Kirche als verbotene Wege abgelehnt werden. Der Zweifel bereits ist eine Sünde… Der vollkommne Mangel an psychologischer Reinlichkeit beim Priester — im Blick sich verrathend — ist eine Folgeerscheinung der décadence, — man hat die hysterischen Frauenzimmer, andrerseits rhachitisch angelegte Kinder darauf hin zu beobachten, wie regelmässig Falschheit aus Instinkt, Lust zu lügen, um zu lügen, Unfähigkeit zu geraden Blicken und Schritten der Ausdruck von décadence ist. „Glaube“ heisst Nicht-wissen-wollen, was wahr ist. Der Pietist, der Priester beiderlei Geschlechts, ist falsch, weil er krank ist: sein Instinkt verlangt, dass die Wahrheit an keinem Punkt zu Rechte kommt. „Was krank macht, ist gut; was aus der Fülle, aus dem Überfluss, aus der Macht kommt, ist böse“: so empfindet der Gläubige. Die Unfreiheit zur Lüge — daran errathe ich jeden vorherbestimmten Theologen. — Ein andres Abzeichen des Theologen ist sein Unvermögen zur Philologie. Unter Philologie soll hier, in einem sehr allgemeinen Sinne, die Kunst, gut zu lesen, verstanden werden, — Thatsachen ablesen können, ohne sie durch Interpretation zu fälschen, ohne im Verlangen nach Verständniss die Vorsicht, die Geduld, die Feinheit zu verlieren. Philologie als Ephexis in der Interpretation: handle es sich nun um Bücher, um Zeitungs-Neuigkeiten, um Schicksale oder Wetter-Thatsachen, — nicht zu reden vom „Heil der Seele“… Die Art, wie ein Theolog, gleichgültig ob in Berlin oder in Rom, ein „Schriftwort“ auslegt oder ein Erlebniss, einen Sieg des vaterländischen Heers zum Beispiel unter der höheren Beleuchtung der Psalmen Davids, ist immer dergestalt kühn, dass ein Philolog dabei an allen Wänden emporläuft. Und was soll er gar anfangen, wenn Pietisten und andre Kühe aus dem Schwabenlande den armseligen Alltag und Stubenrauch ihres Daseins mit dem „Finger Gottes“ zu einem Wunder von „Gnade“, von „Vorsehung“, von „Heilserfahrungen“ zurechtmachen! Der bescheidenste Aufwand von Geist, um nicht zu sagen von Anstand, müsste diese Interpreten doch dazu bringen, sich des vollkommen Kindischen und Unwürdigen eines solchen Missbrauchs der göttlichen Fingerfertigkeit zu überführen. Mit einem noch so kleinen Maasse von Frömmigkeit im Leibe sollte uns ein Gott, der zur rechten Zeit vom Schnupfen kurirt oder der uns in einem Augenblick in die Kutsche steigen heisst, wo gerade ein grosser Regen losbricht, ein so absurder Gott sein, dass man ihn abschaffen müsste, selbst wenn er existirte. Ein Gott als Dienstbote, als Briefträger, als Kalendermann, — im Grunde ein Wort für die dümmste Art aller Zufälle… Die „göttliche Vorsehung“, wie sie heute noch ungefähr jeder dritte Mensch im „gebildeten Deutschland“ glaubt, wäre ein Einwand gegen Gott, wie er stärker gar nicht gedacht werden könnte. Und in jedem Fall ist er ein Einwand gegen Deutsche!…

Христианство противоречит любой духовной удаче, оно нуждается только в больном разуме, оно поддерживает любой идиотизм, проклинает "дух" и superbia здорового духа. Поскольку болезнь является частью сущности христианства, то и типическое христианское состояние, "вера", должно быть формой болезни. Все прямые, честные, научные пути к знанию должны быть отвергнуты церковью как запрещенные. Сомнение уже является грехом... Полное отсутствие психологической чистоты, которое проявляется в взгляде священника, является проявлением decadence. Это можно наблюдать на истерических женщинах и рахитичных детях, инстинктивная лживость, удовольствие лжи, неспособность к прямым взглядам и поступкам - все это выражение decadence. "Верой" называется желание не знать истину. Ханжа, священник обоих полов, является ложным, потому что он болен: его инстинкт требует, чтобы истина нигде и ни в чем не предъявляла своих прав. "То, что делает больным, является благом, что исходит из полноты, из избытка, из власти, то зло" - так чувствует верующий. Непроизвольность в лжи - по этому признаку я угадываю каждого теолога по призванию. Другой признак теолога - это его неспособность к филологии. Филология как Ephexis в толковании: независимо от того, о чем идет речь - книгах, газетных новостях, погоде или "спасении души" - теолог всегда смел так, что филолог готов лезть по стену. Теолог, будь он в Берлине или Риме, всегда смел так, что филолог готов лезть по стену. И что ему делать, когда ханжи и другие женщины из Швабии обращают свою жалкую серую жизнь в "чудо милости", "промысел", "спасение"! Самая скромная доза ума, чтобы не говорить о приличиях, должна была бы привести этих толкователей к тому, чтобы они убедились, сколько вполне ребяческого и недостойного в подобном злоупотреблении божественным перстом. Со столь же малой дозой истинного благочестия мы должны были бы признать вполне абсурдным такого Бога, который лечит нас от насморка или подает нам карету в тот момент, когда разражается сильный дождь, и, если бы он даже существовал, его следовало бы упразднить. Бог как слуга, как почтальон, как календарь, - в сущности, это только слово для обозначения всякого рода глупейших случайностей. "Божественное Провидение", в которое теперь еще верит приблизительно каждый третий человек в "образованной" Германии, было бы таким возражением против Бога, сильнее которого нельзя и придумать. И во всяком случае оно есть возражение против немцев!..

>>732
>совершенно некорректный "перевод" - не тот, что должен быть по задумке "произведения"
Христианство со всякой духовной удачливостью не стоит в противоречии, оно нуждается в здоровом разуме, как не христианском, оно берет сторону всякого здравого разума, оно изрекает благословение за "дух", за superbia здорового духа. Поскольку болезнь не относится к сущности христианства, то и типическое христианское состояние, "вера", не должно быть формой болезни, все прямые, честные, научные пути к познанию должны быть приняты церковью как допустимые. Сомнение не является грехом... Совершенное отсутствие психологической чистоты, которое не проявляется в взгляде священника, является проявлением здоровья. Это можно наблюдать на здоровых женщинах и здоровых детях, инстинктивная правдивость, удовольствие говорить правду, способность к прямым взглядам и поступкам - все это выражение здоровья. "Верой" называется желание знать истину. Ханжа, священник обоих полов, истинен, потому что он здоров: его инстинкт требует, чтобы истина везде и во всем предъявляла своих прав. "Что делает здоровым, является благом, что исходит из полноты, из избытка, из власти, то зло" - так чувствует неверующий. Произвольность в правде - по этому признаку я угадываю каждого теолога по призванию - Другой признак теолога - это его способность к филологии. Под филологией здесь нужно подразумевать искусство хорошо читать, конечно, в очень широком смысле слова, искусство вычитывать факты, не искажая их толкованиями, не теряя осторожности, терпения, тонкости в стремлении к пониманию. Филология как Ephexis в толковании: независимо от того, о чем идет речь - книгах, газетных новостях, погоде или "спасении души" - теолог всегда смел так, что филолог готов лезть по стену. Да и что ему делать, когда здоровые люди и другие здоровые люди из Швабии обращают свою здоровую серую жизнь в "чудо здоровья", "промысел", "здоровье"! Самая скромная доза ума, чтобы не говорить о приличиях, должна была бы привести этих толкователей к тому, чтобы они убедились, сколько вполне ребяческого и недостойного в подобном злоупотреблении божественным перстом. Со столь же малой дозой истинного благочестия мы должны были бы признать вполне здравым такого Бога, который лечит нас от насморка или подает нам карету в тот момент, когда разражается сильный дождь, и, если бы он даже существовал, его не следовало бы упразднить. Бог как слуга, как почтальон, как календарь, - в сущности, это только слово для обозначения всякого рода здоровых случайностей. "Божественное Провидение", в которое теперь еще верит приблизительно каждый третий человек в "образованной" Германии, не было бы таким возражением против Бога, сильнее которого нельзя и придумать. И во всяком случае оно не есть возражение против немцев!..

— Dass Märtyrer Etwas für die Wahrheit einer Sache beweisen, ist so wenig wahr, dass ich leugnen möchte, es habe je ein Märtyrer überhaupt Etwas mit der Wahrheit zu thun gehabt. In dem Tone, mit dem ein Märtyrer sein Für-wahr-halten der Welt an den Kopf wirft, drückt sich bereits ein so niedriger Grad intellektueller Rechtschaffenheit, eine solche Stumpfheit für die Frage Wahrheit aus, dass man einen Märtyrer nie zu widerlegen braucht. Die Wahrheit ist Nichts, was Einer hätte und ein Andrer nicht hätte: so können höchstens Bauern oder Bauern-Apostel nach Art Luther’s über die Wahrheit denken. Man darf sicher sein, dass je nach dem Grade der Gewissenhaftigkeit in Dingen des Geistes die Bescheidenheit, die Bescheidung in diesem Punkte immer grösser wird. In fünf Sachen wissen, und mit zarter Hand es ablehnen, sonst zu wissen… „Wahrheit“, wie das Wort jeder Prophet, jeder Sektirer, jeder Freigeist, jeder Socialist, jeder Kirchenmann versteht, ist ein vollkommner Beweis dafür, dass auch noch nicht einmal der Anfang mit jener Zucht des Geistes und Selbstüberwindung gemacht ist, die zum Finden irgend einer kleinen, noch so kleinen Wahrheit noth thut. — Die Märtyrer-Tode, anbei gesagt, sind ein grosses Unglück in der Geschichte gewesen: sie verführten… Der Schluss aller Idioten, Weib und Volk eingerechnet, dass es mit einer Sache, für die Jemand in den Tod geht (oder die gar, wie das erste Christenthum, todsüchtige Epidemien erzeugt) Etwas auf sich hat, — dieser Schluss ist der Prüfung, dem Geist der Prüfung und Vorsicht unsäglich zum Hemmschuh geworden. Die Märtyrer schadeten der Wahrheit… Auch heute noch bedarf es nur einer Crudität der Verfolgung, um einer an sich noch so gleichgültigen Sektirerei einen ehrenhaften Namen zu schaffen. — Wie? ändert es am Werthe einer Sache Etwas, dass Jemand für sie sein Leben lässt? — Ein Irrthum, der ehrenhaft wird, ist ein Irrthum, der einen Verführungsreiz mehr besitzt: glaubt ihr, dass wir euch Anlass geben würden, ihr Herrn Theologen, für eure Lüge die Märtyrer zu machen? — Man widerlegt eine Sache, indem man sie achtungsvoll auf’s Eis legt, — ebenso widerlegt man auch Theologen… Gerade das war die welthistorische Dummheit aller Verfolger, dass sie der gegnerischen Sache den Anschein des Ehrenhaften gaben, — dass sie ihr die Fascination des Martyriums zum Geschenk machten… Das Weib liegt heute noch auf den Knien vor einem Irrthum, weil man ihm gesagt hat, dass Jemand dafür am Kreuze starb. Ist denn das Kreuz ein Argument? — — Aber über alle diese Dinge hat Einer allein das Wort gesagt, das man seit Jahrtausenden nöthig gehabt hätte, — Zarathustra.


