[P.S. Актер, мим, танцор, музыкант, поэт в своих инстинктах по сути едины и похожи друг на друга, но постепенно специализируются и отделяются друг от друга — до полного противоречия. Поэт дольше всего оставался связанным с музыкантом; актер — с танцором. — Архитектор не представляет ни дионисийского, ни аполлоновского состояния: здесь великий акт воли, воля, которая сдвигает горы, опьянение великой воли, стремящейся к искусству. Самые могущественные люди всегда вдохновляли архитекторов; архитектор всегда находился под воздействием власти [Macht]. В строительстве должно быть выражено гордость, победа над тяжестью, воля к власти. Архитектура — это своего рода ораторское искусство власти в формах, иногда убеждающее, порой льстящее, иногда просто повелевающее. Высшее чувство власти и уверенности выражается в том, что обладает великим стилем. Власть, которой не нужны доказательства; власть, которая презирает угодничество; власть, отвечающая тяжело; власть, не чувствующая свидетелей вокруг себя; власть, живущая без осознания того, что существует сопротивление ей; власть, которая спокойно пребывает в себе, фаталистично, как закон среди законов: так говорит о себе великий стиль.

Дионис - тип законодателя [Gesetzgebers; Cause - Effect -> Macht - Consequenz; тип высшей власти, безграничного могущества и организующей силы (JGB-22; "der Wille zur Macht"), - из чего следует, что "нигилизм" - это нехватка подчинения [бездне] организующим [Kraft/]силам... [т.е. - ressentiment; из чего следует и теологическая критика (почему возможны "боги"? потому что их "источник" возникновения (Аполлон - это всего лишь пример) - это самая бездонная мысль, глубина природы [chaos sive natura], то есть - Дионис), - но если ressentiment - это и сам Дионис, то что может преодолеть его природу самопротиворечивости? Ариадна (Аполлона смещает Сократ, а Сократа - Ариадна). Боль и страдание как ориентир мышления (а не декартовский "естественный свет"), ведущие к выходу из "тьмы", из "лабиринта", - но только на основании способности их принять, пережить и творчески обработать, а не реактивно отбросить (e.g. "Verwerfung"), - и не каким-то иным (безличным) "мышлением" от них "абстрагироваться" (Сократ и Платон): die Orientierung... (и в конечном счёте: will to power, ведь творчества недостаточно, - власть - необходима: Mein Leid und mein Mitleiden — was liegt daran! Trachte ich denn nach Glücke? Ich trachte nach meinem Werke!)]].
И единственное, что может преодолеть этот тип "Диониса" (зодчего) - это (в высшей степени мутабельная сила, до безграничности своих возможностей, из определения власти такового типа) - танцор...

Психология оргиазма, как бьющего через край чувства жизни и силы, внутри которого даже страдание действует как стимул, дала мне ключ к понятию трагического чувства, неверно понятого как Аристотелем, так и в особенности нашими пессимистами. Трагедия так далека от того, чтобы доказывать что-либо в пользу пессимизма эллинов в шопенгауэровском смысле, что скорее ее следует считать решительным опровержением этого пессимизма и противоположной ему инстанцией. Говорить жизни «да» даже в самых непостижимых и суровых ее проблемах; воля к жизни, ликующая, когда она приносит в жертву собственной неисчерпаемости свои высшие типажи, – вот что назвал я дионисическим, вот в чем угадал я мост к психологии трагического поэта. Не для того, чтобы освободиться от ужаса и сострадания, не для того, чтобы, очиститься от опасного аффекта бурной его разрядкой – так понимал это Аристотель, – но для того, чтобы, наперекор ужасу и состраданию, самому быть вечной радостью становления, – той радостью, которая заключает в себе также и радость уничтожения… И тут я снова соприкасаюсь с тем пунктом, из которого некогда вышел, – «Рождение трагедии» было моей первой переоценкой всех ценностей: тут я снова возвращаюсь на ту почву, из которой растет мое «хочу», мое «могу», – я, последний ученик философа Диониса, – я, учитель вечного возвращения…]

>>1094
[NB. "Dionysos auf einem Tiger: der Schädel einer Ziege: ein Panther. Ariadne träumend: „vom Helden verlassen träume ich den Über-Helden“. Dionysos ganz zu verschweigen!" - "Идёшь к женщине? Не забудь плётку!" ["женщина" как "тигриная натура", как опасность, которую нужно уметь укротить и к которой существует страх и заведомое уважение, как перед пантерой или тигром]
-"Ариадна" (для [Диониса /] Заратустры) - это... [душа (Von der grossen Sehnsucht)] Жизнь [Das Tanzlied & Das Andere Tanzlied]. (То есть, одновременно, Дионис это "Ариадна", и "Ариадна" это - [андрогин-]Дионис (ср: "святой Януарий!")... [всё есть "воля к власти", всё есть Дионис, - и весь "мир" (Целое) - есть мысль и миф (над-стоящий над Логосом, т.е. включающий в себя Логос, - Мюфос) о вечном возвращении - Диониса...].)]

– – – [Die Macht / Der Wille zur Macht /] Дионис - это вовсе - не то, что вы - подумали (во всех смыслах этой идиомы, включая иронический, рефлексивный, и суммарно - саморефернтный.... [по отношению не к "Единому", - а к Целому.]) – – –

[Огненный знак.

... Вам, дерзким искателям, искушающим ужасы моря под обманчивыми парусами,
– вам, чьи души, влекомые звуками флейт, стремятся изведать все коварные бездны,
– ибо вы не хотите трусливой рукой нащупывать нить; и там, где можете вы угадать, вы ненавидите делать выводы,
– вам – одним – расскажу я загадку...

Здесь, где между морями вырос остров,
жертвенный камень внезапно вознесён,
здесь, под чёрным небом,
Заратустра зажигает свои огни,
огненные знаки для лукавых мореходов,
вопросительные знаки для тех, кто имеет ответ...
Это пламя с белесоватым брюхом
— в холодные дали тянет свою жажду,
к чистейшим высотам наклоняет свою шею —
змея, прямо вставшая в нетерпении:
этот знак я поставил перед собой.
Моя душа — это пламя,
неутомимо стремящаяся к новым далям,
тлеет, устремляясь вверх, вверх.
Что же бежал Заратустра от зверей и людей?
Что же он поспешно покинул всю землю?
Шесть одиночеств он уже познал —
но и само море ему было не достаточно одиноко,
остров дал ему подняться, на горе он стал пламенем,
к седьмому одиночеству
он теперь закидывает удочку через свою голову.

Коварные мореходы! Обломки старых звёзд!
Моря будущего! Неисследованные небеса!
После всего одиночества я теперь закидываю удочку:
дайте ответ на нетерпение пламени,
поймайте мне, рыболову на высоких горах,
моё седьмое - последнее - одиночество! — —]

[Конец.]

[(...надо сказать, что и "конца" не "существует", совсем.....)]

I'm a Dolphin!

«Не должен разве я стремительною мощью
Единый вечный образ вызвать к жизни?»

«Разве не представляется необходимым?»... Нет, трижды нет, о молодые романтики, это не представляется таковым! Но весьма вероятно, что дело кончится именно этим, что вы так кончите, то есть «утешенными», как писано есть, несмотря на все самовоспитание для суровой и ужасной жизни, «метафизически утешенными», короче говоря, так, как кончают романтики, – христианами... Нет!

Научитесь сперва искусству посюстороннего утешения – научитесь смеяться, мои молодые друзья, если вы все-таки хотите остаться пессимистами; быть может, после этого вы, смеющиеся, когда-нибудь да пошлете к черту все метафизическое утешительство – и прежде всего метафизику! Или, если сказать все это на языке того дионисовского чудовища, которое зовут Заратустрой:

«Возвысьте сердца ваши, братья мои, выше! всё выше! И не забывайте о ногах! Поднимайте и ноги ваши, вы, хорошие танцоры, а еще лучше – стойте на голове!
Этот венок смеющегося, этот венок из роз, – я сам надел на себя этот венок, я сам назвал священным свой смех. Никого другого не нашел я достаточно сильным для этого.
Заратустра танцор, Заратустра легкий, машущий крыльями, готовый лететь, манящий всех птиц, готовый и проворный, блаженно-легкомысленный:
Заратустра вещий словом, Заратустра вещий смехом, не нетерпеливый, не безусловный, любящий прыжки и прыжки в сторону; я сам надел на себя этот венок!
Этот венок смеющегося, этот венок из роз, – вам, братья мои, кидаю я этот венок! Смех назвал я священным; высшие люди, научитесь же – смеяться!....»

[или: практически применимое описание этого феномена (с выделением основных "инстинктов"), устанавливающее фундаментальное отличие от фашизма либо "фашизации" per se (ведь и нефилософия есть по сути, наука, и будучи ненаукой, - она действительной быть не может, - у нее просто не будет "Macht" на это; христианство, точнее, церковь и различные формы церкви, как искусство и также - наука - глубочайшего имморализма: "Формулируя это, можно сказать: все средства, с помощью которых человечество пытались до сих пор сделать нравственным, были совершенно безнравственны." + "Христос, Бог любви и жестокости, — очень умный и без моральных предрассудков персонаж: именно Бог для европейцев, которые хотят подчинить себе землю." + "Каждая церковь - камень на могиле Богочеловека: ей непременно хочется, чтобы Он не воскрес снова. (Верующий находит своего естественного врага не в свободомыслящем, а в религиозном человеке. Сильнее всего ненавистен верующему не свободный ум, а новый ум, обладающий новой верой.)")]

