Dionysos auf einem Tiger: der Schädel einer Ziege: ein Panther. Ariadne träumend: „vom Helden verlassen träume ich den Über-Helden“. Dionysos ganz zu verschweigen!

Выражая тем самым более простое "сообщение": дифирамбически скрываемая ритмика и "механика" есть то, что накладывает ограничения на мысль ("существенное и бесценное в каждой морали заключается в том, что она представляет собой долгий принуждённый процесс: чтобы понять стоицизм, Порт-Рояль или пуританство, стоит вспомнить о том принуждении, под которым каждая речь до сих пор достигала силы и свободы – о метрическом принуждении, тирании рифм и ритма"), тем самым структурирует её и позволяет ей обрести новый способ (способность) соотносить реальность (сознания) с действительностью (Целого).

Ценность этого заключается в расширении способов властного принуждения ("Жизни") к тому, чтобы участник дифирамбического песнопения (и весь хор), - не отрицал Жизнь, - будучи тем, кто "конципирует реальность, как она есть: он достаточно силен для этого – он не отчужден, не отдален от нее, он и есть сама реальность, он носит в себе все, что есть в ней страшного и загадочного".

Только отсюда, из результатов трагического мышления ("Die Geburt der Tragödie") и следует, что, как и почему вреден сократизм: потому что он ведёт к сохранению должного уйти в прошлое мышления, тому, что "отжило своё время", т.е. он не включает в себя темпоральность (модус времени) и непрерывность мышления (пример мышления с аналогово-непрерывным, но не дискретно-математическим, исчислением: Делёз, до него, - Спиноза (ответвления - Лейбниц и др.); Ницше при этом разрушает и этот способ мысли, как всё ещё статичный, не способный удержать и обуздать хаотичность мира, - всё ещё сократический (скорее, пифагорейский и быть может - египетский (пропуская авраамизм))), - а значит, он формирует неправильную картину мира/die-Welt (по определению слова "правило" - желая достичь Истины, сократизм достигает не Истины, а Лжи, Кривды, когда ницшевский подход не расходится со своими заявлениями относительно истинности явлений, как и с правилами, задаваемыми исходя из понимания "боли мира": "Tief ist ihr Weh"; that is - сократизм есть избегание болезненности, страдания per se ("бегство в идеал" созданный из парменидовской философии, и множества других (но не дифирамбических, не "дионисических"))).

Значит, познание мира всегда сопряжено с стремлением познать "болезненный", страдающий [Weh] мир (die Welt), - любое другое познание есть всего лишь смертельно опасное (для Жизни), - заблуждение...

Оставь меня! Пусти! Оставь меня! Я слишком чист для тебя. Не прикасайся ко мне! Разве мир мой не стал совершенным?
Слишком чиста кожа моя для рук твоих. Оставь меня, бестолковый, темный, удушливый день! Разве полночь не светлее тебя?
Самые чистые должны господствовать над землей, никому не ведомые, непризнанные и сильные, души полуночи – полуночи, что светлее и глубже всякого дня.
О день! тяжелой поступью ходишь ты за мной! Ты протягиваешь руку за счастьем моим? Я, одинокий, богат для тебя, я для тебя – кладезь сокровищ, хранилище золота?
О мир, ты хочешь меня? Разве принадлежу я миру? Разве я набожен? Или божественен? Но, день и мир, слишком вы неуклюжи:
– пусть ваши руки будут более ловкими, протяните их за глубочайшим счастьем и столь же глубоким несчастьем, ловите какого-нибудь бога, но не меня:
– мое несчастье, мое счастье глубоки, о удивительный день, однако не бог я и не божий ад: глубока боль мира.

Боль Бога глубже, о ты, удивительный мир! Возьми же страдания Бога, но не меня! Что я! Опьяненная сладкозвучная лира,
– полночная лира, никому не понятные вещания колокола, но все равно он должен говорить, взывать к лишенным слуха, о высшие люди! Ибо вы не понимаете меня!
Миновало! Свершилось! О юность! О полдень! О время послеполуденное! Вот настал вечер, и ночь, и полночь – пес воет, ветер:
– разве ветер не пес? Он визжит, лает, воет. О полночь! Как вздыхает она и смеется, как хрипит и задыхается!
Как трезво она говорит теперь, эта пьяная сочинительница стихов! Не перепила ли она само опьянение свое? Бодрствовала ли она? Пережевывает ли вновь и вновь свою жвачку?
– во сне пережевывает она печаль свою, эта древняя глубокая полночь, а еще больше – радость свою. Именно радость, когда глубока уже ее боль: но радость глубже, нежели скорбь.

Уже отсюда следует вывод [Consequenz]: всё, что не хочет выводить [Macht] своё заключение [Consequenz], всё, что избегает болезненности/страдания в стремлении, - должно сгинуть бесследно [sollen zu Grunde geh] без возможности перехода в следующий мир ("инстанцию" die Welt; как некоторые сказали бы - "рекомбинацию"). Только потому, что оно противоречит самой Жизни (есть стремление, губящее Жизнь; "Я, Заратустра, заступник жизни и страдания, защитник круга – я зову тебя, моя бездонная мысль!").
[Это же относится к (философски) ошибочным относительно действительности стремлениям, например, к выхолощенным формам, называемым "эгоизм" (без "дарящей добродетели").]

Что есть "бездонная мысль", мысль о вечном возвращении? Попросту: установление [закон и приказ], что Жизнь должна быть [Sein].

Только исходя из включения этого императива жизнеутверждения, можно говорить о какой-то "объективности" (понимая, что всякая Жизнь есть в своей основе "насилие" взаимодействующих сил, даже в моменты рождения) относительно Целого.
Включение "дионисийского взгляда на мир" - есть условие правдивости философского суждения. ["Die Geburt der Tragödie" как "Критика способности суждения".]

– С каким изумлением должны были взирать на него [дифирамбического служителя Диониса] аполлоновские греки! С изумлением тем большим, что к нему примешивалось жуткое сознание: все это, в сущности, не так уж и чуждо им самим, а их аполлоновское сознание – лишь покрывало, скрывающее от них этот дионисовский мир. –

[NB: нет и не было никакой т.н. "дихотомии" - "Mitternacht ist auch Mittag" и "Nacht ist auch eine Sonne" - "Аполлон" ("Великое светило!") - это и есть - "Дионис" (в т.ч. "Заратустра, сияющий и сильный, словно утреннее солнце"; и в том, и другом случае речь идёт о опьянении, - даже в случае Сократа).]

[Дионисовский дифирамб побуждает человека к высшему подъему всех его способностей символизации; нечто еще никогда не испытанное ищет своего выражения – уничтожение покрывала Майи, единство бытия как гений рода и даже самой природы. Глубина природы должна найти себе теперь символическое выражение; необходим новый мир символов – сначала телесная символика во всей ее полноте, не только символика уст, лица, слова, но и целостный, ритмизирующий все члены тела плясовой жест. Затем в ритмике, динамике и гармонии внезапно и порывисто вырастают другие символические силы, силы музыки.]

Всё остальное следует из вышесказанного... ["Рождение трагедии" как новый способ [всеприятия] взгляда на "мир" (борьба с десубъективацией, исключением явлений из сознания объекта "мир" посредством дифирамба (или: дифирамбической мысли)). ["Переоценка всех ценностей."]]

The end.