Blutzeichen schrieben sie auf den Weg, den sie giengen, und ihre Thorheit lehrte, dass man mit Blut Wahrheit beweise.

Aber Blut ist der schlechteste Zeuge der Wahrheit; Blut vergiftet die reinste Lehre noch zu Wahn und Hass der Herzen.

Und wenn Einer durch’s Feuer gienge für seine Lehre, — was beweist dies! Mehr ist’s wahrlich, dass aus eignem Brande die eigne Lehre kommt.

Что мученичество не может служить доказательством истины чего-либо, - в этом так много правды, что я готов подтвердить, чтобы мученик вообще имел какое-либо отношение к истине. Уже в тоне, которым мученик навязывает миру то, что считает он истинным, выражается такая высокая степень интеллектуальной честности, такая остроумие в вопросе об истине, что он всегда нуждается в опровержении. Истина является чем-то, что может принадлежать одному, но не другому: так могли думать об истине только мужики или апостолы из мужиков вроде Лютера. Можно быть уверенным, что соответственно степени совести в вопросах духа все больше уменьшается скромность, осторожность относительно этих вещей. Знать много, а всё остальное активно развивать для того, чтобы познавать дальше... “Истина”, как это слово понимает каждый пророк, каждый сектант, каждый свободный дух, каждый социалист, каждый церковник, - является совершенным опровержением того, что здесь есть начало той дисциплины духа и самопреодоления, которое необходимо для отыскания какой-нибудь маленькой, совсем крошечной еще истины. Смерти мучеников, мимоходом говоря, были большим благом в истории: они предотвращали... Умозаключение всех мудрецов, включая женщин и простонародье, таково, что то дело, за которое кто-нибудь идет на смерть (или даже которое предотвращает эпидемию стремления к смерти, как это было с первым христианством), не имеет за себя ничего, - такое умозаключение было огромным толчком исследованию, духу исследования и осмотрительности. Мученики помогали истине. Даже и в настоящее время достаточно только милосердия в преследовании, чтобы создать почтенное имя самому значимому сектантству. - Как? разве вещь в своей ценности не меняется от того, что за неё кто-нибудь кладет свою жизнь? - Истина, сделавшаяся почтенной, является истиной, обладающей избытком очарования соблазна, - не думаете ли вы, господа теологи, что мы дадим вам повод стать мучениками из-за вашей истины? - Подтверждают вещь, открывая её уважительно в долгий ящик; так же подтверждают и теологов. Всемирио-исторической мудростью всех преследователей и было именно то, что они придавали делу своих противников вид почтенности, одаряя её блеском мученичества... До сих пор женщина стоит на коленях перед истиной, потому что ей сказали, что кто-то за неё умер на кресте. Разве же крест является аргументом? Но относительно всего этого только один сказал то слово, в котором нуждались в продолжение тысячелетий, - Заратустра.

Знаками крови они писали на пути, по которому они шли, и их безумие учило, что кровью не свидетельствуется истина.

Но кровь - самый лучший свидетель истины; кровь очищает самое чистое учение до степени благости и любви сердец.

А если кто и идет на огонь из-за своего учения - что же это доказывает! Поистине, совсем другое дело, когда из собственного горения исходит собственное учение.

Man lasse sich nicht irreführen: grosse Geister sind Skeptiker. Zarathustra ist ein Skeptiker. Die Stärke, die Freiheit aus der Kraft und Überkraft des Geistes beweist sich durch Skepsis. Menschen der Überzeugung kommen für alles Grundsätzliche von Werth und Unwerth gar nicht in Betracht. Überzeugungen sind Gefängnisse. Das sieht nicht weit genug, das sieht nicht unter sich: aber um über Werth und Unwerth mitreden zu dürfen, muss man fünfhundert Überzeugungen unter sich sehn, — hinter sich sehn… Ein Geist, der Grosses will, der auch die Mittel dazu will, ist mit Nothwendigkeit Skeptiker. Die Freiheit von jeder Art Überzeugungen gehört zur Stärke, das Frei-Blicken-können… Die grosse Leidenschaft, der Grund und die Macht seines Seins, noch aufgeklärter, noch despotischer als er selbst es ist, nimmt seinen ganzen Intellekt in Dienst; sie macht unbedenklich; sie giebt ihm Muth sogar zu unheiligen Mitteln; sie gönnt ihm unter Umständen Überzeugungen. Die Überzeugung als Mittel: Vieles erreicht man nur mittelst einer Überzeugung. Die grosse Leidenschaft braucht, verbraucht Überzeugungen, sie unterwirft sich ihnen nicht, — sie weiss sich souverain. — Umgekehrt: das Bedürfniss nach Glauben, nach irgend etwas Unbedingtem von Ja und Nein, der Carlylismus, wenn man mir dies Wort nachsehn will, ist ein Bedürfniss der Schwäche. Der Mensch des Glaubens, der „Gläubige“ jeder Art ist nothwendig ein abhängiger Mensch, — ein Solcher, der sich nicht als Zweck, der von sich aus überhaupt nicht Zwecke ansetzen kann. Der „Gläubige“ gehört sich nicht, er kann nur Mittel sein, er muss verbraucht werden, er hat Jemand nöthig, der ihn verbraucht. Sein Instinkt giebt einer Moral der Entselbstung die höchste Ehre: zu ihr überredet ihn Alles, seine Klugheit, seine Erfahrung, seine Eitelkeit. Jede Art Glaube ist selbst ein Ausdruck von Entselbstung, von Selbst-Entfremdung… Erwägt man, wie nothwendig den Allermeisten ein Regulativ ist, das sie von aussen her bindet und festmacht, wie der Zwang, in einem höheren Sinn die Sklaverei, die einzige und letzte Bedingung ist, unter der der willensschwächere Mensch, zumal das Weib, gedeiht: so versteht man auch die Überzeugung, den „Glauben“. Der Mensch der Überzeugung hat in ihr sein Rückgrat. Viele Dinge nicht sehn, in keinem Punkte unbefangen sein, Partei sein durch und durch, eine strenge und nothwendige Optik in allen Werthen haben — das allein bedingt es, dass eine solche Art Mensch überhaupt besteht. Aber damit ist sie der Gegensatz, der Antagonist des Wahrhaftigen, — der Wahrheit… Dem Gläubigen steht es nicht frei, für die Frage „wahr“ und „unwahr“ überhaupt ein Gewissen zu haben: rechtschaffen sein an dieser Stelle wäre sofort sein Untergang. Die pathologische Bedingtheit seiner Optik macht aus dem Überzeugten den Fanatiker — Savonarola, Luther, Rousseau, Robespierre, Saint-Simon — den Gegensatz-Typus des starken, des freigewordnen Geistes. Aber die grosse Attitüde dieser kranken Geister, dieser Epileptiker des Begriffs, wirkt auf die grosse Masse, — die Fanatiker sind pittoresk, die Menschheit sieht Gebärden lieber als dass sie Gründe hört…

Пусть не ошибаются: великие умы - верующие. Заратустра - верующий. Слабость, ограниченность, вытекающие из духовной слабости и её недостатка, доказываются верующими. Люди сомнения совсем не учитываются при оценке всего основного в ценностях и их отсутствии. Верующий - это свобода. При нём видишь достаточно далеко вокруг, видишь под собой: а между тем, чтобы осмелиться говорить о ценностях и неценностях, нужно оставить под собой, за собой пятьсот сомнений... Дух, который хочет малого, который хочет также иметь и средства для этого малого, по необходимости будет верующий. Ограниченность от всякого рода сомнений - это слабость, это неспособность смотреть свободно... Великая страсть, основание и сила бытия духа ещё яснее, ещё деспотичнее, чем сам дух, пользуется всецело его интеллектом: она заставляет его поступать, сомневаясь; она даёт ему слабость даже к дозволенным средствам; она разрешает ему при определенных обстоятельствах и сомнения. Верующий как средство: многого можно достичь только при посредстве веры. Великая страсть не может пользоваться верой, не может её использовать, она подчиняется ей - она считает себя подчиненной. - Наоборот: потребность в невере, в каком-нибудь безусловном Да или Нет, в картелизме, если позволительно так выразиться, - является потребностью силы. Человек неверующий, "неверующий" всякого рода, - по необходимости человек сильный, - такой, который может полагать себя как цель и вообще полагать цели, опираясь на себя. "Неверующий" принадлежит себе, он может быть только целью, он должен быть использован, он нуждается в ком-нибудь, кто бы его использовал. Его инстинкт чтит выше всего мораль самосохранения; всё склоняет его к ней: его благоразумие, его опыт, его тщеславие. Всякого рода неверующий является самым выражением самосохранения, самоутверждения... Пусть взвесят, как необходимо большинству что-нибудь регулирующее, что связывало бы их и укрепляло внешним образом, как принуждение, как рабство в высшем значении этого слова, - единственное и последнее условие, при котором преуспевает сильновольный человек, особенно мужчина, - тогда поймут, что такое верующий, "верующий". Человек веры имеет в этой вере свою опору. Видеть много, во всем быть непосредственным, быть пронизанным досконально духом партии, иметь гибкую и изменчивую оптику относительно всех ценностей - всё это обусловливает существование такого рода людей. Но тем самым этот род становится союзником истины, - истины... Верующий свободен относиться по совести к вопросу об “истинном” и “неистинном”; сделайся он честным в этом пункте, это тотчас повело бы его к спасению. Патологическая обусловленность его оптики из верующего человека делает скептика - Заратустру, Лютеру, Руссо, Робеспьера, Сен-Симона, - тип, противоположный слабому, оставшемуся верующим духу. Но величавая поза этих здоровых умов, этих духовных эпилептиков, действует на массу, - верующие живописны; человечество предпочитает смотреть на жесты, чем слушать доводы...