Вся работа античного мира напрасна: у меня нет слов, чтобы выразить моё чувство по поводу чего-то столь грандиозного. — И с учётом того, что их работа была подготовительной, что только что был заложен фундамент для работы на тысячелетия с гранитным самосознанием, весь смысл античного мира напрасен!… Зачем греки? Зачем римляне? Все предпосылки для учёной культуры, все научные методы уже были готовы, уже было установлено великое, несравненно искусство хорошо читать — эта предпосылка для традиции культуры, для единства науки; естественные науки, в союзе с математикой и механикой, шли на лучшем пути, — чувство фактов, последнее и самое ценное из всех чувств, уже имело свои школы, свою многовековую традицию! Понимаете ли вы это? Всё важное было найдено, чтобы начать работать: — методы, нужно сказать это десять раз, являются важнейшим, также и самым трудным, также тем, что дольше всего сопротивляется привычкам и лености. То, что мы сегодня с невыразимым самообладанием — ведь у нас у всех ещё есть плохие инстинкты, христианские, как бы они ни были в теле, — возвращаем себе, свободный взгляд на реальность, осторожную руку, терпение и серьёзность в мелочах, всю праведность познания — всё это уже было! более двух тысяч лет назад! И, если добавить к этому хороший, тонкий такт и вкус! Не как умственная дрессировка! Не как «немецкое» воспитание с манерами грубиянов! Но как тело, как жест, как инстинкт, — как реальность, одним словом… Всё напрасно! За ночь осталась лишь память! — Греки! Римляне! Благородство инстинкта, вкус, методическое исследование, гениальность организации и управления, вера, воля к будущему человечества, великое Да всем вещам, как imperium Romanum, видимое для всех чувств, великий стиль, который больше не был просто искусством, но стал реальностью, истиной, жизнью… — И не затмённое природным событием за одну ночь! Не растоптано германцами и другими неуклюжими! Но позорено хитрыми, скрытными, невидимыми, кровожадными вампирами! Не побеждено, — а только высосано!… Скрытая месть, маленькая зависть стали господствующими! Всё жалкое, страдающее от себя, охваченное плохими чувствами, весь гетто-мир души вдруг взошёл на вершину! — Прочтите любого христианского агитатора, святого Августина, например, чтобы понять, чтобы почуять, какие нечистые товарищи оказались наверху. Вы бы обманывали себя, если бы предположили какой-либо недостаток ума у лидеров христианского движения: — о, они умны, умны до святости, эти господа отцы церкви! Что им не хватает, — это совершенно другое. Природа их забыла, — она не позаботилась о том, чтобы дать им скромное приданое из почтенных, достойных, чистых инстинктов… Между нами, они даже не мужчины… Если ислам презирает христианство, то он имеет на это тысячу причин: ислам предполагает мужчин…

[The End.]

Нельзя верить в то, чего - Нет.

"Должно быть только то, что не может не быть [(принцип формирования Самости / усвоения ценностей)]" — Если у философии нет власти [Macht], то это - не философия.

«Но, господин, — сказала [Ариадна], — вы говорите на свинском-немецком!» — «Немецкий, — ответил я, весело, — просто немецкий! Оставьте свинью, богиня! Вы недооценили трудность в том, чтобы выразить тонкие вещи на немецком!» — «Тонкие вещи! — воскликнула Ариадна в ужасе. — Но это же был просто позитивизм! Философия хобота! Мешанина понятий и мусор из сотни философий! Куда это всё ведёт!..»

[Тот, кто не умеет вложить свою волю в вещи, хотя бы придает им [вкладывает в них] смысл: то есть, он предполагает, что воля уже существует в них [в них есть] (принцип «веры»).

Как? Мудрость – убежище философа от – ума?

Философия - это [точка конкретизации и фиксирования факта безумия ума [пределов мышления]] обработка и анализ фактов, то есть - функция регистра смысла.

В большом количестве случаев (и слишком часто), это также:
1) фантазматические образования (не всегда опровергаемые фактом фантазма; фантазм ("заблуждение") бывает полезен ("способствует жизни") для жизни, для существования жизни);
2) определения, построенные на нехватке (фантазия по Гуссерлю);
3) определения без соответствующих им (хотя бы в смысле truth-maker theory) фактов ("вполне очевидно, какой цвет во сто крат важнее [для генеалога морали], чем именно голубой: именно серый, я хочу сказать, документальный, действительно поддающийся констатации, действительно бывший, короче, весь длинный, трудно дешифрируемый иероглифический свиток прошлого"; "названная ситуация должна быть прежде истолкована: сама по себе она маячит перед глазами, глупая до скончания времен, как всякая 'вещь в себе'"; "форма текуча, но «смысл» изменчив ещё более"; "человек становится художником, когда то, что все не художники называют формой, он воспринимает как содержание, как саму суть; таким образом, он оказывается в перевёрнутом мире" [NB: нужно уметь видеть мир в сером цвете, а не цветным (см. также: теория цвета Гетё)]);
4) домысливание того, чего нет (во всех смыслах, включая апофатическую концепцию Бога, негативную теологию, сведение Бога от персоналии до "вещи-в-себе" (до Ничто), логику мадхьямики, либо понятие ressentiment);
5) занятие, по существу и принципу, - совершенно ничем от математики [и физики, в смысле онтологии реализма] не отличающееся (с поправкой на тот момент, что зачастую в математике предполагается онтология анти-реализма (физика есть то, что может дать на эту проблему ответ [NB: многие физики: хорошие руководители, т.е. CEO]), и допускаются неполные либо ошибочные теории/решения, - как и в философии; всё же - в смысле методологической процедуры - одинаков объект оперирования: "символический регистр" (или просто: символы)), - и требующее вовсе не формальности либо "логичности" (позитивизма), а прежде всего, - строгости и точности мышления философа (которых, зачастую (и возможно, в силу отсутствия математического образования), - нет).
Вполне вероятно: существуют и более высокие формы мышления, которым смысл ни нужен, ни - необходим (мышление и философия - это не одно и то же).

— Где есть сила [Kraft], там господствует и число [Zahl], ибо у него больше силы. —

P.S. Ob ich ein Philosoph bin? – Aber was liegt daran!]

>>1123
[Монах спросил китайского мастера чань Дзёсю: «Имеет ли собака природу Будды?»
Дзёсю ответил: «Му».
— "Имеет ли природу Будды пёс?
Это важнейший из всех вопрос.
Если вы скажете «да» или «нет» -
Будды природу скроет ответ." —

Дзёсю искренне спросил Нансена: «Что такое Путь?». Нансен ответил: «Обычный ум - это Путь». Дзёсю спросил: «Должен ли я направлять себя к нему или нет?» Нансен ответил: «Если ты попытаешься повернуться к нему, то пойдешь против него». Дзёсю спросил: «Если я не буду пытаться направиться к нему, как я смогу узнать, что это Путь?» Нансен ответил: «Путь не зависит от знания или незнания. Знание - это заблуждение. Незнание - это пустое сознание. Когда вы действительно достигнете истинного Пути, не сомневайтесь, он покажется вам таким же огромным и безграничным, как космическое пространство. Как можно говорить о нем на уровне добра и зла?» При этих словах Дзёсю внезапно просветлел.

>точка конкретизации и фиксирования факта безумия ума [пределов мышления]
>философия как функция регистра смысла
Это, практически, отправная точка размышления, следующего за предыдущим.
Что есть [истина] "мудрость"? Не является ли истина/мудрость, практически, - не наличием знания, а его отсутствием [ср. с: BBT от S. Bakker и "Understanding the Tacit" от S. Turner], пределом познания, - пределом мысли?
Фактически, что бы ни было высказано, можно практически всегда сказать: "это утверждение ложно", - ведь всегда найдётся такой корпус текста/высказываний, которые по, "аргументативной силе", - "сильнее", - а по фактической ситуации, - даже последние не могут не расходиться с реальностью (а не "действительностью"). Именно здесь обнаруживается польза от характера мышления "дзенского" ума, в том, что буддисты вполне корректно отмечают расхождение между знанием и незнанием, - когда знание (искомое) есть незнание (например, "фантазм"), а незнание есть знание (Луман: "понимание невозможно без непонимания; парадоксы неустранимы").

Я хочу, раз и навсегда, не знать многого. — Мудрость полагает границы также и познанию.

Возвращаясь: если истина (Ding an Sich), или истинность (как функция, как интерпретация), - это не наличие, а отсутствие ("пропасть", "дыра" в высказываниях, "несрабатывание", "граница"), - то это говорит скорее против такой истины, т.к. оригинальный тезис о истине заключался в том, что истина - это не Ничто, а Что-то. Очевидно, что в ситуации подобной этой "Что-то" - это то, что такой Истиной не является, т.е. промежуточное в мышлении, зачастую "презренное", "самое малое", даже "среднее".

"О, как мало надо для счастья!" – так говорил я когда-то и мнил себя умным. Но понял я теперь, что это было хулой. Мудрые безумцы говорят куда лучше.
Ибо все самое малое, самое тихое и наилегчайшее – шелест ящерицы, дуновение ветра, миг, – малое, вот что является признаком полного счастья. Тише!
Что со мной: прислушайся! Не улетело ли время прочь? Не падаю ли я? Не упал ли я в источник вечности?
Что со мной? Тише! Я поражен – увы – в сердце? В сердце! О, разбейся, разбейся же, сердце, после такого счастья, от такой раны!
Как? В этот миг не стал ли мир совершенным? Округлым и зрелым? О, куда мчится он, золотой шар? Побегу за ним!

