| >> |
№1043
Мы, художники! — Когда мы любим женщину, то часто испытываем ненависть к природе, вспоминая все те отвратительные естественные вещи, которым подвергается каждая женщина; мы стараемся вообще не думать об этом, но как только наша душа касается этих вещей, она нетерпеливо вздрагивает и, как уже сказано, с презрением смотрит на природу: — нас оскорбляет, когда природа вмешивается в нашу собственность, и делает это своими нечистыми руками. Тогда мы закрываем уши на всю физиологию и тайно приказываем себе: «Я не хочу больше ничего слышать о том, что человек — это нечто большее, чем душа и форма!» «Человек под кожей» — для всех влюбленных это омерзительная и немыслимая мысль, богохульство и кощунство любви. — Так вот, как сегодня влюбленный чувствует по поводу природы и естественности, так и раньше каждый почитатель Бога и его «священной всемогущей силы» ощущал: в любом слове, сказанном о природе астрономами, геологами, физиологами, врачами, он видел вмешательство в его самое ценное достояние, следовательно, нападение, — и к тому же бесстыдство нападающего! «Закон природы» уже звучал для него как клевета на Бога; по сути, он бы с удовольствием приписал всю механику моральным актам воли и произвола: — но поскольку никто не мог оказать ему эту услугу, он скрывал природу и механику, как мог, и жил в мечтах. О, эти люди давным-давно умели мечтать и не нуждались в том, чтобы засыпать! — и мы, люди сегодняшнего дня, тоже слишком хорошо умеем это, с нашим благим намерением бодрствовать и жить днём! Достаточно любить, ненавидеть, желать, вообще что-то чувствовать — и сразу же приходит дух и сила сна, и мы, с открытыми глазами и без страха, шагаем по самым опасным путям, поднимаясь на крыши и башни фантазии, и без всякого головокружения, как если бы мы были рождены для восхождения — мы, ночные странники [Nachtwandler; Za-IV, Das Nachtwander-Lied] дня! Мы, художники! Мы, скрывающие естественность! Мы, поклонники луны и Бога [критика этого: Za-II, "О незапятнанном познании"]! Мы, безмолвные, неутомимые странники на вершинах, которые мы не видим как вершины, а как наши равнины, наши опоры!
Созданные люди. — Когда говорят, что драматург (и художник вообще) действительно создает характеры, это — красивое заблуждение и преувеличение, в существовании и распространении которого искусство отмечает один из своих непреднамеренных, как бы избыточных триумфов. На самом деле мы мало что понимаем о настоящем живом человеке и обобщаем очень поверхностно, когда приписываем ему тот или иной характер: эта наша весьма несовершенная позиция по отношению к человеку соответствует поэту, который также создает (в этом смысле «создает») поверхностные наброски людей, как наша познание людей поверхностно. В этих созданных художником характерах много обмана; это совсем не живые природные продукты, а скорее, как и нарисованные люди, несколько чересчур тонкие, они не выдерживают взгляда с близкого расстояния. Когда говорят, что характер обычного живого человека часто противоречит сам себе, а характер, созданный драматургом, является идеалом, который был задумал природой, то это совсем неправильно. Реальный человек — это нечто совершенно необходимое (даже в тех так называемых противоречиях), но мы не всегда распознаем эту необходимость. Придуманный человек, фантом, должен означать что-то необходимое, но только для тех, кто также понимает реального человека как грубую, неестественную упрощенную форму: так что несколько сильных, часто повторяющихся черт, с ярким освещением и многими тенями и полутенью вокруг, вполне удовлетворяют их требования. Они легко готовы воспринимать фантом как реального, необходимого человека, потому что привыкли воспринимать реального человека как фантом, тень, произвольное сокращение целого. — Что уж говорить о том, что художник или скульптор выражает «идею» человека — это пустая фантазия и обман чувств: когда говорят такое, глаз становится тираном, потому что он видит только поверхность человеческого тела, кожу, а внутренний организм является столь же важной частью идеи. Изобразительное искусство стремится показать характер через кожу; говорящее искусство использует слово для той же цели, оно воспроизводит характер в звуке. Искусство исходит из естественного незнания человека о своем внутреннем мире (в теле и характере); оно не предназначено для физиков[, физиологов] и философов.
"Вот что однажды сказал он [Дионис]: «При определённых обстоятельствах я люблю человека — и тут он кивнул [подмигнул] в сторону Ариадны, которая была рядом, — человек для меня — приятное, смелое, изобретательное существо, которому нет равного на Земле, оно находит путь в любых лабиринтах. Я к нему добр: я часто думаю, как бы мне сделать его ещё более сильным, злым и глубоким, чем он есть». — «Сильным, злым и глубоким?» — испугался я. «Да, — сказал он ещё раз, — сильным, злым и глубоким; а также красивым [прекрасным]» — и при этом искривился его хитрый, почти умиротворённый взгляд, как будто он сказал что-то чрезвычайно любезное [и тут бог-искуситель [/ философ-любовник [Ариадны]] улыбнулся своей халкионической улыбкой, точно он изрек что-то очаровательно учтивое]. Здесь видно: этому божеству не хватает не только стыда — но есть и обоснованные причины полагать, что в некоторых аспектах боги вообще могли бы поучиться у нас, людей. Мы, люди, человечнее..."
Речь имморалиста. — Для философа нет ничего более противного его вкусу, чем человек, если только он что-то желает... Видя человека только в его действиях, наблюдая это самое смелое, хитрое, стойкое существо, которое заблудилось даже в лабиринте тяжелых ситуаций, как восхитителен ему этот человек! Он еще продолжает с ним разговаривать… Но философ презирает желающего человека, даже «желательного» человека — и вообще все желания, все идеалы человека. Если бы философ мог быть нигилистом, он им был бы, потому что за всеми идеалами человека он находит Ничто. Или даже не Ничто — а только незначительное, абсурдное, больное, трусливое, усталое, все те виды дрожжей, что остались в опустошенной чаше его жизни… Как же так, что человек, такой почитаемый в своей реальности, не заслуживает уважения, когда он что-то желает? Должен ли он расплачиваться за то, что так достоин уважения как реальность? Должен ли он компенсировать свои действия, напряжение разума и воли во всех действиях, растяжением конечностей в воображаемом и абсурдном [см. Za-IV, "В полдень"]? — История его желаний была до сих пор постыдной стороной человека: следует остерегаться читать её слишком долго. То, что оправдывает человека — это его реальность, — она будет оправдывать его вечно. Насколько более ценен настоящий человек по сравнению с каким-то просто желаемым, вымышленным, забытым и лживым человеком? С каким-то идеальным человеком?… И только идеальный человек противен философу.
|