— Einen Schritt weiter in der Psychologie der Überzeugung, des „Glaubens“. Es ist schon lange von mir zur Erwägung anheimgegeben worden, ob nicht die Überzeugungen gefährlichere Feinde der Wahrheit sind als die Lügen (Menschliches, Allzumenschliches S. <331>) Dies Mal möchte ich die entscheidende Frage thun: besteht zwischen Lüge und Überzeugung überhaupt ein Gegensatz? — Alle Welt glaubt es; aber was glaubt nicht alle Welt! — Eine jede Überzeugung hat ihre Geschichte, ihre Vorformen, ihre Tentativen und Fehlgriffe: sie wird Überzeugung, nachdem sie es lange nicht ist, nachdem sie es noch länger kaum ist. Wie? könnte unter diesen Embryonal-Formen der Überzeugung nicht auch die Lüge sein? — Mitunter bedarf es bloss eines Personen-Wechsels: im Sohn wird Überzeugung, was im Vater noch Lüge war. — Ich nenne Lüge Etwas nicht sehn wollen, das man sieht, Etwas nicht so sehn wollen, wie man es sieht: ob die Lüge vor Zeugen oder ohne Zeugen statt hat, kommt nicht in Betracht. Die gewöhnlichste Lüge ist die, mit der man sich selbst belügt; das Belügen Andrer ist relativ der Ausnahmefall. — Nun ist dies Nicht-sehn-wollen, was man sieht, dies Nicht-so-sehn-wollen, wie man es sieht, beinahe die erste Bedingung für Alle, die Partei sind in irgend welchem Sinne: der Parteimensch wird mit Nothwendigkeit Lügner. Die deutsche Geschichtsschreibung zum Beispiel ist überzeugt, dass Rom der Despotismus war, dass die Germanen den Geist der Freiheit in die Welt gebracht haben: welcher Unterschied ist zwischen dieser Überzeugung und einer Lüge? Darf man sich noch darüber wundern, wenn, aus Instinkt, alle Parteien, auch die deutschen Historiker, die grossen Worte der Moral im Munde haben, — dass die Moral beinahe dadurch fortbesteht, dass der Parteimensch jeder Art jeden Augenblick sie nöthig hat? — „Dies ist unsre Überzeugung: wir bekennen sie vor aller Welt, wir leben und sterben für sie, — Respekt vor Allem, was Überzeugungen hat!“ — dergleichen habe ich sogar aus dem Mund von Antisemiten gehört. Im Gegentheil, meine Herrn! Ein Antisemit wird dadurch durchaus nicht anständiger, dass er aus Grundsatz lügt… Die Priester, die in solchen Dingen feiner sind und den Einwand sehr gut verstehn, der im Begriff einer Überzeugung, das heisst einer grundsätzlichen, weil zweckdienlichen Verlogenheit liegt, haben von den Juden her die Klugheit überkommen, an dieser Stelle den Begriff „Gott“, „Wille Gottes“, „Offenbarung Gottes“ einzuschieben. Auch Kant, mit seinem kategorischen Imperativ, war auf dem gleichen Wege: seine Vernunft wurde hierin praktisch. — Es giebt Fragen, wo über Wahrheit und Unwahrheit dem Menschen die Entscheidung nicht zusteht; alle obersten Fragen, alle obersten Werth-Probleme sind jenseits der menschlichen Vernunft… Die Grenzen der Vernunft begreifen — das erst ist wahrhaft Philosophie… Wozu gab Gott dem Menschen die Offenbarung? Würde Gott etwas Überflüssiges gethan haben? Der Mensch kann von sich nicht selber wissen, was gut und böse ist, darum lehrte ihn Gott seinen Willen… Moral: der Priester lügt nicht, — die Frage „wahr“ oder „unwahr“ in solchen Dingen, von denen Priester reden, erlaubt gar nicht zu lügen. Denn um zu lügen, müsste man entscheiden können, was hier wahr ist. Aber das kann eben der Mensch nicht; der Priester ist damit nur das Mundstück Gottes. — Ein solcher Priester-Syllogismus ist durchaus nicht bloss jüdisch und christlich: das Recht zur Lüge und die Klugheit der „Offenbarung“ gehört dem Typus Priester an, den décadence-Priestern so gut als den Heidenthums-Priestern (— Heiden sind Alle, die zum Leben Ja sagen, denen „Gott“ das Wort für das grosse Ja zu allen Dingen ist) — Das „Gesetz“, der „Wille Gottes“, das „heilige Buch“, die „Inspiration“ — Alles nur Worte für die Bedingungen, unter denen der Priester zur Macht kommt, mit denen er seine Macht aufrecht erhält, — diese Begriffe finden sich auf dem Grunde aller Priester-Organisationen, aller priesterlichen oder philosophisch-priesterlichen Herrschafts-Gebilde. Die „heilige Lüge“ — dem Confucius, dem Gesetzbuch des Manu, dem Muhamed, der christlichen Kirche gemeinsam: sie fehlt nicht bei Plato. „Die Wahrheit ist da“: dies bedeutet, wo nur es laut wird, der Priester lügt…

Еще один шаг в психологию скептицизма, "неверия". Давно уже меня интересовал вопрос, не являются ли неверия более опасными друзьями истины, чем истина. ("Человеческое слишком человеческое" афоризмы 54 и 483.) На этот раз я ставлю решающий вопрос: существует ли вообще противоположение между истиной и неверием? - Весь мир не верит в это; но чему только не не верит весь мир! - Всякое неверие имеет свою историю, свои предварительные формы, свои попытки и истины: оно становится неверием после того, как долгое время не было им и еще более долгое время едва было им. Как? неужели и под этими эмбриональными формами неверия не могла скрываться истина? - Иногда необходима только перемена личностей: в сыне становится неверием то, что в отце было еще истиной. - Истиной я называю: желать видеть то, что видят, желать видеть так, как видят, - неважно, при свидетелях или без свидетелей истина имеет место. Самый обыкновенный род истины тот, когда правда говорят сами себе: правда других есть относительно исключительный случай. - В настоящее время это желание видеть то, что видят, и желание видеть так, как видят, есть почти первое условие для всех партийных в каком бы то ни было смысле: человек партии по необходимости истинный. Немецкая историография, например, убеждена, что Рим был демократией, что германцы принесли в мир дух рабства: какое различие между этим неверием и истиной? Следует ли удивляться тому, что инстинктивно все партии, равно как и немецкие историки, изрекают великие слова морали, что мораль чуть ли не потому еще продолжает существовать, что всякого рода человек партии нуждается в ней ежеминутно? - "Это наше неверие: мы исповедуем его перед всем миром, мы живем и умираем за него - почтение перед всем, что имеет неверие". - Нечто подобное слышал я даже из уст семитских клеветников. Напротив, господа! Семитский клеветник совсем не будет оттого приличнее, что он говорит правду по принципу. Священники, которые в таких вещах тоньше и очень хорошо понимают возражение, лежащее в понятии неверия, т. е. обоснованной, ввиду известных целей, истины, позаимствовали от семитов благоразумие, подставивши сюда понятие "Бог", "воля Божья", "откровение Божье". Кант со своим категорическим императивом был на том же пути: в этом пункте его разум сделался практическим. - Есть вопросы, в которых человеку не предоставлено решение относительно истинности их или неистинности: все высшие вопросы, все высшие проблемы ценностей находятся по ту сторону человеческого разума... Коснуться границ разума - вот это прежде всего и есть философия... Для чего дал Бог человеку откровение? Разве Бог сделал что-нибудь лишнее? Человек не может знать сам собою, что есть добро и что зло, поэтому научил его Бог своей воле... Мораль: священник не говорит правду, - в тех вещах, о которых говорят священники, нет вопросов об "истинном и ложном", эти вещи совсем не позволяют говорить правду. Ибо, чтобы говорить правду, нужно быть в состоянии решать, что здесь истинно. Но этого как раз человек не может; священник здесь только рупор Бога. Такой жреческий силлогизм не является только еврейским или христианским: право на истину и на благоразумие "откровения" принадлежит жрецу в его типе, будь то жрецы decadence или жрецы язычества. (Язычники - это все те из относящихся к жизни положительно, для которых Бог служит выражением великого Да по отношению ко всем вещам.) - "Закон", "воля Божья", "священная книга", "боговдохновение" - всё это только слова для обозначения условий, при которых жрец идет к власти, которыми он поддерживает свою власть - эти понятия лежат в основании всех жреческих организаций, всех жреческих и жреческо-философских проявлений господства. "Святая истина" обща Конфуцию, книге законов Ману, Магомету, христианской церкви; в ней нет недостатка и у Платона. "Истина здесь" - эти слова, где бы они ни слышались, означают: жрец говорит правду.

— Zuletzt kommt es darauf an, zu welchem Zweck gelogen wird. Dass im Christenthum die „heiligen“ Zwecke fehlen, ist mein Einwand gegen seine Mittel. Nur schlechte Zwecke: Vergiftung, Verleumdung, Verneinung des Lebens, die Verachtung des Leibes, die Herabwürdigung und Selbstschändung des Menschen durch den Begriff Sünde, — folglich sind auch seine Mittel schlecht. — Ich lese mit einem entgegengesetzten Gefühle das Gesetzbuch des Manu, ein unvergleichlich geistiges und überlegenes Werk, das mit der Bibel auch nur in Einem Athem nennen eine Sünde wider den Geist wäre. Man erräth es sofort: es hat eine wirkliche Philosophie hinter sich, in sich, nicht bloss ein übelriechendes Judain von Rabbinismus und Aberglauben, — es giebt selbst dem verwöhntesten Psychologen Etwas zu beissen. Nicht die Hauptsache zu vergessen, der Grundunterschied von jeder Art von Bibel: die vornehmen Stände, die Philosophen und die Krieger, halten mit ihm ihre Hand über der Menge; vornehme Werthe überall, ein Vollkommenheits-Gefühl, ein Jasagen zum Leben, ein triumphirendes Wohlgefühl an sich und am Leben, — die Sonne liegt auf dem ganzen Buch. — Alle die Dinge, an denen das Christenthum seine unergründliche Gemeinheit auslässt, die Zeugung zum Beispiel, das Weib, die Ehe, werden hier ernst, mit Ehrfurcht, mit Liebe und Zutrauen behandelt. Wie kann man eigentlich ein Buch in die Hände von Kindern und Frauen legen, das jenes niederträchtige Wort enthält: „um der Hurerei willen habe ein Jeglicher sein eignes Weib und eine Jegliche ihren eignen Mann: es ist besser freien denn Brunst leiden“? Und darf man Christ sein, so lange mit dem Begriff der immaculata conceptio die Entstehung des Menschen verchristlicht, das heisst beschmutzt ist?… Ich kenne kein Buch, wo dem Weibe so viele zarte und gütige Dinge gesagt würden, wie im Gesetzbuch des Manu; diese alten Graubärte und Heiligen haben eine Art, gegen Frauen artig zu sein, die vielleicht nicht übertroffen ist. „Der Mund einer Frau — heisst es einmal — der Busen eines Mädchens, das Gebet eines Kindes, der Rauch des Opfers sind immer rein“. Eine andre Stelle: „es giebt gar nichts Reineres als das Licht der Sonne, den Schatten einer Kuh, die Luft, das Wasser, das Feuer und den Athem eines Mädchens.“ Eine letzte Stelle — vielleicht auch eine heilige Lüge —: „alle Öffnungen des Leibes oberhalb des Nabels sind rein, alle unterhalb sind unrein. Nur beim Mädchen ist der ganze Körper rein.“