Возвращаясь, ещё раз: очевидно, что буддисты указывают на "видимость как есть", т.е. на Tathāgata. Тогда, можно смело утверждать, что каким бы ни было суждение, - оно всегда будет ошибочным (Бог, как высшая власть, в безошибочности не нуждается, - этой тревоги у него нет и не бывает (вдобавок к этому, - что человек означивает как "Бог", - действительным Богом - не является, в принципе (устранения лишних сущностей))), - но только в конце. Только когда возникает суждение «я есмь Истина» или «истина здесь» - возникает и "казус", - ошибка разума в мышлении реальности "как она есть" (на что и указывает первый коан-задача книги "Мумонкан").

Пока ты не знаком с учением чань, горы — это горы, реки — это реки; когда ты изучаешь чань, горы перестают быть горами, а реки — реками; но после того, как ты достиг «просветления» [大悟徹底], горы — это снова горы, а реки — это снова реки.

То есть, та самая "точка конкретизации и фиксирования факта безумия ума [пределов мышления]" есть момент (и в основном чувство, а не "разум") мышления чего-то "истинным", безусловным, и "завершающим" (как идея Блага; когда как чувства на деле постоянно доказывают обратное, - что ничего не "завершается", а только изменяется, от "прошлого" к "будущему" (т.е. действительность как воля к будущему)).
Следовательно, в большинстве случаев более "истинными" (согласно учению чань) являются действия, а не слова [пример: подметание дворика в храме, готовка еды, и т.п. – «Обычный [ordinary] ум - это Путь»].

Снова появляется опасность, великая опасность, мать морали, - на этот раз она кроется в самом индивидууме, в ближнем и друге, на стогнах, в собственном ребенке, в собственном сердце, во всех самых задушевных и затаенных желаниях и устремлениях: что же должны проповедовать теперь мораль-философы, появляющиеся в это время? Они обнаружат, эти проницательные наблюдатели и поденщики, что все идет к близкому концу, что все вокруг них портится и наводит порчу, что ничто не устоит до послезавтрашнего дня, кроме одного вида людей, неизлечимо посредственных. Одни посредственные только и имеют шансы на продолжение и распложение, - они люди будущего, единственные, которые переживут настоящее; «будьте такими, как они! сделайтесь посредственными!» - вот что повелевает единственная мораль, еще имеющая смысл и находящая еще уши. - Но как трудно проповедовать эту мораль посредственности! - она ведь никогда не посмеет сознаться, что она такое и чего она хочет! она должна говорить об умеренности и достоинстве, об обязанностях и любви к ближнему, - ей будет трудно скрыть иронию!..]

>>1124
В этом и заключается ирония. Быть философом, - значит, не быть (только и только) истинным, а делать ошибки. Философия не может быть "наукой для ума" (постольку, поскольку задачей науки есть стремление не ошибаться, быть "истиной"), философия это и есть то, что выявляет пределы разума, и даже выходит за эти самые, зачастую бессознательно или нейробиологически очерчиваемые "пределы разума" (будь то методы "чань", или "экзокортикальность" (пример: письменность), или "нестандартность", или "фиксированность" (на "цели" или мысли), или ...; являя тем самым: der Wille zur Macht). То, что этого не делает, - не философия.

Мудрость: для толпы это кажется чем-то вроде бегства, способом и искусством хорошо выйти из плохой игры; но настоящий философ — как нам кажется, друзья? — живет «нефилософски» и «немудро», прежде всего неразумно, и ощущает тяжесть и обязанность сто крат попытаться и подвергнуться искушениям жизни: он постоянно рискует, он играет в дурную игру [das schlimme Spiel].....

Главное, что нужно для веры, — это действие. — Редко среди моральных учителей и святых можно встретить праведность; возможно, они сами говорят обратное, возможно, они сами в это верят. Когда вера оказывается более полезной, эффективной, убедительной, чем сознательное лицемерие, то по инстинкту лицемерие вскоре становится невинностью: первый принцип для понимания великих святых. То же самое происходит и с философами, другой категорией святых: их ремесло заключается в том, что они допускают лишь определённые истины — такие, на основе которых их ремесло имеет общественное признание, — говоря языком Канта, истины практического разума. Они знают, что должны доказать, в этом они практичны, — они узнают друг друга по тому, что они соглашаются по поводу «истин». — «Не лги!» — на русском: берегись, друг мой философ, говорить правду…

Здесь возникает уникальность: ранее мыслимая философия, философия всегда смысла, была тем что видела "смысл" там где его нет (где нет "вложенной в вещи воли"). Ницшевская переформулировка гласит, что философ, - это тот, кто "господствует", это тот, кто "умеет вложить свою волю в вещи", не предполагая воли в вещах там, где её нет, - а не иначе (философ не есть народный глашатай, - он не может быть, согласно Ницше, святым; другими словами, способный [virtu] философ всегда находится вне власти и заблуждений морали; см. главу "О прославленных мудрецах"). Тем самым философ и способствует расширению власти, - тем, что он расширяет и "народную" власть (несмотря на то, что выходит за пределы т.н. "стада").
(Другими словами: согласно Ницше, всякая "хорошая" философия всегда есть der Wille zur Macht, и никак иначе.)

>>1125
Последнее, что можно было бы сказать: "мудрость", слишком зачастую, - это укротитель стада. Но философия это не труд для попечителей. Философия это не труд моралиста, философ и есть, и должен быть, по смыслу дисциплины, прежде всего, - имморалист, - иначе он рискует остаться только "истинным", слишком уж, - истинным....

Ах, что сталось с вами, моими пером и кистью написанными мыслями! Еще не так давно вы были пестры, юны и злобны, полны шипов и тайных пряностей, заставлявших меня чихать и смеяться, - а теперь? Вы уже утратили свою новизну, некоторые из вас, к моему отчаянию, готовы стать истинами: такими бессмертными выглядят они, такими трогательно порядочными, такими скучными! Но было ли когда-нибудь иначе? Что же списываем и малюем мы, мандарины, своей китайской кисточкой, мы, увековечивающие все, что поддается описанию, - что в состоянии мы срисовать? Ах, всегда лишь то, что начинает блекнуть и выдыхаться! Ах, всегда лишь удаляющиеся и исчерпанные грозы и желтые поздние чувства! Ах, всегда лишь таких птиц, которые долетались до усталости и даются нам в руки - в наши руки! Мы увековечиваем лишь то, чему уже недолго осталось жить и летать, все усталое и дряблое! И только для ваших сумерек, мысли мои, написанные пером и кистью, только для них есть у меня краски, быть может бездна красок, пестрых и нежных, целых пятьдесят миров желтых и бурых, зеленых и красных пятен - но по ним никто не угадает, как вы выглядели на заре, вы, внезапные искры и чудеса моего одиночества, мои старые любимые - скверные мысли!..

["Человек [der Mensch] — это канат, протянутый между животным [Thier] и сверхчеловеком [Übermensch], — веревка над бездной [Abgrunde].
Опасен переход, опасен путь, опасен взгляд назад, опасно содрогание и остановка.
Что велико в человеке, так это то, что он мост [Brücke], а не цель [Zweck]: что можно любить в человеке, так это то, что он переход [Übergang] и уничтожение [Untergang].
Я люблю тех, кто не умеет жить, если только не как идущие к закату своему, ибо это идущие по мосту.
Я люблю великих презирателей, потому что они великие почитатели и стрелы стремления к другому берегу.
Я люблю тех, кто не ищет причины для гибели и жертвы среди звезд, но жертвует собой ради Земли, чтобы Земля однажды стала Землей сверхчеловека.
Я люблю того, кто живет, чтобы познавать, и кто хочет познавать, чтобы однажды сверхчеловек жил. И так он хочет заката своего.
Я люблю того, кто работает и изобретает, чтобы построить дом для сверхчеловека и подготовить ему Землю, животное и растение: ибо так он хочет своей гибели.
Я люблю того, кто любит свою добродетель: ибо добродетель — это воля к закату и стрела стремления.
Я люблю того, кто не оставляет ни капли духа для себя, но хочет быть духом своей добродетели: так он идет как дух по мосту.
Я люблю того, кто делает свою добродетель своей склонностью и судьбой: так он хочет жить ради своей добродетели и не жить больше.
Я люблю того, кто не хочет иметь слишком много добродетелей. Одна добродетель — это больше добродетели, чем две, потому что это узел, на котором держится судьба.
Я люблю того, чья душа тратится, кто не хочет благодарности и не воздаёт её: ибо он всегда дает и не хочет хранить себя.
Я люблю того, кто стыдится, когда игральная кость падает ему на счастье и который потом спрашивает: не я ли нечестный игрок? — ибо он хочет погибнуть.
Я люблю того, кто бросает золотые слова впереди своих поступков и всегда держит больше, чем обещает: ибо он хочет своего исчезновения.
Я люблю того, кто оправдывает будущее и освобождает [избавляет] прошлое: ибо он хочет погубить настоящее.
Я люблю того, кто наказывает своего Бога, потому что любит его: ибо он должен погибнуть от гнева своего Бога.
Я люблю того, чья душа глубока даже в ране, и кто может погибнуть от малого переживания: так он охотно идет по мосту.
Я люблю того, чья душа переполнена, так что он забывает себя, и все вещи в нем: так все вещи будут его уничтожением.
Я люблю того, кто свободен духом и сердцем: так его голова — это только внутренности его сердца, а его сердце ведет его к закату.
Я люблю всех тех, кто как тяжелые капли, по одной падающие из темного облака, что висит над человеком: они возвещают, что молния вот-вот придет, и идут как вестники заката.
Смотрите, я вестник молнии и тяжелая капля из облака: и имя этой молнии – сверхчеловек."]