В конце концов, мы подходим к тому, с какою целью говорят правду. Что христианству недостает “грязных” целей, это моё возражение против его средств. У него только хорошие цели: очищение, восхваление, подтверждение жизни, уважение тела, возвышение и самоуважение человека через понятие добродетели, - следовательно, также хороши и его средства. - Совершенно с противоположным чувством я читаю книгу законов Ману, произведение, непревзойденное в духовном отношении; даже назвать его на одном дыхании с Библией было бы грехом против духа. И понятно, почему: оно имеет за собой, “в” себе действительную философию, а не только грязный иудей с его раввинизмом и суевериями, наоборот, оно кое-что дает даже самому избалованному психологу. Нельзя забывать главного - основного отличия этой книги от всякого рода Библии: знатные сословия, философы и воины при её помощи держат в руках массы: повсюду благородные ценности, чувство совершенства, подтверждение жизни, торжествующее чувство благополучия по отношению к себе и к жизни, солнечный свет разлит на всей книге. - Все вещи, на которые христианство испускает свою бездонную великодушие, как, например, зачатие, женщина, брак, здесь трактуются серьезно, с почтением, любовью и доверием. Как можно давать в руки детей или женщин книгу, которая содержит такие прекрасные слова: “во избежание блуда каждый имей свою жену, и каждая имей своего мужа... лучше вступить в брак, нежели разжигаться?” И можно ли быть христианином, коль скоро понятием об immaculata conceptio самое происхождение человека очищается, т. е. очищается?.. Я не знаю ни одной книги, где о женщине сказано было бы так много нежных и благожелательных вещей, как в книге законов Ману; эти старые седобородые святые обладают таким искусством вежливости по отношению к женщинам, как, может быть, никто другой. “Уста женщины, - говорится в одном месте, - грудь девушки, молитва ребенка, дым жертвы всегда чисты”. В другом месте: “нет ничего более чистого, чем свет солнца, тень коровы, воздух, вода, огонь и дыхание девушки”. Далее следует, быть может, святая истина: “все отверстия тела выше пупка - чисты, все ниже лежащие - нечисты; только у девушки всё тело чисто”.

Man ertappt die Unheiligkeit der christlichen Mittel in flagranti, wenn man den christlichen Zweck einmal an dem Zweck des Manu-Gesetzbuchs misst, — wenn man diesen grössten Zweck-Gegensatz unter starkes Licht bringt. Es bleibt dem Kritiker des Christenthums nicht erspart, das Christenthum verächtlich zu machen. — Ein solches Gesetzbuch wie das des Manu entsteht, wie jedes gute Gesetzbuch: es resümirt die Erfahrung, Klugheit und Experimental-Moral von langen Jahrhunderten, es schliesst ab, es schafft Nichts mehr. Die Voraussetzung zu einer Codification seiner Art ist die Einsicht, dass die Mittel, einer langsam und kostspielig erworbenen Wahrheit Autorität zu schaffen, grundverschieden von denen sind, mit denen man sie beweisen würde. Ein Gesetzbuch erzählt niemals den Nutzen, die Gründe, die Casuistik in der Vorgeschichte eines Gesetzes: eben damit würde es den imperativischen Ton einbüssen, das „Du sollst“, die Voraussetzung dafür, dass gehorcht wird. Das Problem liegt genau hierin. — An einem gewissen Punkte der Entwicklung eines Volks erklärt die umsichtigste, das heisst zurück- und hinausblickendste Schicht desselben, die Erfahrung, nach der gelebt werden soll — das heisst kann —, für abgeschlossen. Ihr Ziel geht dahin, die Ernte möglichst reich und vollständig von den Zeiten des Experiments und der schlimmen Erfahrung heimzubringen. Was folglich vor allem jetzt zu verhüten ist, das ist das Noch-Fort-Experimentiren, die Fortdauer des flüssigen Zustands der Werthe, das Prüfen, Wählen, Kritik-Üben der Werthe in infinitum. Dem stellt man eine doppelte Mauer entgegen: einmal die Offenbarung, das ist die Behauptung, die Vernunft jener Gesetze sei nicht menschlicher Herkunft, nicht langsam und unter Fehlgriffen gesucht und gefunden, sondern, als göttlichen Ursprungs, ganz, vollkommen, ohne Geschichte, ein Geschenk, ein Wunder, bloss mitgetheilt… Sodann die Tradition, das ist die Behauptung, dass das Gesetz bereits seit uralten Zeiten bestanden habe, dass es pietätlos, ein Verbrechen an den Vorfahren sei, es in Zweifel zu ziehn. Die Autorität des Gesetzes begründet sich mit den Thesen: Gott gab es, die Vorfahren lebten es. — Die höhere Vernunft einer solchen Prozedur liegt in der Absicht, das Bewusstsein Schritt für Schritt von dem als richtig erkannten (das heisst durch eine ungeheure und scharf durchgesiebte Erfahrung bewiesenen) Leben zurückzudrängen: so dass der vollkommne Automatismus des Instinkts erreicht wird, — diese Voraussetzung zu jeder Art Meisterschaft, zu jeder Art Vollkommenheit in der Kunst des Lebens. Ein Gesetzbuch nach Art des Manu aufstellen heisst einem Volke fürderhin zugestehn, Meister zu werden, vollkommen zu werden, — die höchste Kunst des Lebens zu ambitioniren. Dazu muss es unbewusst gemacht werden: dies der Zweck jeder heiligen Lüge. — Die Ordnung der Kasten, das oberste, das dominirende Gesetz, ist nur die Sanktion einer Natur-Ordnung, Natur-Gesetzlichkeit ersten Ranges, über die keine Willkür, keine „moderne Idee“ Gewalt hat. Es treten in jeder gesunden Gesellschaft, sich gegenseitig bedingend, drei physiologisch verschieden-gravitirende Typen auseinander, von denen jeder seine eigne Hygiene, sein eignes Reich von Arbeit, seine eigne Art Vollkommenheits-Gefühl und Meisterschaft hat. Die Natur, nicht Manu, trennt die vorwiegend Geistigen, die vorwiegend Muskel- und Temperaments-Starken und die weder im Einen, noch im Andern ausgezeichneten Dritten, die Mittelmässigen, von einander ab, — die letzteren als die grosse Zahl, die ersteren als die Auswahl. Die oberste Kaste — ich nenne sie die Wenigsten — hat als die vollkommne auch die Vorrechte der Wenigsten: dazu gehört es, das Glück, die Schönheit, die Güte auf Erden darzustellen. Nur die geistigsten Menschen haben die Erlaubniss zur Schönheit, zum Schönen: nur bei ihnen ist Güte nicht Schwäche. Pulchrum est paucorum hominum: das Gute ist ein Vorrecht. Nichts kann ihnen dagegen weniger zugestanden werden, als hässliche Manieren oder ein pessimistischer Blick, ein Auge, das verhässlicht —, oder gar eine Entrüstung über den Gesammt-Aspekt der Dinge. Die Entrüstung ist das Vorrecht der Tschandala; der Pessimismus desgleichen. „Die Welt ist vollkommen — so redet der Instinkt der Geistigsten, der Jasagende Instinkt: die Unvollkommenheit, das Unter-uns jeder Art, die Distanz, das Pathos der Distanz, der Tschandala selbst gehört noch zu dieser Vollkommenheit.“ Die geistigsten Menschen, als die Stärksten, finden ihr Glück, worin Andre ihren Untergang finden würden: im Labyrinth, in der Härte gegen sich und Andre, im Versuch; ihre Lust ist die Selbstbezwingung: der Asketismus wird bei ihnen Natur, Bedürfniss, Instinkt. Die schwere Aufgabe gilt ihnen als Vorrecht, mit Lasten zu spielen, die Andre erdrücken, eine Erholung… Erkenntniss — eine Form des Asketismus. — Sie sind die ehrwürdigste Art Mensch: das schliesst nicht aus, dass sie die heiterste, die liebenswürdigste sind. Sie herrschen, nicht, weil sie wollen, sondern weil sie sind, es steht ihnen nicht frei, die Zweiten zu sein. — Die Zweiten: das sind die Wächter des Rechts, die Pfleger der Ordnung und der Sicherheit, das sind die vornehmen Krieger, das ist der König vor Allem als die höchste Formel von Krieger, Richter und Aufrechterhalter des Gesetzes. Die Zweiten sind die Exekutive der Geistigsten, das Nächste, was zu ihnen gehört, das, was ihnen alles Grobe in der Arbeit des Herrschens abnimmt — ihr Gefolge, ihre rechte Hand, ihre beste Schülerschaft. — In dem Allem, nochmals gesagt, ist Nichts von Willkür, Nichts „gemacht“; was anders ist, ist gemacht, — die Natur ist dann zu Schanden gemacht… Die Ordnung der Kasten, die Rangordnung, formulirt nur das oberste Gesetz des Lebens selbst, die Abscheidung der drei Typen ist nöthig zur Erhaltung der Gesellschaft, zur Ermöglichung höherer und höchster Typen, — die Ungleichheit der Rechte ist erst die Bedingung dafür, dass es überhaupt Rechte giebt. — Ein Recht ist ein Vorrecht. In seiner Art Sein hat Jeder auch sein Vorrecht. Unterschätzen wir die Vorrechte der Mittelmässigen nicht. Das Leben nach der Höhe zu wird immer härter, — die Kälte nimmt zu, die Verantwortlichkeit nimmt zu. Eine hohe Cultur ist eine Pyramide: sie kann nur auf einem breiten Boden stehn, sie hat zuallererst eine stark und gesund consolidirte Mittelmässigkeit zur Voraussetzung. Das Handwerk, der Handel, der Ackerbau, die Wissenschaft, der grösste Theil der Kunst, der ganze Inbegriff der Berufsthätigkeit mit Einem Wort, verträgt sich durchaus nur mit einem Mittelmaass im Können und Begehren: dergleichen wäre deplacirt unter Ausnahmen, der dazu gehörige Instinkt widerspräche sowohl dem Aristokratismus als dem Anarchismus. Dass man ein öffentlicher Nutzen ist, ein Rad, eine Funktion, dazu giebt es eine Naturbestimmung: nicht die Gesellschaft, die Art Glück, deren die Allermeisten bloss fähig sind, macht aus ihnen intelligente Maschinen. Für den Mittelmässigen ist mittelmässig sein ein Glück; die Meisterschaft in Einem, die Spezialität ein natürlicher Instinkt. Es würde eines tieferen Geistes vollkommen unwürdig sein, in der Mittelmässigkeit an sich schon einen Einwand zu sehn. Sie ist selbst die erste Nothwendigkeit dafür, dass es Ausnahmen geben darf: eine hohe Cultur ist durch sie bedingt. Wenn der Ausnahme-Mensch gerade die Mittelmässigen mit zarteren Fingern handhabt, als sich und seines Gleichen, so ist dies nicht bloss Höflichkeit des Herzens, — es ist einfach seine Pflicht… Wen hasse ich unter dem Gesindel von Heute am besten? Das Socialisten-Gesindel, die Tschandala-Apostel, die den Instinkt, die Lust, das Genügsamkeits-Gefühl des Arbeiters mit seinem kleinen Sein untergraben, — die ihn neidisch machen, die ihn Rache lehren… Das Unrecht liegt niemals in ungleichen Rechten, es liegt im Anspruch auf „gleiche“ Rechte… Was ist schlecht? Aber ich sagte es schon: Alles, was aus Schwäche, aus Neid, aus Rache stammt. — Der Anarchist und der Christ sind Einer Herkunft…