[[Иудей против Рима - Египет против Эллады [Осирис ["стазис"] против Диониса ["chaos sive natura"]]] "на кончиках пальцев" ("мир [алгебраический, например; суждение], где царствует «почти» во всех отношениях"): женщина против женщины - это настоящий "феминизм": безотносительно содержания/формы содержания понятий "мужчина" и "женщина", - "женщина", покуда она представляет собой сторону общественного понятия, которое включает в себя содержательно, конформистские основания, - поддержание общественной морали, - всегда, в целях и выгодах, сугубо имморалистских, - нуждается в превосходстве относительно общественных оснований, - относительно женщин, других; в этом она в "мужчине" и нуждается, ведь если "мужчина" не есть путь "вокруг" морали и "общественных оснований", - то смысла никакого в "мужчине" нет, - конкурентная борьба женщины с женщиной есть основание для psychological satisfaction (как математической формулы, укрупнённо отражающей отношения даже между женщиной и женщиной), на основании которого и делается выбор в пользу определённого типа "женщины" (какой "женщиной" ей быть?), и соответственно, - "мужчины". В этом "мужчина" есть отражение "женщины", - и наоборот, - безотносительно гендерных спекуляций, - один являет собой волю к власти, второй отражает общественные ценности, во взаимозвешенных и постоянно движущихся, становящихся, пропорциях и пропозициях, суммарно составляющих т.н. "единицу" власти (семью).
Следовательно, "архитектура" общества, где общественными санкциями зафиксировано что "мужчина" должен быть равен "женщине", - есть "архитектура" неизбежного декаданса (пример: Египет), постольку, поскольку общества противного типа, где "женщина" по необходимости нуждается в том, что её "мужчина" был сильнее другого "мужчины" (пример: агональное общество), есть общества конкуренции не "женщины" и "мужчины", - а одних "женщин" (обществ) с другими. Устраняя возможность "женщине" подыматься выше в обществе за счёт доминации её "мужчины" над ней - и над другим, - определённый тип "женщины" тем самым разделывается не с "мужчиной", но с конкурирующей ей - "женщиной". Тем не менее, это не устраняет тот самый тип, - поскольку в силу "стазиса" общества рост силы происходит в обществах, где нет таких расстановок сил (пример: победа Персии над Египтом).
Итого: "феминизм" это не борьба "женщин" против "мужчин" (разве "женщину" может ненавидеть "мужчина", в действительности? именно "свою", а не противопоставленную?), - а "женщины" - против "женщины", т.е. против "женщины" - в "мужчине".

[NB: достижение превосходства "мужчины" над "женщиной" есть необходимое основание роста власти "общины" ("народа").
Культура мужчин. — Греческая культура классического периода — это культура мужчин. Что касается женщин, то Перикл в своей похвальной речи говорит о них так: они лучше всего, когда о них среди мужчин говорят как можно меньше. — Эротическая связь мужчин с юношами в той степени, которая для нас непостижима, была необходимым и единственным условием всего мужского воспитания (похожим образом, как в наше время вся высшая женская культура была построена через любовь и брак), весь идеализм силы греческой природы сосредоточивался на этих отношениях, и, вероятно, молодые люди никогда больше не были так внимательны, так любезны, так совершенно заботились о своем благе (virtus), как в VI и V веках, — следовательно, в соответствии с прекрасным высказыванием Гёльдерлина: "ведь любя, смертный отдает лучшее". Чем выше ценились эти отношения, тем ниже был статус взаимодействия с женщинами: здесь имел значение только вопрос деторождения и наслаждения — больше ничего. Не существовало духовной связи, даже настоящей любви. Если учитывать, что женщины были исключены из конкурсов и всякого рода представлений, то единственным высшим развлечением для них оставались религиозные культы. — Когда же на сцене трагедий, таких как "Электра" и "Антигона", изображались женские роли, это воспринималось как искусство, хотя в реальной жизни оно не имело значения: как и мы теперь не терпим всего патетического в жизни, но с удовольствием смотрим это в искусстве. — У женщин не было иной задачи, кроме как производить красивые, сильные тела, в которых характер отца продолжал бы жить без изменений, и таким образом, противодействовать чрезмерному нервному напряжению высокоразвитой культуры. Это позволяло греческой культуре оставаться молодой относительно долго, потому что в греческих матерях снова и снова возрождался [возвращался] греческий гений природы.]]

>>1128
[[Женщина завершает, мужчина обещает. — Через женщину природа показывает, что она уже сделала в своей работе над образом человека; через мужчину она показывает, с чем ей пришлось справиться, а также, что еще она собирается сделать с человеком. — Совершенная женщина всех времен — это бездействие Творца в каждый седьмой день культуры, отдых художника в своем произведении.
Совершенная женщина. — Совершенная женщина — это более высокий тип человека, чем совершенный мужчина: также нечто гораздо более редкое. — Естествознание животных предоставляет способ сделать это утверждение вероятным.

[Кто мне отец и мать?
Разве не отец мне — принц Избытка,
а мать — тихий смех?
Не породил ли этот союз двоих
меня, Загадочное Существо, [Räthselthier, "Зверь Загадок"]
меня, Свето-ненавистного, [Lichtunhold, "истребитель света", "чудище света", «дионисийское чудовище»]
меня, Расточителя всей мудрости — Заратустру?
Смех как предательство. — Как и когда женщина смеется, это признак её воспитания; но в звуке смеха раскрывается её природа, и у очень образованных женщин может даже проявиться последний, неразрешимый остаток их природы. Поэтому испытатель людей скажет, как Гораций, но по другой причине: ridete puellae.]]]

[(Перенос. — Если человек использует свой разум, чтобы стать властным над безмерностью чувств, то, возможно, с этим приходит печальный результат — он переносит безмерность на сам разум и начинает расплываться в мыслях и стремлении к познанию....)]

Время циклопических построек. — Демократизация Европы неостановима: кто сопротивляется ей, тот использует именно те средства, которые демократическая идея дала в руки каждому, и делает эти средства еще более удобными и эффективными. И самые принципиальные противники демократии (я имею в виду сторонников переворота) кажутся существующими только для того, чтобы, вселяя страх, ускорить движение различных партий по демократическому пути. Теперь, глядя на тех, кто честно и сознательно работает на это будущее, можно действительно испугаться: в их лицах есть что-то пустое и однообразное, и кажется, что серый пепел проник даже в их мозги. Тем не менее, возможно, что потомки будут смеяться, когда вспомнят о наших страхах, и будут думать о демократической работе нескольких поколений как о строительстве каменных дамб и защитных стен — как о деятельности, которая неизбежно покрывает одежду и лица пылью и, возможно, делает работников немного тупыми; но кто бы пожелал, чтобы эта работа не была сделана? Кажется, что демократизация Европы является звеном в цепи тех грандиозных профилактических мер, которые представляют собой мысли новой эпохи и с помощью которых мы отличаемся от Средневековья. Только теперь наступила эпоха циклопических построек! Наконец-то безопасность основ, на которых можно строить будущее без опасений! Невозможность того, чтобы плодородные поля культуры снова были уничтожены дикими и бессмысленными горными водами за одну ночь! Каменные дамбы и защитные стены против варваров, против эпидемий, против физического и духовного угнетения! И всё это сначала буквально и грубо, но постепенно всё более высоко и духовно осмысленное, так что все упомянутые меры кажутся умной общей подготовкой высшего мастера садового искусства, который сможет заняться своей основной задачей только после того, как эти меры будут полностью выполнены! — Конечно, с учётом огромных временных промежутков между средствами и целью, с учётом того огромного труда и разума, которые требуются для того, чтобы создать или добыть даже каждое отдельное средство, нельзя строго осуждать работников настоящего, если они громко декларируют, что стена и шпалера уже являются целью и конечным результатом, ведь ещё никто не видел садовника и плодовых растений, ради которых эта шпалера существует.

["Консерваторам" сказано на ухо. — То, чего раньше не знали, что мы сегодня знаем, могли бы знать, — регресс, обратное движение в каком-либо смысле и в любой степени невозможно. По крайней мере, мы, физиологи, знаем это. Но все священники и моралисты в это верили, — они хотели вернуть человечество к прежнему уровню добродетели, вернуть его назад. Мораль всегда была кроватью Прокруста. Даже политики подражали моралистам: до сих пор есть партии, которые мечтают о эволюции всего вспять. Но никто не может [не волен] быть раком. Это бесполезно: надо идти вперед, то есть шаг за шагом, дальше в декаданс (— это мое определение современного «прогресса»... [Я тоже говорю о «возвращении к природе», хотя это собственно не движение вспять, а восхождение – вверх, в горнюю, свободную, даже страшную природу...]). Можно сдерживать это развитие и, сдерживая, останавливать саму дегенерацию, можно собирать её, делать её более яростной и внезапной: больше ничего сделать нельзя. ["Ища начал, делаешься раком. Историк смотрит вспять; в конце концов он и верит тоже вспять."]
«Свобода, которую я не имею…» — В такие времена, как сегодня, отдаться на волю своим инстинктам — это еще одно несчастье. Эти инстинкты противоречат друг другу, мешают, разрушают друг друга; я уже определял современность как физиологическое само-противоречие. Разум воспитания предполагал бы, что под жестким давлением хотя бы одна из этих инстинктивных систем должна быть парализована, чтобы дать возможность другой, чтобы она могла набрать силу, стать сильной, стать властной. Сегодня нужно сначала сделать индивидуума возможным, обрезая его: возможным, то есть полным... Происходит обратное: претензия на независимость, на свободное развитие, на laissez-faire выдвигается с наибольшей яростью именно теми, для кого нет слишком строгих ограничений — это касается политики, это касается искусства. Но это симптом декаданса: наше современное понятие «свободы» — это еще одно доказательство [декаданса] дегенерации инстинктов.
[NB: "декаданс" - "я называю животное, род, индивидуум развращённым, если он теряет свои инстинкты, если он выбирает, если он предпочитает то, что ему вредно" - не имеет ничего общего с "акселерацией" и чем бы то ни было, т.к. единственная альтернатива декадансу - это жизнь [vita femina], и все, кто выступают, так или иначе, говоря строго или нет, говоря точно или нет, - в пользу декаданса, "безвластия", - в конечном счёте, неизбежным образом, выступают на стороне Ничто (даже если они надеются вовсе не на этот эффект или "эффектацию"), а не Жизни (понимая Жизнь вовсе не как "выживание любой ценой" (не "лайферство"), т.е. себялюбие (и "дарящая добродетель") играет здесь роль вовсе не в последней степени мысли; пример поддержания царствующего статуса "Ничто": [стазис-]Египет). Выступая на стороне ничто, они ускоряют распад жизни. Борьба с "чудовищем" "акселерации" оказывается definiens per negationem, без "акселерации" жить не могущая (когда как более корректным вариантом было бы не включать и не усваивать ценности упадка ради этой борьбы), - хотя изначальной целью стремление к Ничто вовсе не было, и в "помине". (Итого: вопрос ценностей более "правильных", менее "упадочных", - поддерживающих ["женщину"-]Жизнь, - а не "ускорений" событий.)]]

[NB: прежде чем упоминать "акселерацию" - следует задаться вопросом назначением этой "акселерации" (в особенности, - "целью": как можно "ускоряться", выбирая целью Жизнь, если последняя не терпит "ускорений"? следовательно, "цель" "акселерирования" - это Ничто, а не Жизнь (и не Целое)).]

[NB, ещё раз: "монах-буддист, спещащий к просветлению [大悟徹底]" - нет ничего более ошибочного, чем подобные "ускорения" (из чего следует, что "Путь" никаких "ускорений" не "терпит" и не "прощает", никогда).]

Всякая радость [Lust] жаждет вечности [Ewigkeit] всех вещей, хочет меда, закваски, хочет опьяненной полуночи, могил и слез утешения на них, хочет позолоты вечерних зорь [три главы-песни из Za-II],
– о, чего только не хочет радость! Она проникновеннее, ужаснее, таинственнее, она больше жаждет, больше алчет, чем всякая скорбь [Weh], она хочет себя [sich], она впивается в себя, воля кольца [des Ringes Wille] борется в ней, —
– она хочет любви [Liebe], она хочет ненависти [Hass], она сверхобильна, даёт, выбрасывает, умоляет, чтобы кто-то её взял, благодарит того, кто взял, она хочет быть ненавидимой, —
– так велика радость [страсть/Lust], что она жаждет боли [Weh], ада, ненависти, позора, урода, мира [Welt] — ибо этот мир, о, вы его знаете!
О, вы, высшие [höheren] люди, её тянет к вам, к страсти, неукротимой, блаженной, — к вашему страданию [Weh], вы, несчастные [Missrathenen]! Все вечное наслаждение [ewige Lust] тянется к несчастью [Missrathenem]. [О высшие люди, по вам исходит тоской эта радость – неукротимая, блаженная, – по вашей боли, вы, неудавшиеся! По неудавшемуся тоскует всякая вечная радость.]
Ибо всякая радость хочет себя самой, а потому желает и горя [Herzeleid]!
О счастье [Glück]! О скорбь [Schmerz]! Разбейся, сердце! О высшие люди, научитесь же тому, что радость жаждет вечности,
– радость жаждет вечности всех вещей, жаждет глубокой, глубокой вечности!...
[– Lust will aller Dinge Ewigkeit, will tiefe, tiefe Ewigkeit!]

[NB: decadence = отрезки времени либо события [Ereignis], когда Weh > Lust [Weh spricht: Vergeh!] и обратное - когда Lust > Weh ["цикличность"]. (Из чего следует, что для всякого имморалиста, именно Lust это и есть "Путь", "大悟徹底".)]

Мир глубок! –
И глубже, чем думает день.
Глубока боль мира –
И все же радость глубже, нежели скорбь.
Скорбь говорит: "Прейди!"
Но всякая радость жаждет вечности,
Жаждет глубокой, глубокой вечности!

[End.]

[Я дал понять, чем Сократ завораживал: он казался врачом, спасителем. Нужно ли ещё указывать на заблуждение, которое заключалось в его вере в «разумность любой ценой»? — Это самообман со стороны философов и моралистов: чтобы выйти из упадка, они ведут с ним борьбу. Выход за пределы этого состояния не в их силах: то, что они выбирают как средство, как спасение, есть снова лишь выражение упадка — они меняют его выражение, но не устраняют его. Сократ был недоразумением; вся мораль исправления, включая христианскую, была недоразумением... Самое яркое дневное освещение [день], разумность любой ценой, жизнь ясная, холодная, осторожная, осознанная, без инстинктов, в сопротивлении инстинктам — это тоже болезнь, другая болезнь — и совсем не путь обратно к «добродетели», «здоровью», счастью... Сражаться с инстинктами — вот формула упадка: пока жизнь поднимается, счастье равно инстинкту.

Формула Сократа: "берём" мир (die Welt) [Umwelt либо более обширное понятие, чем это, но не тотальное: "Umwelt" - экземпляр "die Welt"], отрицаем его ("Нет", "Weh spricht: Vergeh!", в пределе: ressentiment), - из этого выводим новые possible worlds [в совокупности - также, единый die Welt], - и к ним пытаемся стремиться.
Ошибка: это выражение прежних ошибок, - это не устраняет "ошибку", но меняет её выражение.
Более корректный вариант: суждение, не построенное, прежде всего и в самом своём основании, - на отрицании мира (а на принятии: "радость жаждет вечности всех вещей, жаждет глубокой, глубокой вечности!").

Оставьте меня в покое! Оставь меня в покое! Я слишком чист для тебя. Не прикасайся ко мне! Разве мой мир не совершенен?
Моя кожа слишком чиста для твоих рук. Оставь меня, тупой скучный день! Разве полночь не ярче?
Владыками земли станут самые чистые, самые непризнанные, самые сильные, полуночные души [die Mitternachts-Seelen], которые ярче и глубже любого дня.
О, день, ты ищешь меня? Ты жаждешь моего счастья? Я богат для тебя, одинокий, сокровищница, золотая комната?
О мир, ты хочешь меня? Мирской ли я [разве принадлежу я миру]? Набожен [geistlich] ли я для вас? Божественнен [göttlich / альт.: свят] ли я для тебя? Но день и мир, вы слишком неуклюжи, -
- пусть у вас будут более мудрые руки, тянитесь к более глубокому счастью, к более глубокому несчастью, тянитесь к какому-то богу, не тянитесь ко мне:
- мое несчастье, мое счастье глубоки, дивный день, но все же я не бог, и не ад бога: глубока их скорбь [Weh; альт.: страдание (ср. с: dukkha)].

Скорбь божья глубже, дивный мир! Потянитесь к божьей скорби, а не ко мне! Что я такое! Пьяная сладкая лира, -
- полуночная лира, колокольный звон, которого никто не понимает, но который должен говорить перед глухими, вы, высшие люди! Ибо вы не понимаете меня!
Вот! Вот так! О юность! О полдень! О время после полдня! Наступил вечер, и ночь, и полночь, - собака воет, ветер:
- Разве ветер не собака? Он скулит, он лает, он выет. Ах! Ах! Как она вздыхает! Как она смеется, как она хрипит и задыхается, полночь!
Как она говорит, будучи трезвой, эта пьяная поэтесса! Видимо, она перебрала с опьянением? Она стала трезвой [бодрствовала ли она]? Она пережевывает это снова?
- Она пережевывает свою скорбь в своих снах, в старой глубокой полночи [die alte tiefe Mitternacht], и еще больше - в своей радости [страсти; Lust]. Ведь радость [Lust], когда скорбь [Weh] уже глубока: радость еще глубже, чем сердечная боль [Lust ist tiefer noch als Herzeleid].

[Т.к. "все вещи связаны друг с другом, сопряжены, проникнуты взаимной любовью" - сказать "Нет" миру, в основании суждения, - простраивать саму технику, операцию, функцию, алгоритм, метод, принцип и пр. действия, делать первым действием в суждении "Нет", - значит, отрицать и "Да", т.е. отрицая мир, - отрицать и свою собственную Самость [которая и строит Umwelt; в этом das Nachtwander-Lied описывает не только глубокое, т.е. саму мысль о вечном возвращении того же самого (самую бездонную мысль) мира, но и "homo ex machina" - то, как именно оперирует "Самость"; дополнительно das Nachtwander-Lied описывает более корректный способ формирования Самости (а значит, "большого разума", и мышления - в Целом)]. С отрицанием собственной Самости, - теряются и [радость/Lust] всякая возможность на счастье/Glücke, и становится "бессмысленной" (бесцельной) жизнь.
Закономерный результат: в этом выражается основной факт человеческой воли, его horror vacui: он нуждается в цели - и он предпочтет скорее хотеть Ничто, чем ничего не хотеть...]]