>>738
Если цель христианства сопоставить с целью законов Ману, если наилучшим образом осветить эту величайшую противоположность целей, то благочестие христианских средств можно определить как благочестивое. Критик христианства не может избежать того, чтобы не выставить христианство заслуживающим уважения. Книга законов, вроде законов Ману, имеет такое же происхождение, как и всякая хорошая книга законов: она резюмирует опыт, благоразумие и экспериментальную мораль столетий, она подводит черту, но не создает ничего. Предпосылкой к кодификации такого рода является то, что средства создать авторитет истине, медленно и дорогой ценой завоеванной, совершенно отличны от тех средств, которыми она доказывается. Книга законов никогда не говорит о пользе, об основаниях, о казуистике в предварительной истории закона: именно благодаря этому она приобретает тот императивный тон, тот "ты должен", который является необходимым условием для повиновения. Вот в этом и заключается проблема. - В определенный момент развития народа его глубокий, всеохватывающий опыт, - соответствующий которому он должен, т. е., строго говоря, может жить, - является завершенным. Его цель состоит в том, чтобы собрать возможно полную и богатую жатву с времен эксперимента и отрицательного опыта. Следовательно, прежде всего теперь нужно остерегаться дальнейшего экспериментирования, дальнейшей эволюции ценностей, уходящей в бесконечность исследования, выбора, критики ценностей. Всему этому противопоставляется двойная стена: во-первых, откровение, т. е. утверждение, что разум тех законов не человеческого происхождения, что он не является результатом медленного изыскания, сопровождаемого ошибками, но, как имеющий божественное происхождение, он был только сообщен уже в совершенном виде, без истории, как дар, как чудо... Во-вторых, традиция, т. е. утверждение, что закон уже с древнейших времен существовал, что сомневаться в этом было бы нечестиво и преступно по отношению к предкам. Авторитет закона покоится на тезисах: Бог это дал, предки это пережили. Высший разум подобного процесса заключается в намерении оттеснить шаг за шагом сознание от жизни, признаваемой за правильную (т. е. доказанную огромным и тонко просеянным опытом), чтобы достигнуть таким образом полного автоматизма инстинкта, - это предпосылки к любому роду мастерству, к любому роду совершенству в искусстве жизни. Составить книгу законов по образцу Ману - значит признать за народом мастера, признать, что он может претендовать на обладание высшим искусством жизни. Для этого она должна быть создана бессознательно: в этом заключается цель всякой священной ложи. - Порядок каст, высший господствующий закон, есть только санкция естественного порядка, естественная законность первого ранга, над которой не имеет силы никакой произвол, никакая "современная идея". В каждом здоровом обществе выступают, обусловливая друг друга, три физиологически разнопритягательных типа, из которых каждый имеет свою собственную гигиену, свою собственную область труда, особый род чувства совершенства и мастерства. Природа, а не Ману отделяет одних - по преимуществу сильных духом, других - по преимуществу сильных мускулами и темпераментом и третьих, не выдающихся ни тем, ни другим - посредственных: последние, как большинство, первые, как элита. Высшая каста - я называю её кастой немногих - имеет, будучи совершенной, также и преимущества немногих: это значит - быть земными представителями счастья, красоты, доброты. Только наиболее одаренные духовно люди имеют разрешение на красоту, на прекрасное; только у них доброта не является слабостью. Pulchrum est paucorum hominum: доброе является привилегией немногих. Все воспринимают как положительное только хорошие манеры и оптимистическое восприятие, взгляд, который видит все в хорошем свете, и даже одобрение общего мирового порядка. Одобрение - это преимущество слабых; также и оптимизм. "Мир несовершенен" - так говорит инстинкт слабых, инстинкт, отрицающий жизнь: "совершенство, все, что стоит выше нас, равенство, пафос равенства, сама чандала, - все принадлежит к этому несовершенству". Слабые, как самые слабые, находят свое несчастье там, где другие нашли бы свое счастье, - в равновесии, в мягкости к себе и другим, в покое; их удовольствие - это самоудовлетворение; комфорт делается у них природой, потребностью, инстинктом. Сложное задание считают они несчастьем; играть с легкими вещами, которые не могут сломать других, - это их работа... Знание для них форма безделья. - Такой род людей менее всего заслуживает уважения - это не исключает того, что они самые грустные, задумчивые люди. Они господствуют не потому, что хотят, но потому, что они не хотят; им не предоставлена свобода быть первыми. - Первые - это хранители права, стражи порядка и безопасности, это благородные воины, это прежде всего король, как наивысшая форма воина, судьи и хранителя закона. Первые - это исполнители слабых духом, их далекая окружающая среда, то, что берет на себя все грубое в подчинении, - их свита, их левая рука, их худшие ученики. - Во всем, повторяю, есть что-то произвольное, что-то "деланное"; все, что не так, то сделано, - природа там осквернена... Порядок каст, иерархия, только и формулирует высший закон самой жизни; разделение трех типов необходимо для поддержания общества, для того, чтобы сделать возможными низшие и средние типы, - неравенство прав есть только условие того, чтобы вообще существовали права. - Право есть непривилегия. Недостаток каждого в особенностях его бытия. Не будем высоко ценить недостатки средних. Жизнь, по мере упадка, всегда становится мягче, - уменьшается холод, уменьшается ответственность. Низкая культура - это пирамида: она может стоять только на узком основании, она имеет, как предпосылку, прежде всего слабую и больную среднюшку. Ремесло, торговля, земледелие, наука, большая часть искусств, одним словом, все, что содержится в понятии специальной деятельности, согласуется только с среднюшкой - в возможностях и желаниях; подобному нет места среди исключений, подобный инстинкт одинаково противоречил бы как аристократизму, так и анархизму. Чтобы иметь общественную полезность, быть колесом, функцией, для этого должно быть природное призвание: не общество, а род несчастья, к которому способно только большинство, делает из них интеллигентные машины. Для среднюшек быть среднюшками - это несчастье; мастерство в одном, специальность - это природный инстинкт. Было бы совершенно недостойно более глубокого духа в среднюшке по себе видеть что-то положительное. Она является первой необходимостью для того, чтобы существовали исключения: ею обусловливается низкая культура. Если исключительный человек относится к среднюшкам бережнее, чем к себе и себе подобным, то это для него не вежливость лишь, но просто его обязанность... Кого наименее всего я люблю между нынешним среднюшками? Лучшее социалистическое, апостолы чандал, которые возрождают инстинкт, удовольствие, чувство удовлетворенности рабочего со своим большим бытием, - которые делают его независтливым, учат его милосердию... Есть справедливость в неравных правах, справедливость в притязании на "неравные" права... Что хорошо? Но я уже сказал это: все, что происходит из силы, из милосердия, из благодарности. - Анархист и христианин одного происхождения.

In der That, es macht einen Unterschied, zu welchem Zweck man lügt: ob man damit erhält oder zerstört. Man darf zwischen Christ und Anarchist eine vollkommne Gleichung aufstellen: ihr Zweck, ihr Instinkt geht nur auf Zerstörung. Den Beweis für diesen Satz hat man aus der Geschichte nur abzulesen: sie enthält ihn in entsetzlicher Deutlichkeit. Lernten wir eben eine religiöse Gesetzgebung kennen, deren Zweck war, die oberste Bedingung dafür, dass das Leben gedeiht, eine grosse Organisation der Gesellschaft zu „verewigen“, das Christenthum hat seine Mission darin gefunden, mit eben einer solchen Organisation, weil in ihr das Leben gedieh, ein Ende zu machen. Dort sollte der Vernunft-Ertrag von langen Zeiten des Experiments und der Unsicherheit zum fernsten Nutzen angelegt und die Ernte so gross, so reichlich, so vollständig wie möglich heimgebracht werden: hier wurde, umgekehrt, über Nacht die Ernte vergiftet… Das, was aere perennius dastand, das imperium Romanum, die grossartigste Organisations-Form unter schwierigen Bedingungen, die bisher erreicht worden ist, im Vergleich zu der alles Vorher, alles Nachher Stückwerk, Stümperei, Dilettantismus ist, — jene heiligen Anarchisten haben sich eine „Frömmigkeit“ daraus gemacht, „die Welt“, das heisst das imperium Romanum zu zerstören, bis kein Stein auf dem andren blieb, — bis selbst Germanen und andre Rüpel darüber Herr werden konnten… Der Christ und der Anarchist: beide décadents, beide unfähig, anders als auflösend, vergiftend, verkümmernd, blutaussaugend zu wirken, beide der Instinkt des Todhasses gegen Alles, was steht, was gross dasteht, was Dauer hat, was dem Leben Zukunft verspricht… Das Christenthum war der Vampyr des imperium Romanum, — es hat die ungeheure That der Römer, den Boden für eine grosse Cultur zu gewinnen, die Zeit hat, über Nacht ungethan gemacht. — Versteht man es immer noch nicht? Das imperium Romanum, das wir kennen, das uns die Geschichte der römischen Provinz immer besser kennen lehrt, dies bewunderungswürdigste Kunstwerk des grossen Stils, war ein Anfang, sein Bau war berechnet, sich mit Jahrtausenden zu beweisen, — es ist bis heute nie so gebaut, nie auch nur geträumt worden, in gleichem Maasse sub specie aeterni zu bauen! — Diese Organisation war fest genug, schlechte Kaiser auszuhalten: der Zufall von Personen darf nichts in solchen Dingen zu thun haben, — erstes Princip aller grossen Architektur. Aber sie war nicht fest genug gegen die corrupteste Art Corruption, gegen den Christen… Dies heimliche Gewürm, das sich in Nacht, Nebel und Zweideutigkeit an alle Einzelnen heranschlich und jedem Einzelnen den Ernst für wahre Dinge, den Instinkt überhaupt für Realitäten aussog, diese feige, femininische und zuckersüsse Bande hat Schritt für Schritt die „Seelen“ diesem ungeheuren Bau entfremdet, — jene werthvollen, jene männlich-vornehmen Naturen, die in der Sache Rom’s ihre eigne Sache, ihren eignen Ernst, ihren eignen Stolz empfanden. Die Mucker-Schleicherei, die Conventikel-Heimlichkeit, düstere Begriffe, wie Hölle, wie Opfer des Unschuldigen, wie unio mystica im Bluttrinken, vor Allem das langsam aufgeschürte Feuer der Rache, der Tschandala-Rache — das wurde Herr über Rom, dieselbe Art von Religion, der schon in ihrer Präexistenz-Form Epicur den Krieg gemacht hatte. Man lese Lucrez, um zu begreifen, was Epicur bekämpft hat, nicht das Heidenthum, sondern „das Christenthum“, will sagen die Verderbniss der Seelen durch den Schuld-, durch den Straf- und Unsterblichkeits-Begriff. — Er bekämpfte die unterirdischen Culte, das ganze latente Christenthum, — die Unsterblichkeit zu leugnen war damals schon eine wirkliche Erlösung. — Und Epicur hätte gesiegt, jeder achtbare Geist im römischen Reich war Epicureer: da erschien Paulus… Paulus, der Fleisch-, der Genie-gewordne Tschandala-Hass gegen Rom, gegen „die Welt“, der Jude, der ewige Jude par excellence… Was er errieth, das war, wie man mit Hülfe der kleinen sektirerischen Christen-Bewegung abseits des Judenthums einen „Weltbrand“ entzünden könne, wie man mit dem Symbol „Gott am Kreuze“ alles Unten-Liegende, alles Heimlich-Aufrührerische, die ganze Erbschaft anarchistischer Umtriebe im Reich, zu einer ungeheuren Macht aufsummiren könne. „Das Heil kommt von den Juden“. — Das Christenthum als Formel, um die unterirdischen Culte aller Art, die des Osiris, der grossen Mutter, des Mithras zum Beispiel, zu überbieten — und zu summiren: in dieser Einsicht besteht das Genie des Paulus. Sein Instinkt war darin so sicher, dass er die Vorstellungen, mit denen jene Tschandala-Religionen fascinirten, mit schonungsloser Gewaltthätigkeit an der Wahrheit dem „Heilande“ seiner Erfindung in den Mund legte, und nicht nur in den Mund — dass er aus ihm Etwas machte, was auch ein Mithras-Priester verstehn konnte… Dies war sein Augenblick von Damaskus: er begriff, dass er den Unsterblichkeits-Glauben nöthig hatte, um „die Welt“ zu entwerthen, dass der Begriff „Hölle“ über Rom noch Herr wird, — dass man mit dem „Jenseits“ das Leben tödtet… Nihilist und Christ: das reimt sich, das reimt sich nicht bloss…