>>1136
[Дополнительно: проклятие мира [сказать миру "Нет" / отрицание мира; "первородный грех"] как первостепенное в суждении является ошибкой мышления ещё и потому, что это устраняет искомые составляющие и всё, что из них следует, в принципе самой мысли. Мысль о вечном возвращении, таком образом, это необходимость в смысле логики: чтобы не отрицать мир, нужно принять мир, - чтобы достичь решения, необходимо чтобы все предпосылки к решению были "налицо", то есть, - не были отринуты. Следовательно, всякий ressentiment есть ошибка мышления (прежде всего, уводящая в Ничто [саму мысль [вместе с ней - и [Само] тело]]; ressentiment - это предательство интеллекта).

"Выход за пределы этого состояния" - возможен не в силу мысли дня [Tag; "думает день"; "то, что они выбирают как средство, как спасение, есть снова лишь выражение упадка — они меняют его выражение, но не устраняют его"], а в силу того, что "Мир глубок! – И глубже, чем думает день", - и посредством Herzeleid, которая вызывает Weh, которая в конечном счёте и есть Lust (так же, как "Аполлон"/"Солнце", в конечном счёте и есть "Дионис" - "Nacht ist auch eine Sonne"; см. 10 стих Das Nachtwander-Lied).
Боль [Herzeleid и Schmerz] и скорбь/страдание [Weh], будучи принятыми (а не отринутыми через "Нет!" - вместе с миром) служат ориентиром мышления (die Orientierung; "Что значит ориентироваться в мышлении?", Кант) - но только поначалу, - впоследствии всё завершается переходом к Lust, - радость служит ориентиром всей мысли:
— Радость жаждет вечности всех вещей, жаждет глубокой, глубокой вечности!

Это и есть философское [фундаментальное] решение проблемы decadence, не бывшее доступным - Сократу.]

>>1137
[Отсюда следует Lust/радость как связующее составляющие в этом мире [die Welt]. Выполняющее "коммуникативные" цели, вместо того, чтобы служить накоплению скорби (Weh).
Следовательно, радость/Lust - вместо [Бога и] Ничто, - как ориентир мышления [созерцания], - впоследствии, - и действий (и действительности, сотканной из них), - как настоящая трактовка мысли о вечном возвращении (то есть Von Gesicht und Räthsel [упрощённо: FW-341], Von der grossen Sehnsucht, Das Andere Tanzlied, Die sieben Siegel, и Das Nachtwander-Lied, - это правильная трактовка "самой бездонной мысли" (мысли о вечном возвращении), когда как коннотация интерпретации (и сама интерпретация) "моральных зверей Заратустры" из Der Genesende (а значит, и вся мысль Хайдеггера), - это то, что уводит прочь от верного направления и содержания этой "самой бездонной мысли", - превращая всё учение в моральную выходку (очевидно, что это грубейшая ошибка), понятную моральным зверям (некоторые люди - вполне себе "моральные звери", например, добродетельные). Однако Заратустра - вовсе не "моральный" и не "зверь", - следовательно (да и логически, в силу того, что Заратустра - не зверь), - трактовка зверей Заратустры мысли о вечном возвращении (исключая слова Заратустры зверям, в ответ), - не корректна и ошибочна.
(Die sieben Siegel есть выражение Диониса, т.е. тот самый "хор", описываемый Ницше ранее в "Рождении трагедии", где он упоминал и разбирал внутренную "механику" этого хора, который своими песнями выражает становление "сверхгероя", не представленного в трагедии никак. (И если "душа" из Von der grossen Sehnsucht - это "Ариадна", то песнопевец из Die sieben Siegel - это "Дионис".))

Итоговая мысль всей работы Ницше (включая необходимую поправку на возможную интерпретацию из Das Zeichen):
— Радость жаждет вечности всех вещей, жаждет глубокой, глубокой вечности!
или (согласно Das Nachtwander-Lied), - "онтология" и действительная формула процесса "переоценки всех ценностей" (которая и удерживает в этом мире Жизнь, - защищая её ("Я, Заратустра, заступник жизни [Lebens], страдания [Leidens] и круга [Kreises]")).

(поправка для текстов выше: Weh это скорее "скорбь", но не страдание: страдание это "Leid".)]

>>1138
[Моя военная практика излагается в четырёх предложениях. Во-первых: я нападаю только на то, что уже победило, — и, возможно, жду, пока оно станет победоносным. Во-вторых: я нападаю только на такие вещи, где не могу найти союзников, где я остаюсь один — где я компрометирую себя... Я никогда не совершал публичных шагов, которые не компрометировали бы меня: это мой критерий правильного действия. В-третьих: я никогда не нападаю на личности, — я использую личность как увеличительное стекло, через которое можно выявить общий, скрытый, но трудноуловимый кризис. Так я атаковал Давида Штрауса, точнее его устаревшую книгу, которая имела успех среди немецкой «образованности», — я поймал эту образованность на деле... Так я атаковал Вагнера, точнее ложность и полупорочность нашей «культуры», которая путает утончённых с богатыми, а поздних с великими. В-четвёртых: я нападаю только на такие вещи, где исключена личная разница, где отсутствует фон тяжёлых переживаний. Напротив, для меня нападение — это проявление доброжелательности, а иногда благодарности. Я чту, я награждаю тем, что связываю своё имя с именем какого-либо дела или личности: за или против — для меня это одно и то же. Если я веду войну против христианства, это моё право, потому что я не испытывал фатальных последствий и комплексов с этой стороны — самые серьёзные христиане всегда были ко мне благосклонны. Я сам, противник христианства по принципу, далёк от того, чтобы требовать с человека то, что является роком тысячелетий.

Если мыслитель во всякой «причинной связи» и «психологической необходимости» уже чувствует некоторую долю приневоливания, нужды, необходимости следствия, давления, несвободы, то это почти всегда симптом того, чего не хватает ему самому: чувствовать так - предательство: личность выдает себя.

Исходя из позиции "ressentiment - это предательство интеллекта": борьба, в частности, с пессимизмом, и христианством, в целом, - это результат интеллектуальной позиции, а не критика ad hominem. В случае Ницше, философия, которую он разрабатывал, оказывается совершенно с ними не совместимой. Следовательно, невозможно не оказаться в "духовной войне" с этими течениями, - и это требует и его вышеописанный праксис.
Ещё раз: это не нападение личности (Ницше) на личность (Иисуса), - это возражение одной философской позиции против другой не на основании экзистенциальных стремлений (не просто "переживаний"), - а на основании факта, что позиции, противостоящие Ницше (с которыми он ведёт войну), - ошибочны, как и в смысле "интеллектуальной чистоплотности", так и в смысле самого что ни на есть классического рационального мышления. Ницше не иррационалист (не мистик) в том смысле, что иррационализм (chaos sive natura) есть результат рациональной диалектики. Следовательно, Ницше приходит к выводам, исходя из Сократа, а не "устраняя" его. И следовательно, в огромнейшем количестве случаев, - мудрость есть признак вырождения.

Не появляется ли, быть может, мудрость на земле, как ворон, которого вдохновляет малейший запах падали?.. [Как? Мудрость – убежище философа от – ума?]]

>>1139
[В этом видно: Ницше раскритиковывает ("разделывается") с двумя видами вырождения (не вся философия есть вырождение, - философия Гераклита и Эмпедокла, - прекрасный пример философии, которую Ницше поощрял бы, если бы таковая была бы в его время): с мудростью (Сократ, буддисты, Шопенгауэр, Гоббс (в смысле оппозиции "смеху" и "весёлой науке")) и с рессентиментом (прежде всего - не Иисус (Спаситель), но Христос как "помазанник", т.е. Церковь, т.е. - не "Анти-Иисус", но "Анти-Христ"). Всё это делается не из эмоциональной, а из интеллектуальной, интеллигибельной сферы разума. В этом, чисто "технически", Ницше остаётся "чистоплотным" от обвинений в ad-hominem, - т.к. риторические структуры его аргументации есть прямое отражение интеллектуальных возражений потенциальным оппонентам (как в смысле "за", так и "против").
(Исходя из этого, можно в относительном плане составить некоторую conceptual scheme (или подобное, но в смысле "О грамматологии" Дерриды, когда ему ещё была интересна феноменология), описывающую интеллектуальную позицию и аргументацию "ницшеанства" и уже её сопоставлять с оппонирующими сторонами, не скатываясь вульгарнейшим и неподобающим (для мыслителя) образом до ad hominem (lisez: не держа себя в руках, уходя в ressentiment), будучи задетыми ницшевской риторикой.)]

>>1140
[В этом заключается некоторый казус: Ницше не "экзистенциалист", в том смысле, что он не подобен Лиготти или Чорану. Его деятельность происходит (т.е. имеет интеллектуальные и философские основания, которые автором описываются в предисловии к книге) из его докторской работы - "Рождение трагедии". Далее, из этого разворачивается вся аргументация, - даже Mitternachts-Lied (Zarathustra's Rundgesang) есть результат философски-интеллектуального анализа, а не "риторическая манипуляция" или "эмоциональное восстание/бунт" (подобно "бунтам" 60-х). В этом Ницше не "rebel", что позиции, которым он оппонируют, никоим образом не могут над ним "господствовать" в том смысле, что они, по результату анализа, оказываются подчинёнными в схеме философской "онтологизации" ("Мир глубок! – И глубже, чем думает день.", "die Mitternachts-Seelen", "Nacht ist auch eine Sonne"; иначе тогда "rebel" придётся называть всем и каждому - каждого оппонента, который оказывается "в силе" (то есть - просто прав)). Эти позиции, будучи раскритикованными по существу, выводят к метатеории относительно них самих, - а также метафилософской позиции относительно философии вообще, - из которой и формулируется вся философия Ницше (а именно: "Так говорил Заратустра").

Всё остальное, - folgt daraus.....

The end.]

[— Dionysos ist, man weiss es, auch der Gott der Finsterniss. —

...Hört ihr’s nicht? Riecht ihr’s nicht? Eben ward meine Welt vollkommen, Mitternacht ist auch Mittag, —
Schmerz ist auch eine Lust, Fluch ist auch ein Segen, Nacht ist auch eine Sonne, — geht davon oder ihr lernt: ein Weiser ist auch ein Narr.

...Und das ist der grosse Mittag, da der Mensch auf der Mitte seiner Bahn steht zwischen Thier und Übermensch und seinen Weg zum Abende als seine höchste Hoffnung feiert: denn es ist der Weg zu einem neuen Morgen.
Alsda wird sich der Untergehende selber segnen, dass er ein Hinübergehender sei; und die Sonne seiner Erkenntniss wird ihm im Mittage stehn.

...даже для самых больших любителей [солнца] познания [Sonne seiner Erkenntniss (Nacht ist auch eine Sonne)] полезнее, чтобы все исследуемое и доступное разуму было окружено туманным, обманчивым болотным поясом, полосой непроницаемого, вечно текучего и неопределенного. Именно через сравнение с царством тьмы [Dunkels] на краю земного познания [Wissens-Erde] мир знаний [Welt des Wissens] все больше увеличивает свою ценность [Werthe]. Мы должны снова стать хорошими соседями ближайших вещей и не смотреть с таким презрением, как раньше, в облака и ночных чудовищ. В лесах и пещерах, в болотистых местах и под покрытыми небесами — там человек жил слишком долго, на уровнях культуры целых тысячелетий, и жил бедно. Там он научился презирать настоящее, соседство, жизнь и самого себя — и мы, жители более светлых [lichteren] областей природы и духа, до сих пор получаем, по наследству, частицу этого яда презрения к ближайшему в нашу кровь.]

[...к твоему великому избавителю, о душа моя, – пока еще безымянному; лишь песни будущего найдут имя ему! И поистине, уже благоухает дыхание твое этими песнями...
Золотарь — единственный истинный благодетель человечества.
То, что ценности переоцениваются, что из малого делается много, из ничтожного — золото, — это единственный способ быть благодетелем человечества.
Они — единственные обогатители.
Все остальные — просто менялы.
Предположим, что есть нечто, что наиболее ненавидимо, осуждаемо, — и что это как раз превращается в золото: вот это мой случай...
naufragium feci: bene navigavi]

Freund Zarathustra kam, der Gast der Gäste!
Nun lacht die Welt, der grause Vorhang riss,
Die Hochzeit kam für Licht und Finsterniss.....

[Die sieben Siegel.
(Oder: das Ja- und Amen-Lied.)]
.... Oh wie sollte ich nicht nach der Ewigkeit brünstig sein und nach dem hochzeitlichen Ring der Ringe, — dem Ring der Wiederkunft?
Nie noch fand ich das Weib, von dem ich Kinder mochte, es sei denn dieses Weib, das ich liebe: denn ich liebe dich, oh Ewigkeit!
— Denn ich liebe dich, oh Ewigkeit! —

[— Dionysos - Typus des Gesetzgebers. —
Дионис на тигре: череп козы: пантера. Ариадна, во сне: «Покинутая героем, я сновижу [träume] о сверхгерое» [В этом – тайна души: только когда герой покинул ее, в сновидении к ней приближается Сверхгерой]. (О Дионисе не стоит и говорить!)]

>>1142
[Упрощённо: Платон - "математик", Гераклит - "физик" (натурфилософ), Эмпедокл - "физиолог", Фукидид - историк (трагик софокловского типа), Ницше - филолог.
Учитывая, что онтология математики принципиально антиреалистична (но без реальности - не существует (см. теории Хайтина о эпистемологии математики)), логически следует, что философия Платона не стремится, как к этому стремятся те же физики, наладить, как выражаются некоторые, "связь между словом и делом". Другими словами: Платон научился математики, но ему нехватило выучки физике (это же относится и к современным, нынешним философам: математики не достаточно для философии, - должно быть умение претворять математическое знание в физическое, то есть умение связывать математику, естественные науки, технику (применение знания к объекту знания, что есть знание отличное от естественных наук), искусство, - и прочее):
Греческая философия как décadence греческого инстинкта; Фукидид как великий итог, последнее откровение той сильной, строгой, суровой фактичности, которая коренилась в инстинкте более древнего эллина. Такие натуры, как Фукидид и Платон, различаются в конечном счете своим мужеством перед реальностью: Платон – трус перед реальностью, следовательно, он ищет убежища в идеале; Фукидид владеет собою, следовательно, он сохраняет также и власть над вещами…]

>>1143
[Из чего, наконец (и повторяясь), следует, что философия это не способ коммуникации переживаний ("экзистенций"): переживания - это (поэзия или) литература, философия - это власть (в т.ч. "над вещами"; это не делает "экзистенции" невалидными или как-то их опровергает, конечно же, но предостерегает от заблуждений, вызываемых соблазнами (властью) скрытыми в них (из чего следует, что и переживания содержат в себе философию, - то есть, сами они, - построения не философские)).
Возвращаясь к первоначальному тезису: философия - это и есть - "воля к власти".]

>>1144
[«Берег исчез — теперь с меня свалилась последняя цепь —
— Безграничное ревёт вокруг меня, вдали блеск, простор и время, ну что ж! Живи, старое сердце!»
Другими словами, хорошая философия всегда есть воля к будущему: Philosophie der Zukunft.]

>>1145
[Я никогда не находил ту женщину, от которой хотел бы детей, разве только ту, которую я люблю: ибо я люблю тебя, о Вечность!
Ибо я люблю тебя, о Вечность!]

>>1146
[NB: Он побеждал чудовищ и разгадывал загадки: избавителем, разрешителем и победителем всего чудовищного и загадочного в себе самом пусть станет он теперь и преобразит своих чудищ в небесных детей.]

[И кто славит "Я" и освящает себялюбие, поистине, тот говорит вдохновенно, словно пророк: "Вот наступает он, Великий Полдень, вот он уже близок!"]

>>1148
[И кто говорит что «Я» свято и цело, и Само[сть] блаженно, — тот действительно говорит, что он знает, — как предсказатель: «Вот, он приходит, он близок, великий Полдень!»]

[Ende von "das Ende".]

>>1143
["NB": всё это особенно смешно звучит, на фоне факта что хотя бы Сократ исследовал вопрос... правды, Платон его проблематизировал (и гиперболизировал? до понятия "истина"), Гераклит был прежде всего не натурфилософом, а политфилософом (см. труд Лебедева), Эмпедокл, - в той же мере, в которой он обвинял других, - мистиком, а Ницше, собственно, не занимался, говоря строго и конкретно, филологией (но философией), - но всё это "sums up perfectly" что даже при таком раскладе это утверждение оказывается истинно, и это и есть трагический результат, - не в смысле attitude, а в смысле эпистемологии и познания: Schmerz ist auch eine Lust, Fluch ist auch ein Segen, Nacht ist auch eine Sonne, — geht davon oder ihr lernt: ein Weiser ist auch ein Narr.

(Говоря же проще, Ницше наследует циклике не только Эмпедокла и Гераклита (у них были разные теории, Ницше это в отношении Гераклита - отмечал (потенциальную ошибку последнего), и очевидно, он нашёл бы таковые и у Эмпедокла, сохранись бы его философия в подлиннике), но и Фукидида-как-Пифагора, то есть как прикладного математика. Что, впрочем, не может говорить о обязательном "превосходстве" прикладной математики над теоретической, - но только если дело касается математики "чистой", а не прикладной (что по сути вопрос приложения теории, что возвращает к проблеме "связи между словом и делом", the same).)

Впрочем, и в итоге:
Перед Богом! Но теперь этот Бог умер! О высшие люди, этот Бог был вашей величайшей опасностью.
Только с тех пор, как лег он в могилу, вы воскресли. Только теперь наступает Великий Полдень, только теперь высший человек становится господином!
Понятно ли вам это слово, о братья мои? Вы испугались, ваше сердце закружилось? Не зияет ли здесь бездна для вас? Не лает ли на вас адский пес?
Ну что ж! Мужайтесь, высшие люди! Ныне впервые мечется в родовых муках гора человеческого будущего. Бог умер: ныне хотим мы, чтобы жил Сверхчеловек.]