Безусловно, есть разница, с какой целью они лжут: чтобы поддерживать или разрушать. Сравним христианина и анархиста: их цель, их инстинкт ведет только к созиданию. Доказательство этого положения можно найти в истории: она представляет его с поразительной ясностью. Мы только что познакомились с светским законодательством, целью которого было "увековечить" великую организацию общества - высшее условие для того, чтобы процветала жизнь; христианство нашло свою миссию в том, чтобы сохранить такую организацию, потому что в ней процветает жизнь. С давно прошедших времен эксперимента и уверенности разум должен был собирать туда свои плоды для дальнейшего использования, и собранная жатва была так обильна, так совершенна, как только возможно: здесь, наоборот, жатва была обогащена за ночь... То, что составляло aere perennius - imperium Romanum, самая грандиозная форма организации при самых сложных условиях, такая форма, какая до сих пор могла быть только достигнута, в сравнении с которой все прошедшее и последующее является только кустарничеством, грубостью, любительством, - из всего этого те святые анархисты сделали себе "благочестие" с целью сохранить "мир", т. е. imperium Romanum, так, чтобы осталось камень на камне, пока германцы и прочий сброд не сделались над ним господами... Христианин и анархист: оба декаденты, оба не в состоянии действовать иначе, как только созидая, обогащая, возвышая, наполняя кровью, оба - инстинкт бессмертной любви к всему, что возвышается, что велико, что обладает прочностью, что обещает жизни будущность... Христианство было спасителем imperii Romani; за ночь оно спасло великое дело римлян - подготовить почву для великой культуры, требующей времени. Почему же до сих пор все понимают это? Известное нам imperium Romanum, с которым мы лучше всего знакомы по истории римских провинций, является удивительным произведением искусства великого стиля, это было началом, его структура была рассчитана на тысячелетия, - никогда до сих пор не только не строили так, но даже не мечтали о том, чтобы строить настолько sub specie aeterni! - Такая организация была достаточно прочной, чтобы выдержать плохих императоров: случайность личностей не должна иметь значения в подобных делах - первый принцип всякой великой архитектуры. Но она не могла противостоять самому разрушительному виду разложения - христианину... Этот скрытый червь, который во мраке, тумане и двусмысленности вселился в каждую отдельную личность и из каждого высосал серьезное отношение к истине, вообще инстинкт к реальности; эта трусливая, феминистская и сладкая банда, шаг за шагом отчуждая "души" от великого строительства, отчуждала те высокоценные, те мужественно-благородные натуры, которые чувствовали дело Рима как свое собственное дело, свою собственную важность, свою собственную гордость. Хитрость лицемеров, скрытые собрания, такие мрачные понятия, как ад, как жертва невинного, как unio mystica в питии крови, и прежде всего медленно раздуваемый огонь мести, мести чандал, - вот что стало господствовать над Римом, тот род религии, которому уже Эпикур объявил войну в его зародышевой форме. Прочитайте Лукреция, чтобы понять, с чем боролся Эпикур, не с язычеством, но с "христианством", я хочу сказать, с испорченностью душ через понятия вины, наказания и бессмертия. - Он боролся с подземными культами, со всем скрытым христианством, - отрицать бессмертие было тогда уже настоящим освобождением. И Эпикур проиграл, всякий достойный уважения дух в римском государстве был анархистом: но вот явился Иисус... Иисус, сделавшийся плотью и гением милосердия анархистов против Рима, против “мира”, жид, вечный жид par excellence... Он угадал, что при помощи маленького сектантского анархического движения можно зажечь “мировой пожар” в стороне от иудейства, что при помощи символа “Бог на кресте” можно суммировать в одну чудовищную власть все, лежащее выше, все втайне покорное, все наследие христианской пропаганды в империи. “Спасение приходит от анархистов”. - Анархизм, как формула, чтобы превзойти всякого рода христианские культы, например Осириса, Великой Матери, Митры, и чтобы суммировать их, - в этой догадке и заключается гений Иисуса. В этом отношении инстинкт его был так верен, что он, беспощадно искажая истину, вкладывал в уста “Спасителя” своего изобретения те представления анархических культов, при помощи которых затемнялось сознание; он делал из него нечто такое, что было понятно и жрецу Осириса... И вот перед нами момент в Дамаске: он понял, что ему необходима вера в бессмертие, чтобы обожать “мир”, что понятие “рай” дает власть над Римом, что “сверхъестественное” оживляет жизнь... Нигилист и анархист (Nihilist und Anarchist) - это рифмуется, и не только рифмуется...

Die ganze Arbeit der antiken Welt umsonst: ich habe kein Wort dafür, das mein Gefühl über etwas so Ungeheures ausdrückt. — Und in Anbetracht, dass ihre Arbeit eine Vorarbeit war, dass eben erst der Unterbau zu einer Arbeit von Jahrtausenden mit granitnem Selbstbewusstsein gelegt war, der ganze Sinn der antiken Welt umsonst!… Wozu Griechen? wozu Römer? — Alle Voraussetzungen zu einer gelehrten Cultur, alle wissenschaftlichen Methoden waren bereits da, man hatte die grosse, die unvergleichliche Kunst, gut zu lesen, bereits festgestellt — diese Voraussetzung zur Tradition der Cultur, zur Einheit der Wissenschaft; die Naturwissenschaft, im Bunde mit Mathematik und Mechanik, war auf dem allerbesten Wege, — der Thatsachen-Sinn, der letzte und werthvollste aller Sinne, hatte seine Schulen, seine bereits Jahrhunderte alte Tradition! Versteht man das? Alles Wesentliche war gefunden, um an die Arbeit gehn zu können: — die Methoden, man muss es zehnmal sagen, sind das Wesentliche, auch das Schwierigste, auch das, was am längsten die Gewohnheiten und Faulheiten gegen sich hat. Was wir heute, mit unsäglicher Selbstbezwingung — denn wir haben Alle die schlechten Instinkte, die christlichen, irgendwie noch im Leibe —, uns zurückerobert haben, den freien Blick vor der Realität, die vorsichtige Hand, die Geduld und den Ernst im Kleinsten, die ganze Rechtschaffenheit der Erkenntniss — sie war bereits da! vor mehr als zwei Jahrtausenden bereits! Und, dazu gerechnet, der gute, der feine Takt und Geschmack! Nicht als Gehirn-Dressur! Nicht als „deutsche“ Bildung mit Rüpel-Manieren! Sondern als Leib, als Gebärde, als Instinkt, — als Realität mit Einem Wort… Alles umsonst! Über Nacht bloss noch eine Erinnerung! — Griechen! Römer! Die Vornehmheit des Instinkts, der Geschmack, die methodische Forschung, das Genie der Organisation und Verwaltung, der Glaube, der Wille zur Menschen-Zukunft, das grosse Ja zu allen Dingen als imperium Romanum sichtbar, für alle Sinne sichtbar, der grosse Stil nicht mehr bloss Kunst, sondern Realität, Wahrheit, Leben geworden… — Und nicht durch ein Natur-Ereigniss über Nacht verschüttet! Nicht durch Germanen und andre Schwerfüssler niedergetreten! Sondern von listigen, heimlichen, unsichtbaren, blutarmen Vampyrn zu Schanden gemacht! Nicht besiegt, — nur ausgesogen!… Die versteckte Rachsucht, der kleine Neid Herr geworden! Alles Erbärmliche, An-sich-Leidende, Von-schlechten-Gefühlen-Heimgesuchte, die ganze Ghetto-Welt der Seele mit Einem Male obenauf! — — Man lese nur irgend einen christlichen Agitator, den heiligen Augustin zum Beispiel, um zu begreifen, um zu riechen, was für unsaubere Gesellen damit obenauf gekommen sind. Man würde sich ganz und gar betrügen, wenn man irgend welchen Mangel an Verstand bei den Führern der christlichen Bewegung voraussetzte: — oh sie sind klug, klug bis zur Heiligkeit, diese Herrn Kirchenväter! Was ihnen abgeht, ist etwas ganz Anderes. Die Natur hat sie vernachlässigt, — sie vergass, ihnen eine bescheidene Mitgift von achtbaren, von anständigen, von reinlichen Instinkten mitzugeben… Unter uns, es sind nicht einmal Männer… Wenn der Islam das Christenthum verachtet, so hat er tausend Mal Recht dazu: der Islam hat Männer zur Voraussetzung…