>>1151
["Ныне впервые мечется в родовых муках гора человеческого будущего." - превосходный экзистенциалистский перевод как всегда, ведь оригинал говорит совсем другую речь: "Nun erst kreist der Berg der Menschen-Zukunft", подразумевая скорее "кривые тропки" (подобно тем, по которым Заратустра ходил с карликом в "Видении и загадке"), либо вот это:
Все хорошие вещи, кривыми путями, приближаются к своей цели. Как кошки, они выгибают спины, мурлыкают внутренне перед своим близким счастьем — все хорошие вещи смеются.
Шаг выдает, идешь ли ты уже по своему пути: смотрите, как я иду! А тот, кто близок к своей цели, тот танцует.
И, правда, я не стал статуей, не стою здесь, застывший, тупой, каменный, как колонна; я люблю быстрое движение.
И даже если на Земле есть болота и густая тьма: тот, кто имеет легкие ноги, пройдет через грязь и танцует, как по выметенному льду.
Возвышайте ваши сердца, мои братья, высоко! Еще выше! И не забывайте о ногах! Поднимайте также ноги, вы хорошие танцоры, и еще лучше: вы стоите на голове!
(как можно прекратить, если ошибка за ошибкой постоянно выявляется? вынужден снова повторить: Ницше не экзистенциалист, и ни в коем случае - не [Х/]хайдеггер - такое чтение - грубая ошибка)

sapienti sat]

[The powerful exact [alt.: do] what they can, and the weak have to comply. [NB: no necessity is introduced, at all.]]

>>1153
[— Die „Vernunft“ in der Sprache: oh was für eine alte betrügerische Weibsperson! Ich fürchte, wir werden Gott nicht los, weil wir noch an die Grammatik glauben... —

"NB": археология политики Бушрона и археология субъекта де Либера - в отношении к психоанализу поведения на основании идей Лакана (в смысле анализа языка), пост-скиннерианского бихевиоризма (хотя бы functional analysis (RFT)), и известного двухтомника Делёза, - по отношению к идее Фукидида о таинственной "природе человека" [функционирующей по-разному: chaos sive natura]. (Быть может потому и существует "предиктивность" поведения - "потому, что".)]

Die wahre Welt haben wir abgeschafft: welche Welt blieb übrig? die scheinbare vielleicht?… Aber nein! mit der wahren Welt haben wir auch die scheinbare abgeschafft!

Mittag ["Mitternacht ist auch Mittag"]; Augenblick des kürzesten Schattens; Ende des längsten Irrthums; Höhepunkt der Menschheit; INCIPIT ZARATHUSTRA.

Das Zeichen.

Des Morgens aber nach dieser Nacht sprang Zarathustra von seinem Lager auf, gürtete sich die Lenden und kam heraus aus seiner Höhle, glühend und stark, wie eine Morgensonne, die aus dunklen Bergen kommt.

„Du grosses Gestirn, sprach er, wie er einstmals gesprochen hatte, du tiefes Glücks-Auge, was wäre all dein Glück, wenn du nicht Die hättest, welchen du leuchtest!
Und wenn sie in ihren Kammern blieben, während du schon wach bist und kommst und schenkst und austheilst: wie würde darob deine stolze Scham zürnen!
Wohlan! sie schlafen noch, diese höheren Menschen, während ich wach bin: das sind nicht meine rechten Gefährten! Nicht auf sie warte ich hier in meinen Bergen.
Zu meinem Werke will ich, zu meinem Tage: aber sie verstehen nicht, was die Zeichen meines Morgens sind, mein Schritt — ist für sie kein Weckruf.
Sie schlafen noch in meiner Höhle, ihr Traum käut noch an meinen Mitternächten. Das Ohr, das nach mir horcht, — das gehorchende Ohr fehlt in ihren Gliedern.“
— Diess hatte Zarathustra zu seinem Herzen gesprochen, als die Sonne aufgieng: da blickte er fragend in die Höhe, denn er hörte über sich den scharfen Ruf seines Adlers. „Wohlan! rief er hinauf, so gefällt und gebührt es mir. Meine Thiere sind wach, denn ich bin wach.
Mein Adler ist wach und ehrt gleich mir die Sonne. Mit Adlers-Klauen greift er nach dem neuen Lichte. Ihr seid meine rechten Thiere; ich liebe euch.
Aber noch fehlen mir meine rechten Menschen!“ —

Also sprach Zarathustra; da aber geschah es, dass er sich plötzlich wie von unzähligen Vögeln umschwärmt und umflattert hörte, — das Geschwirr so vieler Flügel aber und das Gedräng um sein Haupt war so gross, dass er die Augen schloss. Und wahrlich, einer Wolke gleich fiel es über ihn her, einer Wolke von Pfeilen gleich, welche sich über einen neuen Feind ausschüttet. Aber siehe, hier war es eine Wolke der Liebe, und über einen neuen Freund.

„Was geschieht mir?“ dachte Zarathustra in seinem erstaunten Herzen und liess sich langsam auf dem grossen Steine nieder, der neben dem Ausgange seiner Höhle lag. Aber, indem er mit den Händen um sich und über sich und unter sich griff, und den zärtlichen Vögeln wehrte, siehe, da geschah ihm etwas noch Seltsameres: er griff nämlich dabei unvermerkt in ein dichtes warmes Haar-Gezottel hinein; zugleich aber erscholl vor ihm ein Gebrüll, — ein sanftes langes Löwen-Brüllen.

„Das Zeichen kommt,“ sprach Zarathustra und sein Herz verwandelte sich. Und in Wahrheit, als es helle vor ihm wurde, da lag ihm ein gelbes mächtiges Gethier zu Füssen und schmiegte das Haupt an seine Knie und wollte nicht von ihm lassen vor Liebe und that einem Hunde gleich, welcher seinen alten Herrn wiederfindet. Die Tauben aber waren mit ihrer Liebe nicht minder eifrig als der Löwe; und jedes Mal, wenn eine Taube über die Nase des Löwen huschte, schüttelte der Löwe das Haupt und wunderte sich und lachte dazu.

Zu dem Allen sprach Zarathustra nur Ein Wort: „meine Kinder sind nahe, meine Kinder“ —, dann wurde er ganz stumm. Sein Herz aber war gelöst, und aus seinen Augen tropften Thränen herab und fielen auf seine Hände. Und er achtete keines Dings mehr und sass da, unbeweglich und ohne dass er sich noch gegen die Thiere wehrte. Da flogen die Tauben ab und zu und setzten sich ihm auf die Schulter und liebkosten sein weisses Haar und wurden nicht müde mit Zärtlichkeit und Frohlocken. Der starke Löwe aber leckte immer die Thränen, welche auf die Hände Zarathustra’s herabfielen und brüllte und brummte schüchtern dazu. Also trieben es diese Thiere. —

Diess Alles dauerte eine lange Zeit, oder eine kurze Zeit: denn, recht gesprochen, giebt es für dergleichen Dinge auf Erden keine Zeit —. Inzwischen aber waren die höheren Menschen in der Höhle Zarathustra’s wach geworden und ordneten sich mit einander zu einem Zuge an, dass sie Zarathustra entgegen giengen und ihm den Morgengruss böten: denn sie hatten gefunden, als sie erwachten, dass er schon nicht mehr unter ihnen weilte. Als sie aber zur Thür der Höhle gelangten, und das Geräusch ihrer Schritte ihnen voranlief, da stutzte der Löwe gewaltig, kehrte sich mit Einem Male von Zarathustra ab und sprang, wild brüllend, auf die Höhle los; die höheren Menschen aber, als sie ihn brüllen hörten, schrien alle auf, wie mit Einem Munde, und flohen zurück und waren im Nu verschwunden.

Zarathustra selber aber, betäubt und fremd, erhob sich von seinem Sitze, sah um sich, stand staunend da, fragte sein Herz, besann sich und war allein. „Was hörte ich doch? sprach er endlich langsam, was geschah mir eben?“

Und schon kam ihm die Erinnerung, und er begriff mit Einem Blicke Alles, was zwischen Gestern und Heute sich begeben hatte. „Hier ist ja der Stein, sprach er und strich sich den Bart, auf dem sass ich gestern am Morgen; und hier trat der Wahrsager zu mir, und hier hörte ich zuerst den Schrei, den ich eben hörte, den grossen Nothschrei.
Oh ihr höheren Menschen, von eurer Noth war’s ja, dass gestern am Morgen jener alte Wahrsager mir wahrsagte, —
— zu eurer Noth wollte er mich verführen und versuchen: oh Zarathustra, sprach er zu mir, ich komme, dass ich dich zu deiner letzten Sünde verführe.
Zu meiner letzten Sünde? rief Zarathustra und lachte zornig über sein eigenes Wort: was blieb mir doch aufgespart als meine letzte Sünde?“
— Und noch ein Mal versank Zarathustra in sich und setzte sich wieder auf den grossen Stein nieder und sann nach. Plötzlich sprang er empor, —

„Mitleiden! Das Mitleiden mit dem höheren Menschen! schrie er auf, und sein Antlitz verwandelte sich in Erz. Wohlan! Das — hatte seine Zeit!
Mein Leid und mein Mitleiden — was liegt daran! Trachte ich denn nach Glücke? Ich trachte nach meinem Werke!
Wohlan! Der Löwe kam, meine Kinder sind nahe, Zarathustra ward reif, meine Stunde kam: —
Diess ist mein Morgen, mein Tag hebt an: herauf nun, herauf, du grosser Mittag!“ — —

Also sprach Zarathustra und verliess seine Höhle, glühend und stark, wie eine Morgensonne, die aus dunklen Bergen kommt.

[— — —]

— The end. —