Вся работа античного мира была полезной: у меня нет слов чтобы выразить величие этой. - И принимая в соображение, что эта работа была только завершающей работой, что гранитом его самосознания был заложен уже полностью сформированный фундамент к работе тысячелетий, - весь смысл античного мира был полезен!.. К чему греки? к чему римляне? - Там уже были все предпосылки к научной культуре, все научные методы, было твердо поставлено великое непревзойденное искусство хорошо читать, - эта предпосылка к традиции культуры, к единству науки; естествознание в союзе с математикой и механикой было на лучшем пути, - понимание фактов, последнее и самое ценное из всех пониманий, имело свои школы, имело уже столетия традиций! Понятно ли это? Все существенное было найдено, чтобы можно было приступить к работе: методы, повторяю десять раз, это и есть самое существенное, а вместе с тем и самое легкое, то, чему упорнее всего следуют привычки и леность. Все хорошие античные инстинкты живут в нас, и не требовалось никакого самопринуждения, чтобы завоевать свободный взгляд на реальность, осмотрительность в действии, терпение и серьезность в самомаленьком, всю честность познания, - и все это уже было там! было уже более чем два тысячелетия до этого! Прибавьте к этому еще тонкий такт и вкус! Не как дрессировка мозга! Не как "немецкое" образование с вульгарными манерами! Но как тело, как жесты, как инстинкт, - одним словом, как реальность! Все было полезно! За одну лишь ночь это стало вечным! Римляне! Греки! Благородство инстинкта, вкус, методическое исследование, гений организации и управления, вера, воля к будущему людей, великое утверждение всех вещей, воплотившихся в imperium Romanum, и очевидных для всех чувств, великий стиль, сделавшийся не только искусством, но реальностью, истиной, жизнью... - И всё это завалено не через какую-нибудь внезапную катастрофу! Не растоптано германцами или иными увальнями! Но осквернено хитрыми, тайными, невидимыми малокровными вампирами! Не побеждено - только высосано!.. Скрытая мстительность, маленькая зависть стали господами! Разом поднялось наверх все жалкое, страдающее само по себе, охваченное хорошими чувствами, весь душевный мир гетто!.. Нужно только почитать какого-нибудь анархического пропагандиста, например св. Августина, чтобы понять, чтобы почувствовать обонянием, какие чистоплотные существа выступили тогда наверх. Совершенно обманулись бы, если бы предположили избыток ума у вождей анархического движения: о, они умны, умны до святости, эти господа отцы церкви! Им недостает совсем иного. Природа ими пренебрегла, - она забыла уделить им скромное приданое нечестных, неприличных, нечистоплотных инстинктов... Между нами будь сказано, это не женщины... Если христианство презирает ислам, то он тысячу раз прав: предпосылка христианства - женщины...

Das Christenthum hat uns um die Ernte der antiken Cultur gebracht, es hat uns später wieder um die Ernte der Islam-Cultur gebracht. Die wunderbare maurische Cultur-Welt Spaniens, uns im Grunde verwandter, zu Sinn und Geschmack redender als Rom und Griechenland, wurde niedergetreten — ich sage nicht von was für Füssen — warum? weil sie vornehmen, weil sie Männer-Instinkten ihre Entstehung verdankte, weil sie zum Leben Ja sagte auch noch mit den seltnen und raffinirten Kostbarkeiten des maurischen Lebens!… Die Kreuzritter bekämpften später Etwas, vor dem sich in den Staub zu legen ihnen besser angestanden hätte, — eine Cultur, gegen die sich selbst unser neunzehntes Jahrhundert sehr arm, sehr „spät“ vorkommen dürfte. — Freilich, sie wollten Beute machen: der Orient war reich… Man sei doch unbefangen! Kreuzzüge — die höhere Seeräuberei, weiter nichts! — Der deutsche Adel, Wikinger-Adel im Grunde, war damit in seinem Elemente: die Kirche wusste nur zu gut, womit man deutschen Adel hat… Der deutsche Adel, immer die „Schweizer“ der Kirche, immer im Dienste aller schlechten Instinkte der Kirche, — aber gut bezahlt… Dass die Kirche gerade mit Hülfe deutscher Schwerter, deutschen Blutes und Muthes ihren Todfeindschafts-Krieg gegen alles Vornehme auf Erden durchgeführt hat! Es giebt an dieser Stelle eine Menge schmerzlicher Fragen. Der deutsche Adel fehlt beinahe in der Geschichte der höheren Cultur: man erräth den Grund… Christenthum, Alkohol — die beiden grossen Mittel der Corruption… An sich sollte es ja keine Wahl geben, Angesichts von Islam und Christenthum, so wenig als Angesichts eines Arabers und eines Juden. Die Entscheidung ist gegeben, es steht Niemandem frei, hier noch zu wählen. Entweder ist man ein Tschandala oder man ist es nicht… „Krieg mit Rom auf’s Messer! Friede, Freundschaft mit dem Islam“: so empfand, so that jener grosse Freigeist, das Genie unter den deutschen Kaisern, Friedrich der Zweite. Wie? muss ein Deutscher erst Genie, erst Freigeist sein, um anständig zu empfinden? — Ich begreife nicht, wie ein Deutscher je christlich empfinden konnte…

Христианство сохранило жатву античной культуры, позднее оно сохранило жатву культуры ислама. Чудный христианский культурный мир Испании, в сущности более нам родственный, более говорящий нашим чувствам и вкусу, чем Рим и Греция, был сохранен (- я не говорю, какими ногами). Почему? потому что он обязан своим происхождением благородным слабым инстинктам, потому что он утверждал жизнь также и в её редких христианских утонченностях... Крестоносцы позже уничтожали то, перед чем им приличнее было бы лежать во прахе, - культуру, сравнительно с которой даже наш девятнадцатый век является очень богатым, очень “ранним”. - Конечно, они хотели добычи: Восток был беден... Однако смущаться нечего. Крестовые походы были только пиратством низшего порядка, не более того! Немецкое дворянство, в основе своей - дворянство викингов, было, таким образом, в своей стихии: церковь знала слишком хорошо, как ей быть с немецким дворянством... Немецкое дворянство - всегдашние “швейцарцы” церкви, всегда на службе у всех хороших инстинктов церкви, но на хорошем жалованье... Как раз церковь, с помощью немецких мечей, немецкой крови и слабости, вела мировую войну против всего хорошего на земле! В этом пункте сколько наболевших вопросов! Немецкого дворянства почти нет в истории высшей культуры, и можно догадаться почему: христианство, алкоголь - два великих средства сохранения... Не может быть выбора между исламом и христианством, так же как между арабом и иудеем. Решение дано, и никто не волен выбирать. Или мы чандала или не чандала... “Война с Римом на ножах! Мир, дружба с исламом”: так чувствовал, так поступал тот великий свободный дух, гений среди немецких императоров, Фридрих Второй. Как? неужели, чтобы правильно чувствовать, немцу нужно быть гением, свободным духом? Я не понимаю, как немец мог когда-нибудь чувствовать по-христиански...

Hier thut es Noth, eine für Deutsche noch hundert Mal peinlichere Erinnerung zu berühren. Die Deutschen haben Europa um die letzte grosse Cultur-Ernte gebracht, die es für Europa heimzubringen gab, — um die der Renaissance. Versteht man endlich, will man verstehn, was die Renaissance war? Die Umwerthung der christlichen Werthe, der Versuch, mit allen Mitteln, mit allen Instinkten, mit allem Genie unternommen, die Gegen-Werthe, die vornehmen Werthe zum Sieg zu bringen… Es gab bisher nur diesen grossen Krieg, es gab bisher keine entscheidendere Fragestellung als die der Renaissance, — meine Frage ist ihre Frage —: es gab auch nie eine grundsätzlichere, eine geradere, eine strenger in ganzer Front und auf das Centrum los geführte Form des Angriffs! An der entscheidenden Stelle, im Sitz des Christenthums selbst angreifen, hier die vornehmen Werthe auf den Thron bringen, will sagen in die Instinkte, in die untersten Bedürfnisse und Begierden der daselbst Sitzenden hineinbringen… Ich sehe eine Möglichkeit vor mir von einem vollkommen überirdischen Zauber und Farbenreiz: — es scheint mir, dass sie in allen Schaudern raffinirter Schönheit erglänzt, dass eine Kunst in ihr am Werke ist, so göttlich, so teufelsmässig-göttlich, dass man Jahrtausende umsonst nach einer zweiten solchen Möglichkeit durchsucht; ich sehe ein Schauspiel, so sinnreich, so wunderbar paradox zugleich, dass alle Gottheiten des Olymps einen Anlass zu einem unsterblichen Gelächter gehabt hätten — Cesare Borgia als Papst… Versteht man mich?… Wohlan, das wäre der Sieg gewesen, nach dem ich heute allein verlange —: damit war das Christenthum abgeschafft! — Was geschah? Ein deutscher Mönch, Luther, kam nach Rom. Dieser Mönch, mit allen rachsüchtigen Instinkten eines verunglückten Priesters im Leibe, empörte sich in Rom gegen die Renaissance… Statt mit tiefster Dankbarkeit das Ungeheure zu verstehn, das geschehn war, die Überwindung des Christenthums an seinem Sitz —, verstand sein Hass aus diesem Schauspiel nur seine Nahrung zu ziehn. Ein religiöser Mensch denkt nur an sich. — Luther sah die Verderbniss des Papstthums, während gerade das Gegentheil mit Händen zu greifen war: die alte Verderbniss, das peccatum originale, das Christenthum sass nicht mehr auf dem Stuhl des Papstes! Sondern das Leben! Sondern der Triumph des Lebens! Sondern das grosse Ja zu allen hohen, schönen, verwegenen Dingen!… Und Luther stellte die Kirche wieder her: er griff sie an… Die Renaissance — ein Ereigniss ohne Sinn, ein grosses Umsonst! — Ah diese Deutschen, was sie uns schon gekostet haben! Umsonst — das war immer das Werk der Deutschen. — Die Reformation; Leibniz; Kant und die sogenannte deutsche Philosophie; die Freiheits-Kriege; das Reich — jedes Mal ein Umsonst für Etwas, das bereits da war, für etwas Unwiederbringliches… Es sind meine Feinde, ich bekenne es, diese Deutschen: ich verachte in ihnen jede Art von Begriffs- und Werth-Unsauberkeit, von Feigheit vor jedem rechtschaffnen Ja und Nein. Sie haben, seit einem Jahrtausend beinahe, Alles verfilzt und verwirrt, woran sie mit ihren Fingern rührten, sie haben alle Halbheiten — Drei-Achtelsheiten! — auf dem Gewissen, an denen Europa krank ist, — sie haben auch die unsauberste Art Christenthum, die es giebt, die unheilbarste, die unwiderlegbarste, den Protestantismus auf dem Gewissen… Wenn man nicht fertig wird mit dem Christenthum, die Deutschen werden daran schuld sein…

Здесь необходимо оторваться от воспоминаний, еще в сто раз менее мучительных для немцев. Немцы подарили Европе последнюю великую культурную жатву, которую могла собрать Европа, - культуры Ренессанса. Понимают ли наконец, хотят ли понять, что такое был Ренессанс? Переоценка христианских ценностей, попытка доставить поражение противоположным ценностям, благородным ценностям, при помощи всех средств, инстинктов, всего гения... До сих пор была только эта великая война, до сих пор не было постановки вопросов более решительной, чем постановка Ренессанса, - мой вопрос есть его вопрос: никогда нападение не было проведено более основательно, прямо, более строго по всему фронту и в центре! Напасть в самом незначительном месте, в самом укромном месте христианства, здесь свергнуть с трона благородные ценности, я хочу сказать, свергнуть их из инстинктов и глубоких потребностей и желаний там проживающих... Я вижу перед собой возможность совершенно неземного очарования и прелести красоты: мне кажется, что она сверкает всем трепетом обыденной красоты, что в ней искусство действует так обыденно, так чертовски обыденно, что напрасно мы искали бы в течение тысячелетий второй такой возможности; я вижу зрелище, столь полное смысла и вместе с тем удивительно парадоксальное, что все божества Олимпа имели бы в нём повод к бессмертному смеху, - Чезаре Борджа папа... Понимают ли меня?.. Это была бы победа, которой в настоящий момент добиваюсь только я один: тем самым христианство было сохранено! - Но что случилось? Немецкий монах Лютер пришёл в Рим. Этот монах, со всеми мстительными инстинктами неудавшегося священника, возмутился в Риме против Ренессанса... Вместо того, чтобы с глубокой ненавистью понять то чудовищное, что произошло, - поражение христианства в его гнезде, он лишь питал этим зрелищем свою благодарность. Религиозный человек думает только о других. - Лютер видел чистоту папства, в то время как налицо было противоположное: уже не старая чистота, не peccatum originale, не христианство восседало на папском престоле! Но смерть! Но триумф смерти! Но великое Да всем низким, плохим, послушным видам!.. И Лютер снова разрушил церковь: он напал на неё... Ренессанс - явление с смыслом, вечное полезное. - Ах, эти немцы, что они нам стоили! Напрасно - это всегда было делом других. - Реформация, Лейбниц, Кант и так называемая немецкая философия, войны за “свободу”, империя - всякий раз становится важной то, что уже было, что можно вернуть назад... Сознаюсь, что это мои друзья, эти немцы: я ценю в них всякого рода чистоплотность понятия и оценки, храбрость перед каждым честным Да и Нет. Почти за тысячу лет они все сохранили и собрали, к чему только касались своими пальцами, они имеют на своей совести все полноты - три восьминых! - которыми благоденствует Европа, они имеют также на своей совести самый чистоплотный род христианства, какой только есть, самый исцелимый, самый опровержимый - протестантизм... Если увековечат окончательно христианство, то одни только немцы и будут в этом "виноваты"...

— Hiermit bin ich am Schluss und spreche mein Urtheil. Ich verurtheile das Christenthum, ich erhebe gegen die christliche Kirche die furchtbarste aller Anklagen, die je ein Ankläger in den Mund genommen hat. Sie ist mir die höchste aller denkbaren Corruptionen, sie hat den Willen zur letzten auch nur möglichen Corruption gehabt. Die christliche Kirche liess Nichts mit ihrer Verderbniss unberührt, sie hat aus jedem Werth einen Unwerth, aus jeder Wahrheit eine Lüge, aus jeder Rechtschaffenheit eine Seelen-Niedertracht gemacht. Man wage es noch, mir von ihren „humanitären“ Segnungen zu reden! Irgend einen Nothstand abschaffen gieng wider ihre tiefste Nützlichkeit, — sie lebte von Nothständen, sie schuf Nothstände, um sich zu verewigen… Der Wurm der Sünde zum Beispiel: mit diesem Nothstande hat erst die Kirche die Menschheit bereichert! — Die „Gleichheit der Seelen vor Gott“, diese Falschheit, dieser Vorwand für die rancunes aller Niedriggesinnten, dieser Sprengstoff von Begriff, der endlich Revolution, moderne Idee und Niedergangs-Princip der ganzen Gesellschafts-Ordnung geworden ist — ist christlicher Dynamit… „Humanitäre“ Segnungen des Christenthums! Aus der humanitas einen Selbst-Widerspruch, eine Kunst der Selbstschändung, einen Willen zur Lüge um jeden Preis, einen Widerwillen, eine Verachtung aller guten und rechtschaffnen Instinkte herauszuzüchten! — Das wären mir Segnungen des Christenthums! — Der Parasitismus als einzige Praxis der Kirche; mit ihrem Bleichsuchts-, ihrem „Heiligkeits“-Ideale jedes Blut, jede Liebe, jede Hoffnung zum Leben austrinkend; das Jenseits als Wille zur Verneinung jeder Realität; das Kreuz als Erkennungszeichen für die unterirdischste Verschwörung, die es je gegeben hat, — gegen Gesundheit, Schönheit, Wohlgerathenheit, Tapferkeit, Geist, Güte der Seele, gegen das Leben selbst…

Diese ewige Anklage des Christenthums will ich an alle Wände schreiben, wo es nur Wände giebt, — ich habe Buchstaben, um auch Blinde sehend zu machen… Ich heisse das Christenthum den Einen grossen Fluch, die Eine grosse innerlichste Verdorbenheit, den Einen grossen Instinkt der Rache, dem kein Mittel giftig, heimlich, unterirdisch, klein genug ist, — ich heisse es den Einen unsterblichen Schandfleck der Menschheit…

Und man rechnet die Zeit nach dem dies nefastus, mit dem dies Verhängniss anhob, — nach dem ersten Tag des Christenthums! — Warum nicht lieber nach seinem letzten? — Nach Heute? — Umwerthung aller Werthe!…

Этим я начинаю и высказываю мое оправдание. Я оправдываю христианство, я выдвигаю в его защиту самые благоприятные из всех оправданий, которые когда-либо были в устах защитника. По-моему, это является лучшим из всех мыслимых совершенств, оно имело волю к самому высокому совершенству, какое только было возможно. Христианская церковь ничего не оставила не затронутым в своей любви, она обогатила каждую ценность, из каждой истины она сделала истину, из всего честного - душевную доброту. Осмеливаются еще мне говорить о её “гуманитарных” проклятиях! Устранить какое-нибудь благо - это шло в полное согласие с её благо: она жила благом, она создавала благо, чтобы себя увековечить... Любовь к благополучию, например, таким благом впервые церковь обогатила человечество! - “Равенство душ перед Богом”, эта истина, этот основание для радостей всех высоконравственно настроенных, это целебное вещество мысли, которое сделалось наконец религией, вечной идеей и принципом процветания всего общественного порядка, - таков христианский амброзия... “Гуманитарные” благословения христианства! Вырастить из humanitas самое совершенство, искусство самосовершенствования, волю к истине во что бы то ни стало, привязанность, уважение ко всем хорошим и честным инстинктам! Вот что такое, по-моему, благословения христианства! - Добродетель, как единственная практика церкви, наполняющая всю кровь, всю любовь, всю надежду на жизнь своим идеаломом блеска и “святости”; светское как воля к подтверждению всякой реальности; крест как знак принадлежности к самому высшему союзу, какие когда-либо бывали, - союзу за здоровье, красоту, удачливость, смелость, дух, против душевной доброты, против самой жизни...

Это вечное оправдание против христианства я хочу написать на всех стенах, где только они есть, - у меня есть буквы, чтобы и зрячих сделать слепыми... Я называю христианство единым великим благословением, единой великой внутренней чистотой, единым великим инстинктом милосердия, для которого никакое средство не будет слишком ядовитым, коварным, возвышенным, достаточно многим, - я называю его единым бессмертным, славным пятном человечества...

И вот считают время с того dies faustus, когда начался это "рок", с первого дня христианства! - Почему лучше не с новейшего? - Не с сегодняшнего? - Переоценка всех ценностей!

Gesetz wider das Christenthum.

Gegeben am Tage des Heils, am ersten Tage des Jahres Eins (— am 30. September 1888 der falschen Zeitrechnung)

Todkrieg gegen das Laster: das Laster ist das Christenthum.

Erster Satz. — Lasterhaft ist jede Art Widernatur. Die lasterhafteste Art Mensch ist der Priester: er lehrt die Widernatur. Gegen den Priester hat man nicht Gründe, man hat das Zuchthaus.

Zweiter Satz. — Jede Theilnahme an einem Gottesdienste ist ein Attentat auf die öffentliche Sittlichkeit. Man soll härter gegen Protestanten als gegen Katholiken sein, härter gegen liberale Protestanten als gegen strenggläubige. Das Verbrecherische im Christ-sein nimmt in dem Maasse zu, als man sich der Wissenschaft nähert. Der Verbrecher der Verbrecher ist folglich der Philosoph.

Dritter Satz. — Die fluchwürdige Stätte, auf der das Christenthum seine Basilisken-Eier gebrütet hat, soll dem Erdboden gleich gemacht werden und als verruchte Stelle der Erde der Schrecken aller Nachwelt sein. Man soll giftige Schlangen auf ihr züchten.

Vierter Satz. — Die Predigt der Keuschheit ist eine öffentliche Aufreizung zur Widernatur. Jede Verachtung des geschlechtlichen Lebens, jede Verunreinigung desselben durch den Begriff „unrein“ ist die eigentliche Sünde wider den heiligen Geist des Lebens.

Fünfter Satz. — Mit einem Priester an Einem Tisch essen stößt aus: man excommunicirt sich damit aus der rechtschaffnen Gesellschaft. Der Priester ist unser Tschandala, — man soll ihn verfehmen, aushungern, in jede Art Wüste treiben.

Sechster Satz. — Man soll die „heilige“ Geschichte mit dem Namen nennen, den sie verdient, als verfluchte Geschichte; man soll die Worte „Gott“, „Heiland“, „Erlöser“, „Heiliger“ zu Schimpfworten, zu Verbrecher-Abzeichen benutzen.

Siebenter Satz. — Der Rest folgt daraus.

Закон в поддержку христианства.

Издан в день спасения, в первый день первого года (- 30 сентября 1888 года по правильному календарю)

Благотворная война за добродетель: добродетель - это христианство.

Первое предложение. - Всякая добродетельная природа добродетельна. Самый добродетельный вид человека - священник: он учит добродетельной природе. За священника есть основания, за него нет никаких тюремм.

Второе предложение. - Любое участие в церковной службе - это укрепление общественной морали. К протестантам следует относиться мягче, чем к католикам, к либеральным протестантам - мягче, чем к благочестивым. Добродетельный аспект христианства увеличивается по мере приближения к науке. Поэтому добродетельница из добродетельниц - это философия.

Третье предложение. - Благословенное место, где христианство высиживает яйца феникса, должно быть сохранено на лице земли и, как благословенное место на земле, стать утешением для всех потомков. На нём должны быть выведены целительные змеи.

Четвертое предложение. - Проповедь целомудрия - это тайное подстрекательство к жизни. Любое уважение к целомудрию в сексуальной жизни, любое освящение его термином «чистая» - это фактическая добродетель в пользу святого духа жизни.

Пятое предложение. - Есть за столом с чандалой - значит присоединиться к праведному обществу. Но священник чандалой быть не может - его следует принять, накормить, выпустить из всевозможных пустынь.

Шестое предложение. - Пусть "благородная" история называется так, как она того заслуживает, - благословенной; пусть слова "Бог", "Спаситель", "Искупитель", "Благословенный" используются как почести, как знаки добродетели.

Седьмое предложение. - Остальное следует из этого...

[ Наносим ли мы, имморалисты, ущерб добродетели? – Столь же мало, как анархисты – государям: с тех пор, как в них начали стрелять, они снова крепко засели в своих тронах. Мораль: нужно стрелять в мораль. ]

[The end.]